Tarot IX. The Hermit

Я мог бы идти вперёд вечно – была бы цель. Бесцельно шататься – не моё, уж больно напоминает саму жизнь. Воронам, вычёсывавшим крыльями углерод из облаков, и то, уверен, живётся интересней, чем большинству людей. Вхожу ли я в их число?

Вам должно быть без разницы. Мне так.

По крайней мере двадцать пять метров каменной дороги были полностью моими. Я обласкал взглядом каждую щель в плитах под собой и по левую сторону от себя. Останавливался возле каждой ниши в стене и у каждого мусорника в надежде найти что-нибудь интересное. А вдруг на дне одного из них, притрушенная фантиками, голова? Выйдет, что и сюда добрался кровавый террор, в эту, казалось бы, богом хранимую местность. Но нет, ничего подобного. Ни малейшего пятнышка крови, ни малейшего шороха – даже мусор не летает на ветру. Такое впечатление, что вечно грязную набережную специально помыли и привели в порядок по поводу торжественного случая. Напоминает людей, замаливающих свои грешки, чтобы на Суде всплыть чистенькими. Когда наступил этот день, набережная оказалась чисто вымытой, невиновной и как бы непричастной к человеческой крови, к тому, что на тротуарах продолжают погибать люди. Она действительно ещё не знает о резне или же притворяется?

Я наступал на огромные цепи, которыми пришвартовывались судна. Но ни одного судна, ни поблизости, ни поодаль, а концы цепей подметают морское дно. Вот что бы я назвал олицетворением «ни души» - здесь и вправду всё вымерло, один я, чужеродный элемент… Но не скажу, что прогулка ничуть не успокоила меня. Наоборот, страсти резни и личное желание выплеснуться как-то улеглись, умиротворились. Даже цель разведки, мнимый человек, стала почти безразлична. Нереально было бы здесь что-то или кого-то найти, поэтому я убедил себя, что просто гуляю, просто нужно развеяться.

Сто сороковая ниша в стене, заваленная коробками, обратила на себя внимание случайно. Я перестал считать их и с любопытством совать туда нос, так как постоянно расстраиваться не входило в планы. И потом, все знают, что предчувствия обманывают. Учитывая мой эмоциональный фон, многое объяснимо, и сбои в этой системе в том числе. Но, будто в последний раз, я решил попытать удачу, когда приблизился к нише. Коробки были навалены на неё, уж простите, необычно – «домиком». Или всё - воображение? Я присмотрелся. Где сплюснутые коробки, где отработанный жёсткий картон и пакеты, бумажки из-под еды – они были навалены будто по схеме. Непохоже на обычную беспорядочную свалку. Да, всегда мечтал стать мусорщиком и отменно разбираться в сортах мусора! И перерывать руками дерьмо. Тем не менее, любопытство и упрямство взяли верх над брезгливостью, и только я отбросил рукой кусок картона… Да, есть, оно! Человеческая нога, колено в джинсах. Что я говорил? Теперь, сгребая картон обеими руками, как роющий ямку пёс, я отчего-то захотел остановиться. Стоп, нужно перевести дыхание. И подготовить себя к весомому разочарованию – сейчас передо мной возникнет всего-навсего тлеющая зелёная рожа. Так и быть – «Привет, труп, ну пока, мне с тобой неинтересно, я пошёл дальше». Нижняя часть тела уже была кое-как освобождена от груд мусора, когда назрел финальный этап – увидеть ту самую тлеющую морду. Внимание на то, что руки тела были сплошь грязными, но ни в каком месте не разлагающимися, я почему-то не обратил…

Лицо вынырнуло из мусора, как из песка, клянусь вам. Вынырнуло и чуть-чуть, чуточку дрогнуло ресницами. Просыпаясь ото сна.

Я отскочил назад и не смог смолчать – стон ранил грудь. Но не только то, что тело оказалось живым, смертельно удивило меня. Скорее это – в последнюю очередь. Я узнал его сразу. Только не ожидал увидеть здесь и теперь.

