Chapter Seventeen

Beauty and Freedom [2]

Мы занялись сексом на противоположной стороне матраса, ногами в ту сторону, куда обычно лежали головой. Джерард двигался медленно, почти так же медленно, как  в первый раз, но уже без нервов и спешки. Мы начали с неловких движений и заинтересованных взглядов,  когда он устраивался между моих ног, чтобы подготовить меня уже ко второму разу за этот день. Используя обычный любрикант, он задействовал и остальные пальцы, зная, в недалеком будущем ему вставлять сюда кое-что больше в обхвате, кроме того два пальца уже не были для меня чем-то непреодолимым. Он целовал мои колени и бедра с внутренней стороны,  продолжая работать пальцами, не произнося почти ни слова. Вытащив из меня пальцы и опустившись на меня сверху, он заговорил:

- Ты прекрасен, - прошептал он мне на ухо, вместе с этим незаметно задавая мне вопрос.

- Я знаю, - прошептал я, кивнув и притянув его ближе к себе. Он глубоко выдохнул, будто получил именно тот ответ, который ожидал.

Я старался быть сильным и вести себя уверенно, как он учил меня совсем недавно, но это оказалось нелегко. Я снова был готов к сексу, я хотел этого,  но секс оставался сексом; это сложное дело. Мне было нормально ночью, пусть я и нервничал как  невротик, и все такое, но сейчас было по-другому. Я был слеп и не заинтересован в мелочах, потому что хотел сделать эти, не заниматься этим. Я хотел сделать это, закончить и при этом остаться вместе с Джерардом. Теперь мы все еще были вместе, и я знал, что такое секс. Я вовсе не обязан делать это снова – и если я не хочу, мы ничего делать не будем. Это был сознательный выбор, и хотя я действительно хотел на этот раз, мне все еще нужно было его руководство.

Мы снова были лицом к лицу, что добавляло атмосфере еще большей интимности. Он сказал, что хочет меня видеть, и когда я сказал, что он и так хорошо знает, как я выгляжу (нам мой взгляд), он только покачал головой.  

-  Я хочу видеть тебя в самый интересный момент, - сказал он, осыпая поцелуями мою грудь. Он приподнял мои ноги, придвинулся ближе ко мне и посмотрел на меня взглядом, который я еще никогда у него не видел, но все еще понимал, что он имеет в виду - он хочет видеть меня, когда я буду кончать.

- Почему я должен тебе это позволить? – спросил я, чувствуя, как на поверхность снова выплывает нервозность. Я чувствовал его тепло, и каждую секунду дыхание застревало у меня в горле.  Я не знал, почему он хотел смотреть, как я кончаю – сомневаюсь, что мое лицо будет выглядеть достаточно привлекательно, и я хотел ограничить лимит смущения тем, что я полностью голый и что он будет во мне.

- Потому что я позволю тебе смотреть на меня, - ответил он ясно и четко, и тогда я понял: мои возражения ничего не сделают с его ожиданиями.

Я кивнул; я позволю ему сделать, что он хочет. Он хотел опуститься вниз, он оставил на моих губах финальный поцелуй, а затем вошел в меня. Было не так больно, как в первый раз, и дело было еще в том, что теперь я не был так напряжен.

- Шшш, - успокоил он меня, взяв меня за руку (что делал всегда, когда только мог),  – просто расслабься. Все будет хорошо.

Я кивнул, сжимая его руку  в ответ, и он двинулся дальше.

И, как он и обещал, со мной все было хорошо. Войдя в меня до конца, он остановился и немного передохнул, и еще положил мне в рот палец, чтобы я мог укусить его.

- Я не знаю, как ты себя чувствуешь, - сказал он, намекая на мое положение, когда я лежал с широко разведенными ногами, касаясь коленями его плеч, – но если ты укусишь меня, когда будет действительно больно, по крайней мере, я буду знать, когда мне остановиться.

