17

Beauty and Freedom [1]

Стоило мне открыться Джерарду, как  я начал понимать и многие другие вещи, которым он пытался меня научить. Казалось, любое действие для него имеет еще один смысл; у всего был более глубокий подтекст, что-то, похожее на искусство. И хотя я знал, что должен был тоже видеть все это, я не мог постоянно не отвлекаться. Я сидел за его кухонным столом и слушал, о чем он говорит, и улетал в своих мыслях куда-то в беспредел своего сознания. Я начинал смотреть куда-то в сторону и просто думать. Это было так необходимо для меня и так странно в то же время; как будто я начал жить заново. Будто бы я только родился и смотрю на мир ясными глазами, еще такой чистый, не запачкавшийся об окружающий мир.

Я не мог поверить, что я в его доме. Я не мог поверить, что останусь здесь до понедельника  – а сейчас была только суббота. У нас столько времени, это я знал и так, даже если он ни разу не даст мне взглянуть на часы. Все мое внимание было занято тем фактом, что у нас был секс. И я еще голый.

Правда, чтобы привыкнуть к этому,  понадобилось время. Было странно ощущать себя без поддержки ( поддержки в виде одежды?).  Я никогда не носил ничего обтягивающего; я покупал боксеры и самые широкие штаны, какие мог найти, и между моей кожей и тканью постоянно было немного пустого пространства, и еще не было такого, чтобы это пространство равнялось тому пространству, в котором я обитаю, иными словами, моя кожа никогда не испытывала такой головокружительной свободы. Как будто до этого я пребывал исключительно в состоянии удушья, а теперь это осталось позади,  а моя кожа могла снова дышать – и теперь она всасывала весь кислород, какой только могла.

Мне было легко, но почти сразу же эта легкость улетучилась. Я в полной мере ужаснулся тому, как на самом деле выглядит моя кожа, к чему раньше я был слеп (и счастлив этому).  Под джинсами было не видно, как на самом деле выглядят ноги и все остальное при движении, но теперь, когда я видел все эти складки и изгибы, то  это заставляло меня чувствовать себя толстым, и поначалу я пытался это скрыть, а после я чуть внимательнее присмотрелся к Джерарду. Складки его кожи наезжали друг на друга точно так же, как у меня. Даже хуже; он был старше, и его кожа тянулась хуже. Кое-где она слегка провисала, как например, на бедрах и ногах, но это не вызывало у меня ни капли отвращения. Только наоборот – это помогло мне справиться со своим собственным уродством.

Так мне становилось комфортнее с собственным телом. У меня были недостатки – много недостатков – и я мог видеть и чувствовать их, как и он. Только его, в отличие от меня, не волновали его собственные недостатки. Он мог сесть и начать говорить, и его не волновало, сколько складок появлялось на его животе, стоило ему сгорбиться чуть сильнее. Его так же не волновали его морщины, или провисшая в некоторых местах кожа.  Он просто принял это таким, каким оно было – и красовался этим. Это было удивительно,  это было воплощение такой свободы, о которой, возможно, никто никогда и не знал, и я распростер руки в разные стороны, открываясь так же, как он. Он улыбался мне и продолжал говорить, выбирая позу, в которой ему было удобно сидеть, не волнуясь о том, как это выглядело со стороны. Я пока не мог сделать так же, но я двигался к этому.

И это касалось не только поз, в которых можно сидеть. Когда я вставал и прогуливался, то ощущал это чувство, будто все тянется от меня к земле. Сейчас, без ничего, даже без рюкзака, ощущать свое тело было очень не привычно, так, что даже не описать. Ничто не поддерживало мою кожу, и она будто скатывалась с мышц. Я смотрел вниз, но мне приходилось отводить взгляд, потому что я видел свой жуткий член.  Он двигался при каждом моем движении.  Я старался не двигаться помногу, но Джерард был не согласен с этим решением: он снова и снова перетаскивал нас обоих на новое место. В этой небольшой квартире было не так много мест, где можно было бы зависнуть, но Джерард, похоже, собирался посетить каждое из таких мест.

Мне приходилось ходить, подняв голову, чтобы видеть что угодно вокруг себя, но только не свой пенис, но уже одно это было для меня необычно. Я всегда ходил, глядя вниз; просто привык так ходить.  Когда я приходил к нему домой, я не хотел видеть серые грязные улицы Джерси, так же как не хотел видеть людей из своей школы или еще откуда-нибудь. Теперь, когда  мне нужно было поднять голову и смотреть на мир с такого ракурса, я увидел все совсем с другой стороны, не так, как видел до этого. Без одежды, с задранной кверху головой, я не мог сразу сделать все, что от меня требовалось, чтобы научиться большему сразу же.

