Опять этот сон; он стоит в маленькой чёрной комнате. Вокруг – тьма. Он стоит на каменном полу, который залит чем-то вязким – оно перекатывается, как ленивое море, в нём ползает что-то маленькое и скользкое, похожее на пиявок. Сейчас он не знает, что это сон,  всё кажется таким настоящим. Руки трясутся от страха, он это чувствует, как и запах, - полугниль-полугарь, с затхлым ароматом плесени - как и тепло, обволакивающее ноги – вязкое нечто, в котором ползают пиявки. Он протягивает руки, но натыкается на стены. Мокрые и скользкие. Когда стоишь лицом к стене, кажется, что позади не другая стена, а бесконечность, чёрная и пугающая. Поворачиваешься, и чувствуешь то же, только уже по отношению к той стене, перед которой стоял секунду назад. Это пугает. Очень пугает. Так, что он начинает паниковать, пытается лезть вверх, прыгает, скребёт ногтями по скользким камням,  но ничего не получается – он только обдирает ногти. Чувствует это. Снова и снова падая в грязь, кишащую пиявками. Он в отчаянии смотрит на верх, и видит длинный тоннель, как если бы он упал в колодец. Да, он упал в колодец. С самого дна он смотрит в кровавое небо, с разводами чёрных облаков, из-за которых сверкают ледяные звёзды. Казалось, что они смеются над ним. Он бы разозлился… если бы не было так страшно. Жутко страшно, так, что он не может нормально мыслить. А потом, как и сотни раз, он просыпается.

POV Mikey

Я сижу в кровати и дрожу. И плачу. Я никому не рассказываю, но я действительно плачу, когда мне снится что-то настолько страшное. Я медленно встаю с кровати и иду к двери. Выхожу из своей комнаты и иду по чёрному коридору. Я боюсь темноты, но сейчас этот страх – ничто, по сравнению с тем, что я только что испытал. Я подхожу к другой двери, кладу руку на ручку. Она холодная. Дверь открывается с тихим скрипом, и вот я внутри. Прикрываю её за собой, и иду к кровати. Он спит, лежа на боку, повернувшись к стене. Тихо забираюсь под одеяло и прижимаюсь к нему как можно теснее. Всё, что мне сейчас нужно – это не быть одному. Не ощущать, что я один  единственный в каком-то страшном, темном, огромном мире. Наверное, где-то в душе каждый думает о том же. Я не засыпаю – дремлю, и знаю, что могу  просто взять и проснуться. Как в автобусе. И так до самого утра.

А утром мы едем в больницу – навестить Джерарда. Мы приходим, но его нет в палате. Медсестра перестилает кровать. Новые, белые простыни. А Джи нет. Фрэнки спрашивает, что случилось, и мы узнаем, что его перевели в психушку. В обычной больнице ему больше делать нечего. Классно сработано.

Мы приходим в психиатрическую больницу, что находится на окраине города. Высокий забор и камеры наблюдения, повсюду охранники. Психопаты гуляют по дорожкам в сопровождении врачей или медсестёр. Джерарда нигде нет – его не выгуливают. Мы заходим внутрь, и Фрэнки снова спрашивает. Нам отвечают, что посещения запрещены. Он в закрытом блоке. Как жемчужина в устрице. Эта устрица сидит так глубоко, что никому не добраться до неё. Вот и  отлично. Мы, улыбаясь, уходим. С ним покончено.

Но этой ночью мне снова снится этот сон. И я снова просыпаюсь, и снова прихожу к Фрэнку. Мне кажется, что мне снится Джерард – долбится об стены одной маленькой комнаты, в которой он заперт до конца своих дней, и не может выбраться, может только смотреть на небо; звуки снаружи дразнят его. Я как будто вижу его глазами. Он, наверное, плачет от отчаянья. Он так хочет наружу. А хрен ему.