Я пробормотал что-то типа согласия, но ясное дело, неразборчиво.  Он начал подбирать ритм, и пусть я действительно не хотел, чтобы он останавливался, но уже в первые секунды  я укусил его. Мне было немного стыдно за это, но мне было слишком сложно себя контролировать  – была это боль или же удовольствие. Джерард останавливался каждый раз и, с заботой смотря на меня, ожидал, как я отреагирую на его следующее действие. Даже несмотря на то, что ему было хорошо, он все равно останавливался, закусив губу и задерживая дыхание, бросая на меня взгляд своих зеленых глаз, полный заботы. Неважно, насколько сильно я сжимал челюсти, он оставлял свой палец у меня во рту, прямо между рядами зубов верхней и нижней челюсти. Внезапно он как будто два раза задел меня в особенно чувствительной точке,  я сжал их очень сильно, чувствуя сразу под плотью твердую кость, он зашипел от боли, но даже не попытался высвободиться из моего рта.  Он не убирал его, даже чувствуя боль, и сам он останавливался, если мне было нужно. Только после я мог полностью осознать, насколько же это было важно на самом деле.  

- Скоро? – быстро спросил он, прижимаясь губами к моей коже и согревая ее своим дыханием.

Я едва мог говорить, поэтому я лишь закусил губу и кивнул, зажмурившись. Он надавил другой рукой мне на лоб, откидывая мне голову и покрывая поцелуями обнаженную шею. От этого было тяжелее дышать и глотать, движения его руки на моем члене стали намного ярче, чем его толчки внутри меня, еще лишь пара мгновений и все было кончено – мое лицо исказилось в гримасе удовольствия, я  чувствовал на себе его жгучий взгляд, и его уже рука двигалась медленнее, растирая мою кожу, чувствительную как никогда. Он кончил почти сразу же после меня, не оставив мне шанса взглянуть на него, и пусть я был разочарован, я решил оставить это разочарование где-то в глубине разума. Я знал, что у меня будет еще много возможностей увидеть его в этот момент; я уверен, что мы займемся этим снова, и одна из причин (помимо того что это было жутко приятно) это то состояние, когда мы лежим на кровати в обнимку уже после.

Для Джерарда все было важно, каждая мелочь. Он собирался сделать все правильно; касалось ли дело секса, или чего-то еще. Он собирался заново научить меня всему – и пару уроков я уже пережил. Никто еще не делал такого для меня, а ведь мне было 17 лет, за это время очень многое может произойти, но никто никогда не делал ничего подобного.

- Ты великолепен, - сказал он на тихом выдохе, лежа рядом со мной. Его голос оторвал меня от мыслей, и я взглянул на него. На его коже все еще поблескивал пот, на нем искрились отблески от света от лампы из дверного проема его спальни. Он тихо дышал и смотрел на меня, слабо улыбнулся, но лишь на мгновение, чтобы не разрушить этот момент, который был вполне серьезным.

Я не был до конца согласен с его словами. Я хотел сказать ему что нет, я не великолепен –  не потому, что я не чувствовал это, потому что, господи, это было не так. Его рука совсем рядом с моей, его пальцы касаются моей кожи - я чувствую приятный холодок, пронизывающий позвоночник при каждом его прикосновении. Он был рядом и от него будто исходили волны, которые ласкали все мое тело, и как только я открыл глаза, чуть отойдя от пережитого, я почувствовал кое-что еще, кое-что лучше. Я не был великолепен.

А Джерард был.

Поначалу я был разочарован, что не увижу его лицо, в то время как он увидел мое, но ладно – зато я слышал его, и его стоны по-прежнему отзывались эхом где-то в моем сознании, как следы зубов, которые еще виднелись на его коже. Но кое-что я видел прямо сейчас – кое-что, что было намного лучше. Когда кончаешь, то полностью подчиняешься потребностям своего тела, или вроде того. Ощущения ломают всю систему поведения и заставляют тебя изгибаться и стонать, причем стонать так, как ты никогда и ни за что не делал бы в  нормальном состоянии. Это был самый интересный момент, потому что ты не можешь  контролировать  себя. На это очень даже интересно посмотреть, но сегодня я узнал,  что это еще не самое лучше.

Джерард – вот что было намного лучше. То время, когда все закончилось, и тело чувствует себя невесомым, как перышко, и кажется, что нет невозможного  – это было лучшее чувство, и именно этот момент хотелось бы разделить с кем-нибудь, и я делал это с Джерардом. Он даже не двигался и ничего не говорил. Он просто был здесь. Дышал.  Он просто был самим собой, по-настоящему, и мне  это нравилось – я любил это.

Это он был великолепен, и когда он открыл глаза, я едва успел договорить – его взгляд буквально потушил мой голос.

- Великолепен? Я думал, я просто красивый, - я попробовал приподнять бровь, как это делал он, но это оказалось не так легко, как выглядело со стороны.