- Это просто доверие, -  сказал мне Джерард, положив ладонь мне на спину, подводя к скамейке возле окна, -  немного странно, не так ли?

Я кивнул, глянув на него; действительно взглянув на него. Наверное, впервые мы смотрели друг другу глаза в глаза так тщательно в буквальном смысле. Я был слишком низким для своего роста, и между нами обычно всегда было расстояние. Я вглядывался в оливковый оттенок его глаз,  не было ни единого пробела, который бы не был заполнен этим цветом – ярким и живым. Мы снова были на том же игровом поле; обнаженные, и теперь оба уверенные.

 Мы не уже не стеснялись друг друга – пусть оба мы были парнями, мы оба были уродами, друг в друге мы видели совсем не эти определения.  Джерард постоянно прикасался ко мне, была ли это его рука на моем колене, бедре, или на моей собственной руке, пока он говорил,  но это создавало впечатление, что я больше включен в разговор, даже если  я постоянно уходил в свои мысли.

Я уже заметил, что Джерард много говорил о мелочах – невозможно, но он извлекал из них столько  смысла! Мы едва ли не час смотрели на какую-то вазу, после чего в реальность меня вернуло прикосновение его губ к моим. Он часто вытаскивал меня из моих мыслей именно таким способом; обнимая…  Его руки скользят по внутренней стороне бедер, губы теплеют на шее, или его язык играется с моим ухом. Ему приходилось касаться меня, потому что тогда я снова понимал, где я и что со мной. И пусть эти прикосновения имели самое прямое отношение к сексу, они не  были приглашением заняться им. И, разумеется, это я тоже понял не сразу.

Мы снова были на его страшном рыжем диване, разговаривая, Джерард рассказывал мне о разных художественных приемах, о которых я еще никогда от него не слышал. Пока слова скользили между его красивых губ, его рука лежала на моем колене, и уже начала подниматься выше, но моего члена так и не касалась. Он остановил ее на полпути,  просто поглаживал мою кожу, другой рукой жестикулируя, продолжая рассказ. Я все еще сидел, ощущая некоторую неловкость, пытаясь сосредоточиться на ощущении материала, на котором сидел, но это не особенно помогло -  мой рассеянный (и полный гормонов) мозг отреагировал на ситуацию совершенно иначе,  я повернулся к  Джерарду и прижался к нему губами, проскальзывая языком к нему в рот. Я забрался к нему на колени, приняв его действия за предложение. С прошлой ночи у нас с Джерардом не было секса, пусть мы и были достаточно близки и нас не разделяли слои ткани. Секс все еще пугал меня, пусть он у меня и был уже,  но я хотел попробовать это снова. Чувство уверенности в своих мыслях и действиях проходит через все тело, и его объятия только подталкивают меня к следующему шагу в направлении желаемого.

Джерард поцеловал меня в ответ, пусть и слегка вздрогнул, но в итоге вырвался из объятий, отстранившись от меня.

- Что ты делаешь? – спросил он, склонив голову с невинной улыбкой на лице. Казалось, ему нравилось, что я вдруг стал таким раскрепощенным в чувствах. Он знал, в чем дело; он просто еще не понял, почему это было так внезапно.

- Я думал, ты хочешь, ну… ты знаешь… - опустив взгляд на наши переплетенные ноги, я вдруг заметил, что из нас двоих возбужден только я. Я покраснел, когда я понял свою ошибку. Я пробормотал что-то вроде извинения, вернулся на свое место и отвернулся от него. Я обнял себя за плечи, снова начиная замыкаться в себе.  

 - Извини.

- Не надо,  - сказал он, положив руку мне на плечо, после чего снова развернул меня к себе, взял меня за руки и, отведя их от моего тела, он положил их себе на талию, позволяя мне обнять его и открыться, вместо того чтобы обнимать себя и замыкаться. Я встретился взглядом с теплотой его раскрытых глаз, он чуть наклонил голову ко мне.

- Мне ведь все еще нравится целоваться, – прошептал он. Прежде чем продолжить, он скользнул взглядом по моему лицу,  – я просто не хочу заниматься сексом прямо сейчас.

Он улыбнулся, но его слова ничего не изменили для меня. Я все еще был смущен (и довольно-таки тверд).

- Но ты ведь…? – я замолчал, прежде чем продолжить, взглянув на его руку, которая снова была у меня на бедре.  