На следующий день после нашего визита в больницу, мы идём в кино. Нам очень хорошо вместе. Мы гуляем вместе. Спим вместе. Живём в месте – Фрэнк в бывшей моей комнате, а я – в комнате Джи. Я собрал все его вещи и свалил в подвал и на чердак. Мне надоело быть его тенью, мне надоело, что он главный, поэтому я занял его место. Его тетрадки и альбомы с рисунками, стихами, комиксами… я распродал это всё его ебанутым фанатам, и на эти деньги мы «оплатили его лечение». Я распродал все его микрофоны, как и рисунки, и мы купили новую студию, нас четверо, и мы – отличная группа. Фрэнк поёт и играет, я на басу, Рэй – соло гитара, Боб – барабаны. Они иногда говорят о Джи, спрашивают у нас, как он там, лучше ли ему. Мы говорим, что врачи нам говорят, что у него поехала крыша. Мы плетём чушь, а они верят, а мы потом запираемся где-нибудь и долго и громко хохочем, как легко их провели. А потом, как всегда, трахаемся. Тоже долго и тоже громко. А потом лежим и представляем,  что сейчас делает Джи. Может, опять рисует. Может, поёт. Его голос слышно во всём западном крыле. Признаться, иногда мы приходим послушать. Он поёт весь вечер и всю ночь,  а днём он спит.  Утром он рисует, пока не заснёт с карандашом в руке. Это нам врач рассказывал. Он всё ещё любит бобы с карри, всё ещё слушает те группы, которые слушал до этого. Завтра у Фрэнка день рождения, и Джерард беснуется, что не может увидеть и поздравить его. Он ещё помнит. Как он расстроится, когда 9 апреля никто не придёт к нему. Ни я, ни Фрэнк, никто. К таким психам никто не приходит. Даже Рэя и Боба туда не пустят. Классно.

Прошла зима. Сейчас апрель, девятое число. Сегодня у Джи День Рождения. Мы пьём за его здоровье, а потом громко смеёмся. Врач рассказывал, что у него появилась странная привычка облизывать стены. Это всё от лекарств. А что, замечательно! Хотел бы я посмотреть – это, наверное, очень забавно. К лету он стал качаться. Неужели ему там настолько нечего делать? Я не очень то мог представить себе, как он хотя бы просто отжимается. Невероятно!

А мне всё снятся кошмары. Каждый день. Иногда, бывает, только один раз в неделю, и это даже хуже: снится что-то нормальное, и уже думаешь, всё, прошло, но, через дня три, ты вдруг опять оказываешься в этой грёбаной чёрной комнате. Вот так и идёт: я – в чёрной, Джи – в белой. Я ношу чёрную одежду, на него напяливают белую рубашку с длинными рукавами. А Фрэнки где-то между нами. Одной ночью мне в голову пришла мысль, что, может быть, всё дело во Фрэнке? Может, правда, я сначала просто начал ревновать, а потом уже получилось так, как получилось? А может, виноват не я, а Фрэнк? У меня и Джи были прекрасные отношения, а потом пришёл он и понравился мне, параллельно нравясь и Джерарду? То есть, это Фрэнк, да, точно… надо с этим разобраться.

Я запер его в подвале. Подвал, насквозь провонявший Джерардом – ведь там его вещи. Там старая пустая ванная, в которую Фрэнк забивается, закутавшись в свитера Джи, когда выдаются особенно холодные ночи. Я не включаю там свет, и он сидит в темноте. Он раньше говорил, что боится темноты, но я всё равно не включал. Чем он там занимался всё это время? Ах да, я же закинул туда и гитару Джерарда. Он теперь только и делал, что играл на ней. Сутками. Я только кормил его. Мне было легче кормить его, чем потом прятать труп, поэтому я кормил. Иногда для прикола я кидал в подвал мясо.

- А где Фрэнки? – спросил Боб,  недоумённо оглядывая студию из-за горы барабанов.

