Шесть тридцать пять. Я никогда не мог найти с родителями общий язык. Да и не старался, если честно. Старались ли они – не знаю, не могу сказать наверняка. Не то, чтобы я был особо чем-то недоволен. Они ко мне не лезли, никогда. А я не дергал их. Единственный скандал произошел, когда я заявил, что не пойду учиться дальше – еще во время обучения в школе я решил, что буду рисовать. Они не относились к этому серьезно, и это здорово меня бесило. Какого черта было оплачивать мои уроки в художественном классе, если они, на самом деле, с самого начала хотели видеть меня каким-нибудь удачливым предпринимателем, ну, или офисным работником – чему там поклоняются обычно? Шесть сорок, в комнате темнело. Они до ужаса любили Марка, оба. Может, поэтому я сам ими не был воспринят, как художник. А Марк был гением, он был им, черт возьми, я бы не мог поспорить с этим. И я не смог бы с ним сравниться, даже если бы сошел с ума. Да, я хотел хоть в чем-то быть таким, я жаждал рисовать не хуже – но не мог. Всё это слишком долго меня грызло – и стало, должно быть, главной причиной, по которой я все же бросил рисовать. Шесть пятьдесят, окно открыто настежь, мне непривычно тяжело дышать. Ведь каждый в этой жизни мнит себе талантом. В этом признается не всякий, верно – но думать и мечтать об этом любят все. И я, я тоже был таким, я долго и упорно в это верил. Вот ты малюешь что-то на листе бумаги под слабым светом тусклой лампы, ты ходишь в школу, ты терпишь все насмешки над собой, корпишь ночами над каким-нибудь рисунком, который ты, с присущей детям мнимой скромностью, считаешь гениальным, и вдруг, в один прекрасный день чей-то взгляд – тот самый, единственно нужный – натыкается на твою работу. И всё, и ты уже спасен, и ты возвышен, вот она, мечта. Какой-нибудь богатенький псевдоценитель искусства берет тебя под свое теплое крыло, пропахшее чем-то до ужаса чужим и инородным. Потом – первая выставка, пара заметок в местной газете, все больше, все шире, все дальше. С ним так случилось, с Марком – не со мной. А я остался. Я приводил ему уйму доводов, я говорил, что этот незнакомый нам мужик наверняка какой-то старый извращенец. Да, нас заметили, обоих. Я упирался и цеплял его остаться, он, в свою очередь, смеялся, ругал меня за чрезмерный реализм. И я остался – там же, где я был, и там, где я сейчас. Родители так ни о чем и не узнали; только слышали, неверное, от соседей, что Марк перебирается в Нью-Йорк. А тот старик, конечно, не был извращенцем, которым окрестило его тогда мое неразвитое воображение. Он был владельцем одной небольшой частной выставки. Я был замечен, был, черт подери. Я помню, Марку нравились мои рисунки. Семь двадцать две. Я отказался. Почему? Я снова это вспомнил. Пока стоял так, неподвижно, залитый слабым светом лампы. Я выдыхал тяжелый пар в морозный воздух, в темноту окна. Было гораздо холоднее, чем несколько часов назад; но я стоял и слушал мерзкие шаги часов, поглядывая искоса на стол и наблюдая, как ветер нагло теребит края бумаги. Семь тридцать пять. Он все еще лежал передо мной. Я продолжал дышать. Хотелось спать ужасно, я здорово замерз, но все равно стоял, как идиот – я даже сам не знал, зачем. Если прислушиваться, то часы шагают; шагают, а не тикают, серьезно. Я с ног валился, так хотелось спать. Я подался вперед и прислонился лбом к стеклу, зажмурился – чертовски холодно, чертовски, и даже в горле начало слегка першить. Часы шагали в тишине, я стоя бы уснул, ей-богу; но все же слышал каждый звук. Семь сорок три - и торопливый говор матери на первом этаже. Я как-то умудрился пропустить звонок. Одернул сам себя, заставил приоткрыть глаза и развернуться. Внутри противно сжало на секунду, и я вдруг крепко разозлился на себя. Он все еще лежал, на том же самом месте. Я различил ее смущенный, приглушенный смех, хлопок двери и поворот ключа в замке. Я быстро свирепел, на удивление. Какой, к чертям, замок? Взять шарф – паршивая минута, отопри обратно. Шаги часов, ее шаги на первом этаже. Я начал сомневаться. Может, все-таки отец вернулся? Так рано? Может, может быть, вполне. Я потихоньку начинал сходить с ума. Шаги часов, шаги часов и тишина. Но все-таки метнулся – шумный, торопливый, вколачивая ковер ботинками в ступени, и завозился перед дверью в темноте. Я слушал, как казалось, целый час его нетерпеливое сопение. Справился. Распахнул дверь и влетел, раскрасневшийся, в расстегнутой куртке; ворвался, как к себе домой, остановился, улыбаясь – без кольца в губе, зачем-то снял опять, когда-то, почему-то. Нетронутый, такой же, как и в первый день, как новенький, ей-богу. Он запыхался, ворот толстовки сбился набок. Весь нараспашку, идиот, и с голым горлом.