- Мне нельзя трогать тебя? -  мягко спросил он, его голос был чуть ниже, чем обычно, он казался таким реальным – будто вода он окружал мое тело, ускользая в тишину. Он переместил руку выше,  плавно массируя кожу, привлекая кровь. Мы оба закрыли глаза, глубоко вздохнув, пусть я и не касался его в ответ. Он продолжал, все еще не открывая глаз, -  Не все ведет к сексу, но всё сексуально.

- Что? – я  открыл глаза, разрушив нашу слепую чувственность, стараясь игнорировать жар между ног.

Джерард усмехнулся, его все еще забавлял тот факт, что даже после того как он забрал мою девственность и мою одежду, я все еще сидел перед ним совсем неопытный.

- Все сексуально, - повторил он, убрав свои черные локоны назад, так и оставив руку в этом положении, -  У всего есть своя воля к жизни и всё страстно хочет жить. Каждый хочет жить. Чтобы продолжать жизнь, нужно размножаться.  Нам нужна эта страсть и эта дикая энергия, чтобы все это случилось и продолжилось.

 Он улыбнулся мне лукавой улыбкой и повернулся к лампе, что стояла без абажура.

- Даже неодушевленные объекты сексуальны. Они напоминают нам о том, что мы хотим видеть в вещах. Мы видим то, что мы хотим, чего мы жаждем. Мы все по-своему строим свои взгляды на вещи,  даже не задумываясь о том, что мы делаем, - он снова обратил свой взгляд ко мне, ухмылка на его лице только стала больше. Он прикоснулся к моей щеке, будто проводя черту под своим заключением. Я не бросился на него с объятиями, по крайней мере, пока.  

- Окей… - сказал я, не особенно понимая это, как и большинство теорий Джерарда. Но так всегда получалось: я никогда не понимал их сразу после того, как услышу. Он мог с тем же успехом поговорить со мной на другом языке. Иногда он предоставлял мне возможность понять все на примерах, и тогда я понимал. Или делал вид, что понимал.  

- Что ты видишь, когда смотришь на эту лампу? -  прервал мои мысли Джерард. Он кивнул в сторону лампы, ее грязно-желтого света, будто от тлеющих углей, все еще горячих.  Лампочка была длинная и вытянутая, она стояла прямо.

Я смотрел то на лампу, то на Джерарда, кусая губу, боясь произнести ответ вслух.  Джерард сказал, что все в той или иной мере имеет отношение к сексу…  ну отлично, потому что эта лампа была похожа на член. Когда я, наконец, открыл рот и поделился с ним мыслями (и, наверное, моими увлечениями) то он лишь рассмеялся. Он смеялся не надо мной,  - над моими словами, я знал, но казалось, что разницы особой нет.

– Это то, чего ты хочешь в данный момент, -  улыбнулся он, закатывая глаза, снова смеясь и убирая волосы с лица. Я покраснел, наверное, красные вены на моем лице расползлись, как лапки паука. В перерывах его хохота я проглотил свою гордость и задрал нос, отвечая ему вопросом:  

- Тогда что видишь в этом ты?

Он перестал смеяться, сделал глубокий вдох, и теперь переводил взгляд туда и обратно между мной и этой чертовой лампой. Он приложил руки к лицу, бормоча что-то,  думая вслух, его дыхание стало более поверхностным, а лицо, когда я снова его увидел, сделалось более серьезным, чем я когда-либо видел, и он ответил:

- Я вижу жизнь. Свет на вершине, пусть грязный и служащий определенной цели, но он на вершине. Лампа грязная, разбитая, некоторые ее куски навсегда  потеряны, но это не мешает нам снова и снова зажигать ее, потому что мы хотим то, что она может нам предложить.  Я вижу жизнь, – он снова глубоко вдохнул,  и обратил все свое внимание на меня.  – Я хочу жизнь. Прямо сейчас я жажду этого.

- Разве ты не всегда хочешь жить? – спросил я,  чувствуя себя слегка запутанным его взглядами и мыслями.

- Я хочу эту жизнь, - серьезно заявил он, его взгляд проник в меня еще глубже, чем это было ночью.  

Он сжал мою руку в своей. Наклонился вперед, казалось, что его взгляд не прерывался даже тогда, когда он закрыл глаза и поцеловал меня. Я пытался проникнуть языком в его рот, но он не позволил - вместо этого обнял меня. Просто обнял. Старая и новая кожа будто бы слилась в одного человека. Я чувствовал движения его пальцев по своей горячей коже, и то, как он вдыхает меня – не выдыхает мне в лицо,  наоборот, он будто пытался заполнить мною весь объем своих легких. Он хотел меня. Он видел жизнь в лампе, в которой я увидел член, и я был тем, чего он желал. Наши желания отличались на тот момент,  но на самом деле мы хотели одного и того же.  