Голова с красными замусоленными волосами повертелась на подушках из коробок и хлама, а вскоре разлепились и глаза. Он очень не хотел их раскрывать, и я понимаю, почему. Не самое лучшее житьё у человека, мыкающегося по коробкам. Я специально не стал подходить ближе до тех пор, пока он не удостоверится в окружающей реальности. Ах да, и вздрогнул, конечно же, потому что узнал. Да как меня забудешь? Стал медленно, будто калека, выбираться из своего убежища, попутно выкатывая всё ещё не верящие глаза.

- Ну привет, - я дождался, пока он более-менее сядет, и ступил к нему.

Что сказать, этот тип был жалок. От того Джерарда Уэя, которого я знал десять лет назад, ничего не осталось. Серое перепачканное лицо – будь бы кто другой на моём месте, зуб даю, не узнал бы. Протухшая и провонявшаяся испарениями тела и мусора одежда. Волосы… выцветшая тусклая леска. Рядом с ним под урной лежат что, яблоки? Обглоданные скелеты помойных яблок, в которых уже кто-то ползает.

И в этом, согласитесь, есть некая справедливость – люди, которых ты обожал, со временем оказываются на… помойке. Во многих смыслах. Ну туда им и дорога. Былая красота не живёт в Джерарде хотя бы потому, что сейчас, передо мной, он жалок и безучастен. И меня даже не интересует история Джерарда, что его сюда привело. Когда человек боится и трусится от твоего присутствия, появляется одно желание – раздавить к чертям.
- Ты убьёшь меня? - он чуть вжался в стену, будто я действительно наброшусь.  

- Здесь уже был кто-то? - не медля, я задал ужасно интересующий вопрос.  

- Да…

Джерард потупил взгляд. А я принялся рассматривать то его, то себя. Ну конечно, парень, с ног до головы забрызганный кровью и пахнущий соответственно,… Конечно он подумал, что я хочу его прикончить. Уж тем более, если здесь успели пройтись такие как я.

- Но почему ты жив? – искренне удивился я. Зная аппетиты собратьев… Я и сам свято чтил устав, завещающий не щадить никого. Джерард только глубоко и с хрипом вздохнул, отказываясь отвечать. Тем временем я сидел уже совсем близко к нему. И странно, он не шелохнулся, хотя вначале, завидев меня, крайне испугался. Может, в его положении, Джерарду теперь всё равно, что он дожил до той жизни, которая вынуждает лежать в мусоре и открывать душу врагу своей семьи? Сдерживать дрожь отвращения, когда я решил вытереть краем футболки его лицо. Вот, намного лучше…

Я отстранился, чтобы полюбоваться этим отрешённым лицом. Подумать только, я сходил по этому человеку с ума! Тайно, мучительно сходил с ума. Но старшему брату Майки никогда и ни в чём не было до меня дела. Будь то игры, когда мне было десять, будь то разговоры, когда мне было пятнадцать. Единственный из людей моего окружения, кто был особо недоступен для меня, и я никогда не находил этому объяснения. Просто решил однажды, что внимания интересного и красивого парня, вечно порхающего повсюду с альбомом под мышкой, я добьюсь обязательно. Всеми способами, какими нельзя. Какими можно – слишком рискованно и не для горделивых людей. Подростков. Их, думаете,  подобает считать людьми? Впрочем, своего  добиться  наполовину удалось – он-то и перестал бурлить жизнью и творчеством спустя n-ное количество времени с тех пор, как я переступил порог дома Уэев.

Он ещё раз бросил жалобный взгляд, мол, точно ли я не собираюсь его бить или вроде того.

- Нет, Джерард, нет, - я говорил в упор, не отводя глаз. Так, чтобы до него дошло незамедлительно, - Я не собираюсь тебя убивать.

Вместо этого я как можно более отчётливо дёрнул пряжку ремня. Увидев пальцы, заплетшиеся на уровне ширинки, он сглотнул, а я самодовольно усмехнулся.