- Отдышись.

- Я бежал, - он все улыбался, хватая ртом воздух, раздувая ноздри.

- Зачем?

- Мне в девять надо быть дома… Вот и бежал…

- Отдышись, черт возьми.

- Ты зачем окно открыл?

- Тебя высматривал.

Он замер, глядя на меня и тихо улыбаясь. Слишком пристальный, слишком внимательный. Глупый. Я дернул головой, торопясь разрушить его заблуждение:

- Проветривал.

Он еле уловимо хмурился, колеблясь, не отрывая от меня блестящих в полутьме глаз. Я вдруг понял, что ничего не чувствую, совсем – ни страха, ничего. Я словно спал, как-будто наблюдал за всем со стороны. Я стоял, не шевелясь, и с какой-то бредовой безотчетностью наблюдал за тем, как он едва заметно шевелил губами, вероятно, что-то говоря. Шаги часов. Он отдышался, наконец. Он был спокоен, снова весел, он с полыхающим от холода лицом болтал, не умолкая. Но я не слушал и не слышал, я ругал себя. В ушах гудело, всё, что удавалось выцепить извне – шаги часов. Шаги часов, шаги его – стремительно обошел меня, не зацепив, шурша расстегнутой курткой, потянулся и закрыл окно. Быстро улыбнувшись, опустил глаза, задумчиво нахмурился, рассматривая пыльные ладони. Я помню их отчетливо, его ладони – холодные и гладкие с мороза, пересеченные полосами моей пыли и грязи. И воздух был таким же затхлым, как несколько часов назад. Фрэнк скользнул взглядом в сторону, увидел шарф и поднял на меня глаза. Он снова улыбался.

- Я кофе принес.

Вот он, прорезался. Но в голове по-прежнему шумело, как с похмелья. Я кашлянул, прочистив горло – здорово болело.

- Что?

- Я говорю – я кофе принес. Растворимый. Она просила, чтобы ты купил сегодня, но ты так быстро ушел, я не успел сказать.

- Кто?

- Твоя мама. Ты как, нормально? – участливо; участливый ублюдок. Я вдруг почувствовал, что начинаю злиться так же, как вчера. Семь пятьдесят. Паршивых семь минут – а я уже взбешен, вот уж действительно, талантливый мальчишка.

- Ты за шарфом? Бери и убирайся, - спокойно, так спокойно, как только получалось – я все еще смотрел со стороны, я мог держать себя в руках, пока так было. Фрэнк молчал, пытливо, неожиданно серьезно глядя на меня. А я смотрел в ответ, упрямо повторяя про себя: «Возьми, возьми этот проклятый шарф, возьми». Но Айеро и не думал торопиться. Он стал вдруг странно тихим, он всерьез о чем-то думал. Как-будто бы оттаял с улицы – не двигаясь, он словно засыпал, глаза блестели ярче, щеки полыхали. Он подошел чуть ближе, остановился в полуметре от меня:

- Хочешь, фокус покажу?

- Какой еще, к дьяволу, фокус?

- Который я им не показал, – он терпеливо ждал, он знал, что я прекрасно понимаю. А я все больше злился от осознания того, что этот попугай вдруг стал непробиваем – его не трогали ни ругань, ни мой тон. Я все еще держал себя в руках, ей-богу, я старался так, как только мог.

- Давай-ка так: я покажу – и сразу же уйду. Идёт?