И тогда я понял.

Все имело отношение к сексу, да; это напоминало нам о том, к чему нас тянуло,  о наших нуждах, наших желаниях. Но это было не то, с чем это могло бы ассоциироваться.  Джерард не хихикал над тем, что напоминало член, и не искал пошлые намеки повсюду. Он разводил философию везде, где это было возможно. И ему самому это безумно нравилось.  Когда он трогал меня и пробовал на вкус, или делал что-то в этом духе – он не ждал после этого секса. Мы уже занимались чем-то подобным часом ранее. Он хотел только трогать меня, быть со мной, быть уверенным, что я здесь, совсем рядом. Он хотел напомнить себе о жизни, которую он любил, которую он хотел прямо сейчас. В его понимании это было больше, чем какой-то секс. Он оценивал меня и по-другому -  вдыхая запах моих волос и проскальзывая по ним пальцами, одновременно перетягивая меня к себе на колени, чтобы обнять крепче. Даже после того, как я почувствовал, что он твердеет ото всех этих поцелуев и объятий, даже тогда вы не пошли дальше; нам это было не нужно.

Я обвил руки вокруг его плеч, уткнувшись лицом в его шею. Я оставлял на ней мягкие поцелуи, не касаясь его языком. Я вдыхал его все больше и больше, как он делал со мной. Я начал повторять то, что делал он, делая это уже по-своему. И затем я взглянул на лампу. Я тоже мог разглядеть в ней жизнь, а не один только член; я видел целую жизнь вместе с Джерардом, которого я мог обнять, что я и делал  –  и так и будет.  По крайней мере, в  самом ближайшем будущем.

Все имеет отношение к сексу, сказал я себе, все еще прижимаясь к Джерарду, и моя улыбка в прямом смысле касалась его кожи. Но мы могли прикасаться друг к другу,  не занимаясь сексом.  

***

Не знаю, как долго мы могли так обниматься; я опять улетел куда-то. Следующее, что я помню, это то, как Джерард  выбрался из-под меня, опустив меня со своих коленей на диван. Его руки ненадолго задержались на мне, когда он встал, его губы коснулись меня на секунду-другую, а после он отправился на кухню. Я слышал, как он полез в холодильник за вином, слышал, как звякнули бутылки – для меня все это вместе  было просто симфонией звуков, и я улыбнулся. Я счастливо выдохнул, собирая в голове полную мозаику из воспоминаний.

В этот момент я находился едва ли не в полной гармонией со всем, что меня окружало, и даже несмотря на то, что Джерард уже не сидел рядом со мной и не грел меня – мне все равно было тепло.  Я растянулся на диване, положив ноги на противоположный подлокотник. Я  посмотрел на потолок, посеревший от дыма, на похожие на облака никотиновые пятна. Я весь был открыт; мои руки лежали под головой, я был гол с головы до ног, и я уже не старался прижать ноги друг к другу, чтобы скрыть что-либо в своем теле. Я еще ощущал легкую дрожь от всего этого где-то внутри, но теперь она была слишком слаба, чтобы выбраться на поверхность. Мне было уже намного комфортнее, и я старался уже не только для Джерарда, но и для себя. Я знал, что в следующий раз, когда я встану на ноги, я смогу ходить в нормальном темпе, и не будет это слабости в коленях, заставляющей останавливаться каждые несколько шагов.

Джерард вернулся, присел на подлокотник, где лежали мои ноги. Он принес с собой зеленую бутылку. Он улыбнулся мне, довольный, что я приспособился расслабляться в его доме, в уголке его рта осталась темно-фиолетовая капелька. Он вытер ее тыльной стороной ладони, и выдохнул со смехом. Я закатил глаза, но когда снова встретился с ним взглядом, ощущение было такое, будто мы только что закончили долгий душевный разговор. Мы просто знали, что думает другой в этот момент, не нужно было никаких слов, и уж тем более действий. Трудно было поверить, что мне действительно так уютно рядом с ним, пусть и наши отношения на новом уровне длятся не более 24 часов.  