Он улыбнулся и моргнул пару раз, но его слова прозвучали намного серьезнее, чем атмосфера, окружавшая нас,  – ты можешь быть таким, каким хочешь, Фрэнк.

Я чувствовал, что мои губы двигаются, они хотели двигаться – я заставлял их шевелиться, но ничего не произошло. Я хотел сказать ему, что он великолепен настолько, насколько я только мог представить, но я не смог. Я не мог сформулировать слова так же четко и красиво, как это получалось у него.  Наверное, это какая-то черта, свойственная только художникам.

Вместо этого, я подполз ближе к нему, выражая свою благодарность так, как умею. Теперь я был смелее,  и потому смог  взять его за руку, продолжая смотреть в глаза, лежа головой на одной с ним подушке.

В этот момент  я просто жил, как и он.

Было необычно смотреть на комнату под другим углом. Я думал, что уже видел ее такой, какая она есть, но оказалось, что тут была масса деталей, которые я проглядел, по большей части потому, что не видел их при таком освещении. Я видел паутины, которые обнимали темные углы так же, как мои руки обнимали талию Джерарда. Когда воздух вокруг нас чуть остыл, Джерард сказал мне, что иногда он ложится спать головой в эту сторону, чтобы увидеть то, что он упустил ранее, потому что не мог разглядеть все с другого угла. Он сказал, что меняя угол зрения, он менял угол мышления, (как песочные часы) и тогда он находил одни из лучших идей к его работам.

- Тебе необходимо перетрясти всю свою жизнь, чтобы выбрать из нее все самое лучшее, - сказал он мне.  Он продолжил говорить дальше, потому что я посмотрел на него со странным выражением недоверия, - ум пылится от рутины, и тогда он больше не может думать в хаосе.

- Почему тебе нужен хаос? – спросил я.

Меня всегда учили что хаос – это то, чего следует избегать, и мне это слишком хорошо вбили в голову. Мне никогда не нравилось, когда в животе будто закручивается узел и кровь не может поступать дальше – это ощущение постоянно появлялось, стоило кому-то  сказать мне что-то, но не объяснить, почему это так, а не иначе.

Так же и Джерард делал поначалу. Он был единственной частью моей жизни, которая была постоянной, но и полной хаоса в то же время, и тогда я уже не мог понять, что происходит с нашими отношениями. Сейчас я понимал, или думал, что понимал. В животе  больше не было узлов, и я принимал тот факт, что я хочу быть с Джерардом – неважно, кто он и сколько ему лет. Его желания и чувства ко мне только упрощали эту проблему, которая перестала быть проблемой. И вдруг теперь он снова хотел перемен и хаоса, и я не знал, почему.

- Это не имеет смысла.

- В этом и есть смысл, - возразил он, кивая с легким самодовольством.  – Жизнь не имеет смысла. Следовательно, и искусство не имеет смысла. Искусство подражает жизни, в то время как жизнь подражает искусству.  Это постоянный хаотический круг, - он улыбнулся, гордый своей закрученной идеей.  – Почему мы не можем поместить смысл во что-то настолько красивое и  запутанное?

Он посмотрел на меня, желая убедиться, понял ли я. Я думал об этой путанице, которую он считал такой великолепной, и многое стало проясняться… или же все запуталось еще больше. Таким образом, если все оставалось тем, чем являлось – упорядоченным или хаотическим, я мог жить дальше, потому что все мне было уже знакомо.

Хотя мы и знали, как чувствуем друг друга сейчас, мы оба нуждались в том, чтобы наша жизнь проходила в хаосе. Мы должны были менять окружение, чтобы жизнь оставалась интересной. Мы только начали наши новые отношения и, теоретически, нам не должно было стать так скучно,  но Джерард уже жаждал перемен. Мы занимались любовью на другой стороне матраса, доказывая, что хаос – даже маленький, но он уже многое меняет, он - есть рывок против рутины, чтобы жить и быть живым. Сама наша дружба и все остальное были чем-то вроде бунта, это я понял, скользя пальцами по его коже, которая была намного старше моей, где, по законам порядка я вообще не должен был его трогать. Хоть мы и по-разному понимали мир, и даже друг друга, хаос отличный от всего того, что творился снаружи, все еще окружал нас сейчас. Мы должны были перетрясти все вещи, чтобы быть готовыми, и во время ожидания чего-то нового мы могли творить.  