Я молчал. Пусть это глупо, пусть смешно, пусть не похоже на меня – но Джейн и Мэтт так дергали его, так ныли, выпрашивая что-то, о чем я не имел понятия, что мне с чего-то стало интересно. Не дожидаясь четкого ответа, Фрэнк шагнул еще, не отрывая глаз от моего лица – серьезный фокусник, как пить дать, насмотрелся фильмов. Но мне с чего-то стало страшно. Я вдруг почувствовал, как в комнате тепло, пока его холодная ладонь скользила у моей щеки; замерз ведь, здорово замерз, не важно, что бежал. Он дотянулся бы и так – уж не настолько я высокий, в самом деле. Но парень все-таки чуть приподнялся на мысках. А я уже проснулся, весь напрягся, я снова был вдруг беспардонно возвращен в себя. Я, правда ведь, понятия не имел, что может быть у него на уме. И что я собирался делать? Но он вдруг странно сжался. Быть может, он не отдавал себе отчета – но я действительно заметил это: и мимолетный выдох, и дрожь бровей, и приоткрытый рот. И тут я понял, что он вовсе не уверен в том, что делает. Но он был чересчур напорист, чтобы бросить; эту его черту я распознал уже тогда. Он все-таки коснулся пальцем мочки уха, чуть задержавшись, еле уловимо сжал – и отпустил. Меня трясло. Он сделал это быстро, торопливо и довольно ловко. Фрэнк не успел бы уловить, не мог бы; как он опять зашевелился, пульсируя вокруг меня с какой-то новой, незнакомой мне доселе силой. Меня мутило. Он был плотнее, чем всегда, мой гнилостный, отравленный и мертвый, мертвый воздух. Мальчишка отступил назад, все еще глядя на меня. Я молча ждал. Но ничего.

- Ничего не произошло.

Он как-то медленно, растерянно моргнул – и рассмеялся. Я опешил. Он так заливисто и громко хохотал, что я чуть не принял это за истерику. Фрэнк резко дернул головой, пытаясь перестать, и торопливо закивал:

- Вот именно.

- Что ты несешь?

- Вот именно, что ничего, совершенно ничего, - он улыбался так, словно я только что влепил ему в дневник пятерку, идиот.

- Дерьмовый из тебя фокусник.

- Тебе видней, - он вдруг нахмурился, растерянный и незнакомо строгий; строгий, черт возьми.

- Катись отсюда, - я снова заводился. Какого черта, мать его, с чего? Я бы уже не удивился, если бы он уселся за мой стол и стал бы вдруг перерывать рисунки. Но Фрэнк кивнул, застегивая куртку.

- Хорошо, - он развернулся, сделал два шага к двери. Остановился. Господи, как же меня трясло. Мой воздух восставал против него, он стал плотнее, отторгая. Черт возьми. Фрэнк осторожно оглянулся на меня, он снова улыбался.

- А что ты будешь делать?

- Что?

- Когда я уйду – чем ты займешься?

- Ты, мать твою, куда-то торопился, как я помню…

- Я же не знал, что до тебя так долго будет доходить. Так что ты будешь делать?

Я помню этот взгляд, черт подери, я помню, как сейчас. Его широкая улыбка, его ухмылка, чуть вздернутые брови, он смеялся надо мной – и я таким его еще не видел. Я шагнул к нему, забыв, где нахожусь, забыв, что мать сновала там, на первом этаже. В глазах темнело, легкие сжимало изнутри, кровь яростно стучалась мне в виски – ей было мало, мало места, не хватало. Меня знобило, лихорадя в то же время, некстати для меня и для него. Я сгреб его в охапку, резко притянув к себе, сжимая отчего-то коченеющими пальцами хрустящий ворот куртки, и встряхнул. Он, тихо улыбаясь, чуть сжал мои запястья все еще холодными руками, и я невольно замер. Так было в первый раз. Наперекор, черт подери, наперекор. Он вдруг сопротивлялся. Я растерялся так, словно до этого он был всего лишь чем-то бестелесным. Но все же не старался оттолкнуть меня. А я хотел этого, господи, хотел. Я чувствовал, до боли остро, как все вокруг меня плывет, кривясь, уродуя себя, пытаясь отогнать и вытеснить его живое нечто – он пробирался, стоя без движения, он мог проникнуть дальше, много дальше, чем я думал. И, стоя так, держа его, я вдруг отчетливо понял, что больше не смогу, ни разу; я не смогу толкнуть, разбить его о стену, не смогу ударить. Даже тогда, когда я буду этого хотеть до помутнения рассудка, как я хотел тогда, в ту самую минуту. Не понимая, я начинал бояться ни на шутку; его, его бояться. Его тепла, живых вибраций, которые разрядами в меня вгрызались, впивались недозволенно, без спроса, черт возьми – но не таясь. Я двинуться не мог, а Фрэнк опять заговорил, так осторожно улыбаясь, словно стараясь скрыть усмешку – горькую, горькую, незнакомую. Он все держал мои запястья, с любопытством глядя на меня.

- Что ты будешь делать, когда я уйду? Ляжешь на кровать, попытаешься уснуть? Не сможешь, будешь вертеться всю ночь и думать?