Я изучал лицо Джерарда, пока он изучал меня, и я понимал, что так удобно ему было только еще с одним человеком – с Вивьен. Он знал ее дольше, чем меня, видел ее голой чаще, но это все еще было то же самое. Прямо сейчас я находился почти в той же позе, что и его подруга, которая была в таком же виде в этом же месте, когда я увидел их двоих в этой комнате, что, казалось, было так давно. Только в этот раз и Джерард тоже был обнажен.

- Ты никогда меня не рисовал, - заявил я, вдруг вспомнив Вивьен. Я старался продолжать смотреть на него, но почему-то я смотрел в потолок, чувствуя себя странно после того, что сказал.

Часть меня хотела, чтобы он нарисовал меня, потому что эта часть меня хотела знать, как он меня видит. Но вместе с тем я знал, что получил намного боле эффективный компромисс.

- А вот и нет, - возразил он.

- Что? – неуверенно спросил я. Нахмурившись, я приподнял голову и посмотрел на него; он достал пачку сигарет (я сам не успел заметить, откуда он ее взял) и закурил одну. Огонек зажигалки был едва ли ярче, чем искорки в его довольных глазах, когда его порадовала моя реакция. Он все еще держал в другой руке бутылку, пусть она уже и меньше его интересовала, чем сигарета, которую он обхватил губами.

- Я уже нарисовал тебя, - самодовольно улыбнулся он, сигарета подпрыгивала у него во рту, когда он говорил. Он взял ее в пальцы, делая глоток вина, закрывая глаза. Я наблюдал, как двигается его кадык, после чего Джерард оторвался от бутылки и протянул ее мне. Я  качнул головой, пусть он и смотрел на такие вещи иначе. Он все еще улыбался той же улыбкой.

- Когда? – мои брови, наверное, сошлись вместе где-то на лбу.

- Пока ты спал.

Он глубоко затянулся, втянув щеки, после чего выпустил изо рта маленькое облачко дыма. Он закрыл глаза, и я подумал, что он наслаждался мною так же, как наслаждался этими двумя вредными привычками.

- Это было рано утром – снова начал он; его глаза были открыты, но в них было видно, что мыслями он уже явно не здесь, а где-то далеко.  – Я проснулся намного раньше тебя. Мне не нужно спать. Я не люблю спать, – он скривил лицо в усмешке, затем снова затянулся сигаретой,  специально растягивая время, потому что знал, что я буду сидеть на этом же месте хоть десять лет, в ожидании его ответа. У него были свои способы интриговать людей, особенно, когда он курил. Или когда пил. Или говорил.

- Сон часто мешает моей работе. Он занимает слишком много времени, и, по сути, бесполезен. Так что я нарисовал тебя, вместо того, чтобы спать, -  он оглядел меня, одарил лукавой улыбкой и подмигнул;  я не уверен точно благодаря облаку дыма, что окатывал его, подобно ауре, - Ты сказал, что хочешь этого в любом случае, так что я не стал ждать.

Он кивнул, сделал еще несколько затяжек, а после снова сфокусировался на мне, а не на том, что происходило несколько часов назад.

- Могу я взглянуть? – спросил я, чуть приподнимаясь и обследуя взглядом комнату: вдруг я увижу где он спрятал эту работу.

Я догадывался, что многие рисунки Джерарда это как его личный дневник, и хотя я влез в его символический разум вчера, мне вряд ли можно смотреть их. Наверняка он держал это под замком, как некоторые люди. И так же я не мог не испытывать волнения от того, что я увижу себя, если он позволит, конечно. Мне даже захотелось, чтобы я умудрился проснуться в тот момент, когда он рисовал меня – так я мог бы попробовать взглянуть. Но опять же – это был Джерард; ничто и никто не мог контролировать его. Иногда, я не был уверен что он сам себя контролирует.

Художник сидел здесь, возле меня, выдыхая дым изо рта и немного из носа, думая над чем-то, подперев голову большим пальцем. Другая его рука лежала на голых коленях, с зажатой в двух пальцах сигаретой, с которой поднималась тонкая струйка дыма. Про бутылку из-под вина он уже забыл, утолив жажду, и теперь она лежала где-то на полу. Его вздохи вдруг стали короткими и поверхностными – кроме тех, что были наполнены дымовыми облачками. Наконец, он ответил:

- Пойдем со мной, -  скомандовал он мне, поднялся с места и зашагал к сторону своей спальни Я последовал за ним, все еще неуверенный, что из этого получится.