Хаос, заключавшийся в наших словах, покинул нас, теперь появился он же, но в другом обличье. Прошли часы, а может, лишь минуты, после того как мы задыхались в обнимку друг с другом, на этом краю кровати. Я не очень хорошо ощущал время, когда проводил его с Джерардом. Нигде в его доме не было часов, кроме маленьких наручных часов которые лежали на дне его прикроватной тумбочки. Он не любил смотреть на время, потому что он не любил работу в срок и графики работы вообще.  Если он хотел что-то делать, он делал; было это три часа дня или пять ночи, это случалось и все.

- Время - слишком невесомая штука, - скажет он мне, качая головой, когда заметит, как я поднимаю глаза на стены в поисках часов. – Оно как сон, и поэтому оно мне тоже не особо нравится. Ни то ни другое не удержишь в руках, но и то и другое существует для того чтобы мы что-то делали.

Я посмеялся, ведь, в конце концов, я здесь всего один день, значит, времени у меня еще достаточно. Моим единственным определителем было солнце, которое освещало его квартиру, от торчащих кисточек на пол ложились длинные тени, как и от меня, будто  все вдруг стало солнечными часами.

- Идем со мной, - сказал он, слегка напугав меня тем самым. Он меня за руку и вывел из темной комнаты. В квартире было темно - снова наступала ночь, и мы не собирались ни спать, ни терять время впустую.

На самом деле, насчет сна я был согласен с Джерардом.  Я всегда замечал, что когда я делаю свою домашнюю работу, или что-то еще, ночью мне всегда думается лучше. Я сидел в кровати до трех ночи, мой разум несется на световой скорости туда и обратно по пространству моего мозга, создавая что-то, что в буквальном смысле никогда не видело дневного света. Но когда я проснусь утром, это все уже проходит, а я чувствую себя уставшим. Сон был бесполезен, и я начал понимать, почему большинство художников ведут  ночной образ жизни - как ночные мотыльки или  совы.

Мы все еще были обнажены, когда добрались до центра его квартиры, но в руке я все еще держал одеяло, в которое  вцепился еще во время секса, и теперь я зачем-то протащил его вслед за собой в комнату - как только я переборол свою неуверенность, Джерард сразу же открыл шкаф и вернул все вещи на место, которые раньше вызывали соблазн спрятать в них свой стыд.

Я накинул одеяло на плечи, и оно тут же впитало влагу с моей кожи. Джерарда уже не волновало это – он шел вперед, его разум жил и мерцал идеями, как маяк в черноте ночи. Он встал как вкопанный перед клеткой с голубем, отпустив мою руку, он снял платок с клетки. Иногда птица ворковала слишком громко, и тогда Джерард уже не мог слышать этого,  этот шум раздражал его, и тогда он накрывал клетку, чтобы она успокоилась. Однако сейчас он, кажется,  снова противоречил себе и своими художественным принципам; борьба, на которую мне всегда было интересно посмотреть.

- Что ты делаешь? – спросил я, склонив голову в сторону.  

Я отпустил одеяло, и оно с тихим шелестом упало на пол. Джерард стоял перед клеткой, смотря на голубку внутри. Она спала, спрятав голову под крыло, но стоило Джерарду снять с клетки платок, как голубка сразу же ожила, особенно, когда увидела своего хозяина, встречая его кивками и воркованьем. Она выглядела удивленной и счастливой, а когда увидела меня, стоящего позади, то заворковала еще громче.

- Я выпущу ее, - заявил Джерард, пропев это своим идеальным голосом, будто подключаясь к какой-то песне вместе с птицей. Он говорил так буднично и спокойно, будто делал нечто подобное каждый день.  

Хотя это было не так; он никогда прежде и не думал о том, чтобы взять и выпустить ее. Джерард всегда держал ее в клетке, во всяком случае, тогда, когда я был рядом. Он иногда вытаскивал ее ненадолго, просто чтобы она посидела на его руке, а он бы приласкал ее. Он позволял мне ее подержать, когда я чистил ее клетку, но он был всегда непреклонен в вопросе о том, чтобы дать ей свободу. Со стороны казалось, будто весь мир рухнет, если птица пробудет вне клетки чуть дольше, чем минут пять. Он не хотел, чтобы она что-то рушила, клевала его незаконченные работы, а я не хотел отмывать птичий помет где-то еще помимо ее клетки. Мы оба были одного мнения о том, где находиться этой птице. Я не знал, что друг могло изменить такое положение вещей.