Я сказал, что он куда-то уехал. В мой подвал, хи-хи. Мы играли без него, пел Рэй. Боб стучал, и вроде всё нормально, но потом он опять спросил про Фрэнка. И спросил, как там Джи. Говорил, что приходил с Рэем к нему на день Рождения, и им сказали, что, возможно, Джи переведут в блок менее интенсивного контроля за хорошее поведение. Да, переведут. Только если я перестану платить. Но Боб всё равно взбесил меня этой своей озабоченностью об этом гавнюке, и о Фрэнке, который, между прочим, во всём виноват. Тогда, когда Рэй ушёл, я выбросил его из окна. Я не думал, что получится, но получилось – и он шлёпнулся на мостовую. Он сломал обе руки, но не умер. Теперь он в больнице, в гипсе, и к нему приходят наши фанаты. Врач сказал, что он больше не сможет играть, и поэтому столько фанатов. Все с цветами, как будто Боб умер. А мне снятся кошмары. На следующей репетиции мы с Рэем стояли одни в студии. Мы звонили и говорили, что концерт отменяется. Фанатам вернут деньги за билеты. А нам – нет. Потому что «вы вонючки! », сказал организатор. Попросил нас больше не заявляться на тот стадион. Самый крутой, между прочим. И всё из-за этого Боба, который в больнице, и из-за этого Фрэнка, который в подвале. Мы не можем так зарабатывать, пока группа не в полном составе. У Рэя была другая работа – он играл в других группах, на замене или по приглашению, он играл на некоторых свадьбах и крупных вечеринках, у него была другая работа – а у меня нет.  Я был, как бы, безработным.

У меня оставались последние сотни долларов, и их всех я потратил на то, чтобы Джи удержали в закрытом блоке. Ещё два месяца он будет изолирован, это точно. А потом? Боб никогда не будет играть. Фрэнка я никогда не выпущу, вон, сидит, играет и поёт свой yesterday. Я уже наизусть выучил этот альбом его давно распавшейся группы. Рэй, урод, он достал меня. Он один спрашивал об этой чёртовой троице, и я уже устал ему врать.  Уже осень, а наша группа всё ещё неполная, и понемногу приходит в запустение. И это всё из-за Рэя, мать его. Я пришёл в студию за гитарами Фрэнка, потому что мне нужны были деньги, чтобы ещё подержать Джерарда в изоляторе – этот ублюдок жрал деньги, как Ламборгини Мурсье́лаго – бензин. Каково же было моё удивление, когда я пришёл, и увидел Рэя, который сидел и играл соло. Я спросил, что он тут делает. Он рассказал, что Боб поправляется, и, не слушая врачей, играет больными руками на барабанах. Он сказал, что нашёл временную замену на место Фрэнки, пока он не вернётся из Калифорнии (это я ему наплёл про Калифорнию). Он  сказал, что скоро будет концерт. Боб не сможет пока играть так  рьяно, как до этого, поэтому он, Рэй,  будет компенсировать это всевозможными соло, чтобы «прикрывать» его. Он сказал, что всё будет хорошо. Ну да, конечно, размечтался. Ещё скажи, что мы выпустим этого долбанутого Уэя, и вернём наш химический романс. Давай, скажи, что мы ему поможем. Что он не псих, что он – Джерард, и что этим всё сказано. Поэтому я вылетел из студии, захлопнул дверь и закрыл на ключ, сломал его, так, что он остался в замке. Замок надо будет менять. Но это не важно – важно, что его теперь хрен откроешь. Эта новая студия на тринадцатом этаже – Рэй не прыгнет. Эта студия, специально оборудованная для игры громкой музыки – она со звукоизоляцией. Включая дверь. Никто не услышит тебя, Рэй. Холодильник почти пуст, потому что Джи здесь нет, Фрэнка здесь нет, Боб ест мало, а ты вообще просто так не ешь – ты, скорее всего, помрёшь с голоду. Если не выпрыгнешь из окна. А ещё у нас в студии нет телефона, а мобильник ты на репетиции не носишь.

Вот так. Я пришёл домой. Дома тихо играла песня «Home». Это Фрэнки в подвале. Я бросил ему пакет варёной брокколи и снова запер дверь. Вот так.