Он повел меня в свою темную комнату, удивляя меня этим. Я всегда думал, что его творения все свалены в центре комнаты. За то время, что я провел здесь, я уже сделал вывод, что больше нигде не видел его работ, но, оказывается, я ошибался. Стены были темными и серыми,  как и его кровать. Я думал, что творчество означает разнообразие цветов  –  и черт,  так было во всем доме, начиная масляно-желтой кухней и заканчивая разрушенной росписью, и еще этот едко-оранжево-тухлый диван, будто здесь взорвалась радуга. Я не представлял себе существование фантазии в этой черной пропасти – это казалось невозможным.

Однако когда Джерард открыл нижний ящик тумбочки, я понял, что глубоко заблуждался.

Ящик был завален десятками альбомов, сваленных на дне, вместе с блокнотами с зарисовками. В таком же беспорядке лежали ручки и карандаши, как будто кости скелетов каких-то животных, в то время как на бумаге в изображения выстраивались все его мысли и чувства, написанные этими «костями». И при всем этом никакого намека на цвет, и я, почти ослепнув на какое-то время,  присмотрелся внимательнее и заметил, что здесь повсюду тоже было именно его творчество; только темнее, мрачнее. Наблюдая, как его дрожащие руки выгребают что-то со дна, я вдруг вспомнил кое-что важное о Джерарде.  

Темная комната была тем местом, куда Джерард приходил, чтобы излиться своими самыми темными и мрачными эмоциями. Это - то место, где показывалась его темная сторона; ничто. Он приходил в темную комнату, когда ему нужно было побыть ничем; чем-то ужасным и единственным в своем роде, тем, что не может быть просто уничтожено. Если ты что-то уничтожишь – останется пустое место,  значит, возможно, это что-то было как раз для того, чтобы заполнять эту пустоту. Парадокс, а притом, что Джерард почти всегда и сам был ходячей загадкой, эти два факта не могли не конфликтовать между собой. Скорее, ему была нужна эта сторона своей личности. Он мог не уничтожать ничто, поэтому он оставил его, сохранил в себе и даже отвел для него специальное место – эту комнату, куда он приходил, чтобы дать «своим монстрам порезвиться». Он приходил сюда поплакать и покричать, потому что в мире цветов нельзя было по достоинству оценить тень. Только когда тень окружала его, тогда он мог что-то сделать с болью, которую высвобождала тень.

Одни из самых лучших картин начинались с одной лишь тени на бумаге, с простых, едва заметных линий, - так сказал мне Джерард на одном из наших первых уроков. Темнота-  это то место, откуда мы достаем лучшие идеи, наброски, лишь перекрестки и переплетения линий, и затем мы формируем их, а потом это может пронять весь мир. Люди видят только цвета;  люди просто хотят видеть цвет, потому что в веренице дней любой черный – всегда слишком черный и его слишком много. Слишком темно и страшно. Люди не хотят это видеть. Художники оборачивают все в краски и оттенки, чтобы их работы понравились массам, хотя, на самом деле, каждый из нас имеет свою собственную темноту.

Джерард сел на кровать. Он открыл книгу и дал мне взглянуть в ее содержимое.  И тогда я понял: он показывает мне нечто в сотни раз большее, чем просто картину. Он показывал мне свою черноту души, его мрачные черты, которые, как он думал, не поймет никто. Он показывал мне начало картины, которое мы оба надеялись превратить во что-нибудь великое; то, что можно обернуть в цвета. Он показывал мне свой мир –  но это было не только это. Это был наш с ним мир, наша картина. Это была его душа, распластанная на бумаге, и он показывал мне ее, хотя на картине был изображен я, и каким-то образом он умудрился заключить себя во мне.

За всю свою жизнь я не чувствовал этого ощущения – что мне открыто что-то очень важное. Я думал, что то, как он впустил меня в эту комнату, чтобы заняться сексом было и так достаточно удивительным; я думал, что тогда мы были близки.  Это было больше, чем секс (и не только – что бы мы не делали, все это было чем-то большим ). Это было его темное искусство; он никому не мог показать этого прежде (по крайней мере, никому из тех, кого я знаю), но он показывал это мне. Я сел поудобнее, вцепившись взглядом в этот рисунок, зная, что должен увидеть все, от внимания не должна ускользнуть ни одна, даже самая ничтожная деталь.

Бумага была белой и зернистой, я чувствовал ее текстуру, когда провел пальцем по краю. Он рисовал по ней черным карандашом, растирая его след пальцем там, где решил сделать тень. Это был обычный листок обычной бумаги, как для принтера, только он был вставлен в книгу. Эта картинка находилась где-то в середине книги, но он была не последняя, которую он рисовал. У меня не было достаточно времени, чтобы сопоставить себя с другими произведениями искусства; я был слишком поражен тем, что изобразил он.