- Убирайся отсюда, твою мать, - я выдавливал из себя слова, я знал, что повторяюсь, но ничего не мог поделать. Мне было больно, было больно там, внутри; чертовски больно, я не мог дышать, глотал бесшумно плотный, вязкий воздух.

- Посмотри на себя, ты же вымотан. Ты опять не уснешь, - он слабо улыбнулся.

Я молчал – беспомощно, боясь того, что он был чересчур реальным здесь, так близко; боясь пошевелиться, проявить себя и выдать с головой. И я молчал, пока часы шагали.

- Просто открой рот и скажи. Это не сложно.

- Тебе пора…

- Не вытуривай меня, когда я пытаюсь тебе помочь, - он вдруг опять нахмурился, сильней сдавил одно мое запястье. Я ощутил биение собственного пульса. Сумасшедший. Я дернул головой, пытаясь незаметно захватить немного воздуха – другого, больше мне привычного, еще не тронутого им.

- Скажи. Это проще, чем кажется.

- Да что ты от меня хочешь, черт возьми, что я должен сказать?

- Задай вопрос.

- Какой вопрос? – я здорово терялся, даже страшно. Я уцепился взглядом за дверную ручку – как-будто повернется, вот сейчас; ей-богу, я держался из последних сил. Он тихо засмеялся:

- Да я откуда знаю? Это же твой вопрос, не мой. Ты хочешь знать? Ну, так открой рот и спроси.

Он ждал. Он ждал, черт подери, он был готов ответить. Не шутя, не насмехаясь ни секунды, мальчишка был серьезен.

- Почему? – я все сжимал скользящую, шуршащую с мороза ткань. Но я уже не мог даже встряхнуть его, не мог, как ни хотел.

- Что?

- Почему ты так себя ведешь?

- Как именно?

- Как-будто ничего не произошло, – я выдыхал это шершавыми кусками. Да он хоть представлял, чего мне это стоило, сопляк? Не знаю, до сих пор я не уверен в этом. Он чуть прищурился и покачал еле заметно головой:

- Неправда. Если бы ничего не произошло, я бы не привел сюда ребят. И не был бы здесь сейчас. А еще у меня шея очень ноет и спина, - Фрэнк сморщил нос, пожал плечами, улыбнулся.

Ноет. Ноет, вот оно, как. И ноет, и болит, возможно. Чувствует. Смешно, я понимаю, что смешно, абсурдно, ненормально – но я уже почти не верил, я хотел раздеть его немедленно, сейчас же, чтобы найти хоть что-то; чтобы мой разум, наконец, пришел в порядок, чтоб не осталось никаких сомнений на мой счет; найти и распознать на нем мои следы, отметины, знать точно – я растерзал его, его, а не себя. Я изнасиловал его, я мог его убить, я даже, может быть, пытался. Но это было, как бредовый сон – далекий, нереальный, не такой. Меня трясло по-прежнему, мутило так, что голова кружилась.

- Ты в порядке?

- Было или нет, черт подери, да или нет? - видимо, меня шатало, я не помню. Но он схватил меня за воротник рубашки, удержал. Его лицо казалось беспокойным. Я отдернул руки. Фрэнк вновь заулыбался.

- Просто открой рот и скажи.

- Я изнасиловал тебя. Да или нет?

Я был на полпути к тому, чтобы вышвырнуть его из комнаты, не медля – или скатиться, чего доброго, в истерику. Он вскинул брови, все еще не отпуская, до одури спокойный, но серьезный; и удивленный, черт его дери. Он всматривался – тише, не спугни, удостоверься, что все расслышал правильно, смотри, цепляйся за мои зрачки, паршивец. Я сходил с ума ко всем чертям, я был уверен в этом, глядя на него. Но неожиданно расширились глаза, уголок рта судорожно дернулся вверх – и Фрэнк захохотал. Опять, да чтоб он подавился. Я был убийцей, искупал грехи – а он стоял и ржал, заливисто и громко.

- Я ведь обижусь. Правда, я имею право на тебя обидеться теперь.

И он давил весь этот бред почти сквозь слезы. Я молча наблюдал за тем, как он пытается себя унять, замолкнуть, наконец. Он веселился, без притворства хохотал - и этот смех совсем мне не казался нездоровым. Но так же неожиданно и резко Фрэнк замолчал. Он улыбнулся, резко мотая головой, и дернул меня за воротник рубашки.

- Так вот, из-за чего ты. Но это слишком, правда. Даже для тебя.

- Что…

- Нет.