Ноябрь. Я сижу, дома, на диване, и смотрю телевизор. Боба показывают по телевизору; он мастерски играет на барабанах, несмотря на то, что врач сказал, что это невозможно, и это восхищает людей. Они обожают его за трудолюбие и упорство, они заносят его фразы в цитаты, они любят его. Его снимают на камеру, и он спокоен, как Джи – он больше не боится камер. В новостях рассказывают про прекрасную улицу, на которой слышна музыка великих рок исполнителей. Люди слушают, и им становится хорошо, они радуются и с хорошим настроением бегут на работу или домой, к семье, к жёнам, к мужьям, к детям, к своим питомцам. Эта улица, на которой наша студия.  Из подвала непрерывно слышна музыка, и с улицы меня просят прибавить громкости. У меня нет денег, и Джерард, вот уже целый месяц, болтается в блоке ослабленного контроля. К нему заходят бывшие фанаты, чтобы посмотреть на него, как на экзотическое животное, типа тукана или павлина альбиноса, но вместо этого становятся фанатами настоящими. К нему приходят разные люди, много людей. Галерейщики, они покупают его картины, рисунки – он нарисовал их столько, что хватило бы на несколько выставок. К нему приходят музыканты, они поют и играют с ним песни, они записывают эти песни на диски и пластинки, издают их… и они расходятся, как вирус. О нём пишут в журналах, о нём говорят по телевизору и по радио, он знаменит и он – признанный талант. Ему разрешается гулять по территории больницы, ему разрешают общаться с другими. Говорят, что его скоро выпустят – то, что казалось сумасшествием, это на самом деле гениальность. Как Леннон. Как Оззи. Как все великие люди. А у меня нет денег, чтобы снова запереть его, и я трясусь от одной мысли, что будет, когда он выйдет. Мне это  представляется кровавым небом, с чёрными разводами облаков – он испепелит меня одним своим взглядом. Я сварюсь и лопну. Я буду похож на пейзаж неба за пределами атмосферы, на фотографию вселенной. Мне очень страшно. Я выключаю телевизор и ложусь спать.

Опять этот сон. Единственное, что не менялось всё это время – мои сны. Мои ужасы. Мои кровавые небеса с миллионами звёзд, горящих так ярко, что видно даже сквозь эти свинцовые облака. 

 Я просыпаюсь со слезами на глазах. Каждую ночь. Это убивает меня.

Апрель.  Я страдаю бессонницей в те дни, когда не страдаю от ночных кошмаров. Улицу, на которой находится наша студия, переименовали, и теперь это Улица Рока. Мой дом осаждает толпа слушателей, которые балдеют от музыки, льющейся из моего подвала. Боб – герой, посвятивший себя музыке и переборовший боль. Но это ничто по сравнению с одним, самым страшным событием: Джерарда выписали из психушки.

Он на свободе. Он может быть где угодно. Если он доберётся до меня…

Завтра его День Рождения. Все устраивают праздник. А я ложусь спать, зная, что сегодня будет особенно страшно в том чёрном колодце. Я не ошибся.

Я опять там. На этот раз дна нет. Я плаваю в этой грязной воде, так похожей на кровь.  Копошатся не пиявки. Это Джерард. Ему не нужно дышать – он плавает под водой. Он плавает кругами и щекочет меня. Как будто я посреди стаи рыб. Он хватает меня за ноги, за одежду, тянет вниз, в последний момент отпускает, и я вырываюсь на поверхность, жадно ловя воздух. Он смеётся – вода бурлит, и его смех вырывается наверх пузырями. Он уходит на дно, чтобы потом снова внезапно появиться и напугать меня. Я пытаюсь выбраться, прыгаю, как могу, но мои руки скользят по камню, я обдираю ногти, и сваливаюсь вниз, к Джерарду. Колодец узкий, но я не могу вылезти, упираясь руками в стенки – как раз для этого он слишком широк. Мне никогда отсюда не выбраться. Я обречён. Я закрываю глаза и тону. Я так устал, что больше не могу плавать. Как лягушка в какой-то старой иностранной сказке. И, как в той самой сказке, упираюсь во что-то твёрдое. Мягкое. Руки касаются меня, и я знаю, это он, этот ненормальный, добился своего: я полностью в его власти. Он не смеётся. Гладит меня как то слишком нежно. От него веет теплом в этой холодной воде. Я понимаю, что хочу увидеть его лицо, и открываю глаза. И мир переворачивается…