Здесь был я, в центре страницы, в кровати. Я лежал на спине, лицом вверх, к потолку, голый, такой, каким я проснулся в этот же день. Серое одеяло наполовину прикрывал мое тело, едва доходя до пупка. Моих ног было не видно, но было видно, что я скрестил их под одеялом. Мои бедра очерчены округлыми линиями, которые чуть выпирали из общей массы складок на одеяле. Мои руки лежали вокруг головы так, что видно было едва заметные волосы под мышками. Мое лицо было спокойно и умиротворенно, и благодаря тому, как Джерард нарисовал это все, моя кожа казалась мягкой, как в реальности, она была будто накинута на скулы, как одеяло на мои ноги.

Я бы полюбил эту картину, даже если бы это был не я. В коленях появилась слабость, а в пальцах - дрожь. Я благодарил бога или кто еще меня мог услышать за то, что я сидел на кровати, потом что иначе я бы просто упал посреди комнаты Джерарда.  Я смотрел на это, раскрыв рот и не шевелясь, просто поглощая то, что видел. Эти мгновения длились реально долго.

- Что ты думаешь? -  спросил Джерард, подняв брови и пытаясь понять, что значит мое выражение лица, будто это и так было неочевидно. Он сидел напротив меня, кончики его пальцев касались пола,  пока я сидел на матрасе, скрестив ноги.

- Я… люблю это, - все что я смог проговорить.

Я осторожно отложил книгу, как будто она была из фарфора или еще лучше из пепла, и могла рассыпаться в любую минуту от одного моего неверного движения. Она все еще была раскрыта на той странице, где нарисован я, и я еще долго созерцал рисунок, прежде чем, наконец, перевел взгляд на художника, который нарисовал это. Все мое лицо чувствовало усталость от эмоций, которых было так много, а я пережил их всех сразу и одновременно. Я не знал, что сказать или сделать, поэтому я просто повернулся к Джерарду.

Я наклонился вперед, едва не падая ему на грудь. Я услышал его выдох, прозвучавший как-то удивленно, когда мои руки обвились вокруг него, когда сам я не мог вдохнуть. Я просто хотел обнять его. Я чувствовал, как задрожали уголки рта, и мои глаза вдруг наполнились чем-то, я уже даже забыл, что такое бывает. Я не знаю, почему мне так хотелось заплакать, я даже не знал, почему я был так благодарен за все это. Это ведь была просто картина, разве нет?

Но это была картина меня, сказал я себе, смаргивая слезы.  Я никогда не видел такого точного описания, я никогда даже мысли не допускал, что кто-то может настолько ясно увидеть во мне абсолютно все. Я даже не знал об этом «абсолютно всем»; но здесь действительно было все. И Джерард нашел это, чем бы это ни было.

- Спасибо тебе огромное, - просипел я, согрев его шею своим шумным дыханием. Я все еще обнимал его и даже не собирался отпускать его. Он был не против, я знал, потому что он и сам обнимал меня, не собираясь отстраняться. Я чувствовал на плечах подушечки его пальцев, он тянул меня ближе к себе. Я снова был у него на коленях, почувствовав мимолетную неловкость, когда коснулся его кожи всем телом, и мы прижались друг к другу, будто две детальки из плоти.

- Это не просто картина, - сказал Джерард,  услышав мои мысли, - это ты на бумаге; весь ты. Я нарисовал тебя, когда ты спал после секса. Это тот самый момент, когда ты обнажен  больше, чем когда-либо еще. И я был очень рад, что успел застать этот момент, -  он замолчал на секунду, собрал свои мысли воедино и выплеснул их вместе с тяжелым, но наполненным смыслом выдохом:

- Спасибо тебе, что позволил мне нарисовать тебя.

Он прижал меня к себе чуть крепче, и мне казалось, что мои кости обратились в пыль. Слова Джерарда жалили уши,  начиная что-то новое в моем разуме, и теперь я мог думать о разных плоскостях, о разных параллелях.

- Но я не особенно-то обнажен здесь,  - вставил я, не собираясь спорить, но собираясь уточнить эту деталь. Я не казался здесь обнаженным и уязвимым. Только спокойным, спящим и счастливым. Я даже выглядел сильным. Это была сила, которой я обладал из-за Джерарда, правда, я пока не очень хорошо понимаю, в чем эта сила заключается.  