Я прикрыл глаза. Меня мутило страшно, голова кружилась, я давно и окончательно решил, что я свихнулся, что сошел с ума. Но у него были совсем другие соображения на этот счет. Айеро снова потянул меня за ворот, я открыл глаза. Он выглядел опасно незнакомо. Я тихо, незаметно рассыпался.

- Нет. Я сам все сделал, - Фрэнк улыбнулся, слабо, но отнюдь не осторожно. Тихо. Тихо. Такая же тихая, слабая. Лениво царапнула: «Слышишь, слышишь ведь?» Я сделал резкий шаг назад, боясь упасть – но больше я боялся, что все-таки смогу; смогу ударить и разбить. А я ведь смог бы, смог бы, черт возьми, хотел. Согнувшись пополам, я сдавливал живот руками, прислушиваясь к крикам там, внутри. Все, что снаружи нарушало тишину – шаги часов. Шаги часов, шаги часов. Она смеялась, мразь, меж ребрами, глумилась надо мной, пока его спокойный голос доносился до меня.

- Прекрати. Ты просто устал. Хватит, Джи.

- Зачем?

- Джи, перестань…

- Зачем, черт подери, зачем это тебе?! – я думал, что кричу. Но я хрипел; хрипел, урывками хватая воздух – не мой, совсем не мой, чужой до острой боли в легких, он был разбавлен, был отравлен чем-то более живым, намного более живым, чем я. Я растерзал себя, а не его. Я сам хотел, иначе бы не сделал это. Он мог бы мне сказать, он должен был, ублюдок. Не изнасилованный, нет, не поврежденный. Он соблазнил меня, он сделал это, черт; я был напуган сам собой и им - и я хотел поверить. Мне было жаль себя до бесполезных слез, когда я задыхался, пытаясь осознать его нелепые слова, пока моя уступчивая сука тихо ухмылялась, ощупывая острыми ногтями все мое нутро. «Чувствуешь, ненавидишь? Скажи, скажи». А я молчал, сжирая сам себя до стержня, до основы. Мой добровольный демон тихо подошел и положил ладонь мне на затылок.

- Так что? Грызет все-таки? – он улыбался. Нет, я не видел, просто был уверен. Да что он может знать, черт подери, что ему может быть известно?!

- Зачем ты это… Черт возьми, зачем?

- Я пробую, что может подействовать.

Фокусник. Фокусник, вот оно, как. Я резко выпрямился, глядя на него. Фрэнк осторожно отступил, застегивая куртку до конца, нахмурился.

- Я не ожидал, что с тобой такое будет. Мне стыдно, извини.

Я изучал его; рассматривал и слабо ненавидел. Но не верил.

- Я вынудил тебя, я это сделал. Черт, я же помню.

- Тебе что, нравится так думать? Ты никогда не слушаешь, да? Я сделал это сам.

- Хочешь сказать, что тебе не было больно?

Он медленно моргнул и осторожно, тихо улыбнулся.

- Конечно, было. Поначалу.

- Тогда…

- Я знал, что делаю. А ты?

- Твою мать, я ничего не знал, я сам не понимал, что делаю!

- Я так и думал, - Фрэнк кивнул. – Мне пора, правда. Ляг и поспи, ты можешь быть спокоен, ясно?

Я чувствовал, как холодеют пальцы. И больше ничего. Я знал, что мне нельзя его так отпускать, пока он все не скажет; знал, что надо прокрутить всё в голове еще с десяток раз прежде, чем я смогу поверить и понять. Рассыпавшись, я растерял себя, словно упал в глубокую нору, и камнем вниз - а все стояло вверх тормашками внутри. Но я не мог собраться. Пустота; вдруг ни одной паршивой мысли в голове. Уставший мозг, уставший организм, меня бы не могло хватить надолго.

- Ты придешь завтра? Всего две лекции, давай.

Я ответил машинально, почти не слушая, не глядя на него, упершись взглядом в стену.

- Завтра воскресенье.

- Суббота. Выспись, слышишь? Мне пора, - он сотню раз успел это сказать, пока оглядывался на меня, пока он брался за дверную ручку, выходил и с тихим скрипом прикрывал дверь за собой.

Он возвращался так же громко, торопливо, как пришел. Его шаги – и быстрое прощание на первом этаже, я слышал очень четко. Хлопок двери. Мой яд разбавлен, мой углекислый воздух все еще при мне. Шаги часов, шаги часов – и тишина. На подоконнике остался черный шарф. Я тихо засмеялся, давя ладонями живот. Внутри по-прежнему все скручивало болью.