Вокруг сухо. Никакой воды, только кровь внутри меня. Прохладно. Мягко, не как в колодце. Не сыро. Не пахнет полугнилью-полугарью. Пахнет сигаретами. Пахнет одеколоном. Передо мной тепло, как если бы я сел перед батареей. Но не то тепло. Это больше похоже не на тепло обогревателя, а на тепло собаки, которая сидит рядом, на тепло лошади, которая стоит на площади в самый разгар праздника, а ты подошёл, чтобы погладить её, на тепло… человека. Человека, которого ты знаешь много лет, всю жизнь… я открыл глаза, да, так и было. И сбылось моё последнее желание моего последнего сна о колодце и красном небе: я вижу его лицо. В нескольких сантиметрах от меня. Глаза сверкают, как те звёзды. Когда-то давно я отрезал и вырвал ему волосы, чтобы он казался больным, но они отрасли снова, и теперь свисали изящными прядями, завиваясь на концах. Я тогда сбрил ему брови, но они выросли снова. И ресницы тоже. Всё, что я устроил на его теле – всё это исчезло. Это волшебно… но и жутко страшно. Я открыл рот, чтобы закричать, но не успел – он поцеловал меня. Глубоко и резко, что я замер от неожиданности. Я уже не удивлялся, что с его языком всё в порядке: всё-таки, с тех пор, как я отравлял его, устроив ему во рту кучу язв, ожогов и нарывов, много времени прошло.

Я сам не заметил, как начал отвечать. Ему это, похоже, нравилось. Но в то же время я пришёл в себя, и упёрся в него руками, отталкивая от себя. Я понять не мог сам себя – я оттягивал его от себя руками, а сам вытягивал шею, чтобы ещё несколько секунд побыть с ним в этом контакте. Он оторвался от меня, и в этот момент я ударил его по лицу. Он даже не матернулся, он не издал ни звука, и это безмолвие привело меня в ужас.

- Давай, делай, что хочешь, - улыбнулся он. Я пнул его ногой, чтобы он слез с меня, я оттолкнул его, я боялся, что он рядом. Я сбросил его с кровати, и он с глухим стуком упал на пол.

- Ну же, не останавливайся на середине, - прошептал он с пола. Я не мог слушать этот голос: мне становилось ужасно стыдно и страшно, я не мог выносить его общества, потому, что боялся того, что он может сделать со мной, того, что он ещё может сказать… поэтому я спрыгнул следом за ним и принялся избивать его. А он смеялся. И чем больше он смеялся, тем больше я уставал. Я уже просто давал ему пощечины – на большее я был не способен. Пока совсем не выдохся – моя ладонь осталась лежать на его щеке. Тёплой и мокрой – я разбил её в кровь. Я сидел на нём верхом, и мне было очень жарко. Я чувствовал себя таким холодным, а его таким горячим, что просто не укладывалось в голове. Но я чувствовал, что живу, и это не давало мне нормально думать. Я хотел кричать, я боялся двигаться, мне казалось, что я такой живой, что кожа сейчас лопнет на мне и я начну умирать. Я так давно не чувствовал этого, с того момента, как подмешал ему что-то в колу, с того первого раза, как я отравил его. Всё это время я просто… существовал?

Я снова попробовал его ударить, но вместо этого я без сил повалился на Джи. Господи, я такой холодный, я таю, касаясь его… и засыпаю. Проваливаясь в темноту, я слышу, как он смеётся. Если он такой же живой, как я сейчас, то как ему не страшно смеяться? Я не знаю. Я не понимаю. Наверное, это всё у меняя впереди – познание, понимание, чувства. Особенно чувства. Но сейчас я засыпаю. В первый раз я засыпаю и мне ничего не снится. А просыпаюсь в холодной воде, в темноте. Поднимаю наверх голову и вижу кровавые разводы небес. Я в колодце.

Заключение

Я всё-таки выбрался оттуда. Точнее, меня спасли. Я никогда не любил свой голос, но тут я кричал сутками, в надежде, что меня кто-нибудь услышит. Меня услышали.

После этого я встретился с остальными; я не верил своим глазам. Боб был одним из величайших барабанщиков мира. Фрэнк стал одним из величайших гитаристов, пока сидел и сутками играл в том подвале. Рэй стал худым, и, как и Фрэнк, он был теперь просто профессионалом – а что ему ещё было делать в студии столько времени? Джерард был великим. А я? Чтобы не умереть от переохлаждения, мне приходилось вылезать из воды и висеть на скользких камнях, чтобы согреться. Выступы были такими маленькими и узкими, что я мог цепляться за них только пальцами. И теперь этими пальцами я могу сыграть любое соло на басс гитаре, потому что всё, что раньше казалось таким сложным – теперь легко для моих пальцев, которым приходилось выдерживать весь мой вес. Мы снова стали одной группой.

Мне больше не снятся кошмары. Я выбрался из своего колодца.