- Ты прекрасен, - ответил Джерард честно, немного ослабляя хватку. Он чуть наклонился ко мне, чтобы заглянуть в глаза, прижался своим лбом к моему, - И ты и сейчас такой.

Опять его слова жгли, а мой разум будто пытался угнаться за чем-то. Но это было хорошее и даже приятное жжение; как будто оно уничтожало во мне что-то старое и мертвое, заставляя появляться что-то новое на этом месте. Он побуждал меня делать то, о чем я раньше даже не подозревал, что могу это сделать.

Люди всегда говорили мне, что я просто хорошо выглядел. Я и так знал, что я не был уродом или вроде того; я видел себя в зеркале каждый день. Я был не очень плох, но никогда не думал, что я какой-то особенный  - уже точно не прекрасный. Эта черта всегда казалась мне очень женственной, и хотя некоторые черты моего лица, такие как глаза и губы, были намного мягче, чем у остальных парней,  я знал, что я не похож на девочку: моя челюсть выглядела отнюдь не женственно, и еще у меня были те самые особенности, которые Джерард так ненавидел в мужчинах.

И, тем не менее, он называет меня прекрасным. Он ненавидел мужское тело как часть искусства, но каким-то образом,  он прижимался к моему лицу и называл меня красивым. Я не понимал этого. Когда он восхищался мной и говорил, какой я великолепный, то я чувствовал, как по моей великолепной коже бегут мурашки. Я не видел этого. Хотя я и не мог увидеть это. Я не должен был. Мое мнение о себе было субъективным, и это означало, что я нахожусь не на том месте, откуда я мог бы взглянуть на себя со стороны и сказать, что я великолепен, красив, и да, даже прекрасен. Если быть честным, то я и не хотел видеть этого, боясь, что стану нарциссом, и потеряюсь в себе. Есть много других вещей, в которых я бы затерялся с большим желанием. Просто сам по себе я бесполезен. И я не хочу верить, что я могу быть красивым. Или прекрасным. Или великолепным. Но Джерард называл меня всеми этими словами последние дни, и я не мог вытряхнуть их из головы.  

Однако прямо сейчас, когда я еще раз взглянул на картину, разрывая зрительный контакт с Джерардом, я кое-что увидел. Я увидел, что видели окружающие. Я увидел некую красоту в том, как мое лицо выглядело таким же мягким, как одеяло. Я увидел красивое положение своих рук и такое же красивое очертание своего тела. Я видел, как это было красиво – но что более важно, я чувствовал красивым себя.  Я никогда не чувствовал этого прежде, это казалось мне недостижимым. Но, вооружившись карандашом и бумагой, Джерард заставил меня увидеть и почувствовать ауру красоты, которая всегда была во мне, но о которой я совсем не знал. Он сумел заставить меня поверить в то, что я считал невозможным, и что важнее, он дал мне почувствовать это.

Уверенность – это одно, а осознание – совсем другое, понял я.  Я был уверен в себе, и тогда я мог делать все эти вещи и чувствовать себя хорошо со своим голым телом, но это очень отличалось от осознания себя красивым. Я не чувствовал себя в безопасности просто делая что-то или имея определенную внешность. Я начал понимать разительные различия между уверенностью  и безопасностью.

Уверенность означала, что я могу делать все эти вещи без проблем; безопасность значила, что я могу сделать это и я знаю, что сделаю это хорошо.  Теперь я видел разницу, и еще знал, что мне нужно было и то, и другое.

Я снова посмотрел на Джерарда, раскрыв рот  от изумления.

- Спасибо тебе большое, - снова сказал я, смотря ему в глаза.

Мы снова приникли друг к другу. Он кивнул и выдохнул что-то, а после прикоснулся ко мне губами, стараясь выразить благодарность за то, что я позволил ему нарисовать эту работу. Я целовал его с куда большей страстью, чем испытывал незадолго до этого, вместе с этим чувствуя, как его руки скользят вверх и вниз по моей голой спине. Его пальцы пробегались вдоль моего позвоночника, и я чувствовал, как что-то внутри откликается на эти прикосновения, и мне становится тепло. Он отстранился, чтобы поцеловать мою шею, дыхание у нас обоих чуть сбилось. Я улыбнулся.

Я чувствовал себя красивым не только от его прикосновений, в полном смысле этого слова, но так же благодаря предыдущему уроку.  Вместе со мной он улыбался, я чувствовал его улыбку своей кожей, и когда он уложил меня на матрас, продолжая неспешно целовать все мое тело, мы оба пришли к одному заключению.

В этот раз было бы очень неплохо заняться сексом.