- Поему? – спросил я, вставая сбоку от него. Стоя рядом с ним, но не трогая его, я просто смотрел, как он отпер маленькую дверку, но пока не открыл ее полностью.

- Потому что теперь у нее есть свобода, - серьезно ответил он, не отрывая взгляд от ее бежевых перьев. Он смотрел на это мистическое существо, подняв голову и чуть прищурившись.  

- Свобода? – я нахмурился, усиленно думая над тем, что на этот раз хотел мне сказать Джерард.

Если это птица действительно была свободна, значит ли это, что он отпустит ее совсем? Она была животным в клетке, которое забрали из дикой природы, даже если его дикость заключалась в жизни в зоомагазине, и она не из Парижа, как когда-то говорил Джерард. Она все еще будет в плену, даже если он даст ей полетать по квартире.

- Да, свобода, - повторил Джерард, поглаживая птицу пальцем. Она двигалась навстречу его ласке, слегка клюя его кожу и только разжигая тем самым улыбку на его лице. - Она может забыть про прутья и летать здесь, - он оторвался от созерцания голубя и теперь смотрел на меня, и я почувствовал что-то странное, чего не чувствовал раньше, я не мог понять, что это;  казалось, будто он гладит мои перья – как будто у меня вообще есть перья.

- Вокруг нас, - добавил он, его голос звучал волшебно между слоями перьев, в которые я как будто был облачен теперь.  

- Окей, - неуверенно сказал я, - но что от этого изменилось?

Он медленно перевел взгляд, снова смотря на птицу. Он чуть поморщился, оттого что его слов было недостаточно, чтобы донести до меня весь смысл того, что он хотел сказать. Я смотрел на него, ожидая, чувствуя свой вес в подушечках на ногах, в то же время, ощущая небывалую легкость.

- По сути, ничего, - ответил он после нескольких минут размышлений,  - ситуация осталась той же, и птица осталась птицей. Изменились только понятия некоторых вещей.

- И что стало причиной тому, что ты теперь думаешь иначе? – спросил я. Возможно, он просто принял иное решение – он часто так делал. Ведь, как он говорил, эта черта художников – хаос, как в его картинах, которые он так любил. Изменилось мнение или нет, это не меняло того факта, что мне снова придется убирать за птицей.

 - Ты, - внезапно ответил он, застав тем самым меня врасплох.

- Я изменил твое мнение тем, что выпустил из клетки твоего голубя? – я повторил это, убеждаясь, что я правильно все понял.

- Нет, - сказал он мне, сквозь его слова просачивалась усмешка, - ты изменил мое мнение о свободе.   

Он посмотрел на меня, все еще поглаживая мягкие перья. Глубокий зеленый цвет в его глазах казался таким ярким и сильным, что я будто могу потрогать эту зелень, исходящую от него. Я смотрел на него, вглядываясь в черные зрачки, выискивая что-то на моем лице, а может, и нет. Я вдруг задумался, были ли мои глаза для него так великолепны, как его – для меня.

- Что-то должно быть сковано, должно жить взаперти, - сказал он мне, снова поворачивая голову к птице. Я теперь смотрел в черноту его волос, некоторое время не понимая, куда делась эта яркая зелень его глаз.

- Их нужно держать в плену для их же собственного блага. Но, как сказала Майя Энджелоу «в клетке птицы поют», - он улыбнулся,  вспомнив что-то из сочинений женщины, о которой я совсем ничего не знал, - голубь по-прежнему воркует, несмотря на то, что у него нет свободы. Так же как любовь процветает там, где не должна существовать.  

Он замолчал, не смотря на меня, улыбка ушла с его лица, но эмоции остались.  Его взгляд не встречался с моим, но я его чувствовал, цвет его глаз омывал меня теплом, так же как воздух был наполнен мягким воркованьем голубки.

- И хотя иногда кто-то должен быть запрятан как можно дальше и заточен в кандалы, есть и другие времена, когда есть свободна. Даже если она ограничена стенами квартиры, - закончил он, и в его голосе прозвучало что-то мрачное. Он глубоко вздохнул, но больше с облегчением. Как будто он держал эти слова в себе очень, очень долго – хотя так, наверное, и было.

Этот голубь появился у него много лет назад, еще до того, как я узнал о существовании этой квартиры. Джерард взял этого голубя, когда ему не дали уехать в Париж; когда много чего встало на его пути, отгородив его от свободы. Вивьен подарила ему этого голубя, показывая этим, что он может быть свободным и здесь, в грязном доме в этом уродливом и убогом Джерси; в одном из самых серых и жестоких мест (во всяком случае, по моему мнению – я не был в других местах, чтобы почувствовать разницу, таких, как Нью-Йорк или Париж, где сбываются все мечты). Может он провел все это время, думая о птице, пытаясь понять, но только сейчас он смог приблизиться к истине; к ответу на неразрешимый вопрос. Он не собирался признавать такой стандарт как «некоторые вопросы не имеют ответа»  когда дело касалось конкретно этой темы. Он знал, что ответ есть, он слышал, как голубь шептал его ему каждый день своего пребывания вместе с ним; он просто не мог расшифровать значения этих звуков. Я все еще не знал, может ли он реально понимать ее, но казалось, что нет никакой разницы. Наконец какой-то груз свалился с его груди, и от этого нам обоим стало легко. Я мог ощущать смысл его слов, он проходил сквозь меня, пробирая до костей, но я не мог сказать ничего в ответ, чтобы было бы хоть вполовину так же важно и значимо. Вместо этого я молча наблюдал, как он открывает дверцу клетки.

- Иди.

Он выдохнул, будто это был последний выдох в его жизни.  Казалось, так есть, настолько медленно он выдавливал эти слова, прикрыв глаза, - Ты свободна.  

Убрав руку от маленького голубя, он взмахнул ею, и на какую-то долю секунды показалось что его рука и сама была подобна крылу, а пальцы – маховым перьям. Птица замерла на мгновение,  подняв голову и взглянув на нас, будто не веря в то, что это все реально. Я заметил, как Джерард едва заметно кивнул головой – совсем чуть-чуть – будто отвечая ей на ее немой вопрос, что сделал и я, и тогда она полетела. Сначала она взмахнула крыльями, а затем  рванулась вверх, будто что-то невидимое потянуло ее за клюв. Ее крылья трепетали вокруг ее небольшого тельца, похожего на грушу, и с каждым их взмахом кажется, что они сейчас отделятся от тела и полетят в разные стороны. 

Смотря на нее, подняв голову, я вдруг понял, что никогда не видел, как она летает. Я видел, как она расправляет крылья или чистится, но что-нибудь всегда ограничивало ее свободу; были это прутья клетки или же мои ладони. Ей никогда не позволяли летать; ни в комнате, нигде. Но теперь у нее была такая возможность, и она использовала ее, получая все. И черт, я еще думал, что она достаточно красива, когда я держу ее. Теперь же она была в сотни раз красивее, порхая под потолком, теперь она и правда была похожа на магическое существо. Она летала, и казалось, что ее крылья становились длиннее, воплощая ее мечты, и все это было красотой в чистом виде.

Я поражался, она облетела всю квартиру, взмахи ее крыльев разгоняли ее нежное воркование по воздуху, как аромат, и все помещение наполнялось этим мягким звуком. Я раскрыл рот от удивления не только ее красоте, но и еще той мысли, что она на самом деле не так уж и близко от своей цели. Она все еще не была свободна, но была там, дальше чего она не может пойти. Она брала от этого момента все, делая его самым прекрасным и желанным. я мог только представлять, насколько восхитительной была настоящая свобода, и когда у нее будет возможность заполучить эту свободу.

Джерард снова помог мне вынырнуть из моих мечтаний в реальную жизнь. Он плавно скользнул рукой вокруг моей талии, притягивая ближе к себе. Он нашел мою руку, все еще слабую, сжал ее в своей ладони, переплетясь со мной пальцами.  Он положил голову мне на плечо, касаясь губами моей шеи, будто клевал меня, мне так казалось, потому что я все еще был очарован этой птицей. Его кожа была горячей, он продолжал прижиматься ко мне губами, мне нравилось это новое ощущение. Я чувствовал легкость во всем теле – от костей и до кончиков пальцев -  он обнял меня и прижался ко мне, тоже наблюдая за полетом птицы. В тот момент я мог поклясться, что часть меня покинула тело,  потому что я чувствовал, будто лечу, в это же время оставаясь зрителем.

- Ты будешь моим голубем, Фрэнк, - прошептал он, мягко выдыхая мне в ухо, возвращая меня в нашу собственную реальность. – И мы сможем быть свободными вместе.