- Джерард, будет лучше, если ты снимешь штаны добровольно. У меня в рюкзаке ещё довольно оружия, и сегодня я нарезал уже достаточно людей, чтобы не остановиться и перед тобой. Мне ничего не стоит, поверь.  

Когда я был расстёгнут и держал в трусах руку, чтобы возбудиться, Джерард, в свою очередь, продолжал затравленно смотреть. Но не безучастно – телодвижения всё же были, хоть и безумно черепашьи. Он пытается оттянуть время? Зря – мне ведь, в конце концов, эта ахинея может и надоесть, и я сорву его ветхие джинсики одним махом. Так и случается – я, не выдержав, сам ухватился за петли брюк и рывком потянул их вниз. А стянув до колен…

Понял, что Джерард медлил не потому, что хотел отсрочить экзекуцию. Он просто не мог быстрее.

В нос тут же ударил термоядерный запах прелости и грязной плоти в паху. Я едва не закашлялся, но всё-таки продолжил изучать эту картину, от которой даже у самого крепкого нервами человека волосы встанут дыбом. Понятное дело, его член не мог не выглядеть ужасно, учитывая, что белый цвет белья выели коричневые пятна.  Гораздо худшие виды открылись мне, когда я развёл колени Джерарда в стороны. Сказать, что его полушария были опухшими – ничего не сказать. Более того, я затрудняюсь описать их цвет. Скорее всего, больной красно-розовый с желтизной, а кое-где – чернотой. Эта самая чернота особенно скопилась в районе его дырки. Невыносимо пёрло гноем, но, несмотря на уничтожающий запах, я решил открыть рот и проговорить:

- Теперь видно, что здесь побывали многие, - я поднял на него голову, - Сколько ты торчишь здесь?

- Три дня, - очень тихо.

- Похоже, что все три дня тебя…

- Да, - перебил Джерард, - Двадцать раз.

Что ж, ясно, каким образом он остался жив. А я ещё некоторое время ковырял взглядом густую красную сыпь у него в паху и между ягодицами. Лишним будет, если я скажу, что трахать бывшую симпатию мне перехотелось. Пусть и человек, на которого я готов был молиться, лежит передо мной простертый. Готовый на всё, он в моей воле. И не будет протестовать или бороться – ему не до этого. Чести и гордости уже нет, так зачем же хранить её остатки? Ну и что, что человек, доведший  до могилы его родного брата, намеревается приставить член к его анусу. Втайне, понятное дело, Джерард рассчитывает, что я побрезгую. И не хотелось бы доставить ему такое облегчение, когда сама судьба водрузила парня прямо в мои руки. Худшей кары для любого из Уэев найти невозможно. Но я, несомненно, рад, что за столько лет, что мы не виделись, он оказался на моей дороге. И можно отыграться сполна.

Я вытащил инструмент наружу, чтобы все сомнения Джи испарились. Другое дело, он никак не хотел возбуждаться, учитывая окружающие меня прелести и запахи. Я был не менее грязным, хочу сказать, но уж, разумеется, почище некоторых. И только свой собственный удушающий запах вернул на нужную волну. Я попытался подключить воображение и представить перед собой того Джерарда, по которому давным-давно сох. Которого я хотел и не мог получить, который не шёл в мои руки. Он начал красить волосы в цвет огня ещё в шестнадцать, когда поступил в колледж. Таким я его всегда и знал. Беспечным и солнечным, и я почти никогда не заставал его у Майки дома, каждый раз приходя с маленькими крошками надежды в этот проклятый дом! Воспоминания о Джерарде, его красоте и только ему присущем обаянии, о манерах и жестах, которые я вряд ли смог бы выскребать из своей головы… Я стал потихоньку чувствовать что-то внизу живота. Но член  начал подниматься лишь спустя время, как я вспомнил нечто другое. Злость и досаду, разъедавшие душу, когда я  не находил его дома. Или же когда наш с Джерардом разговор никак не клеился, и он, ни капли не заинтересованный во мне, улетал по очередным делам. Он ускользал от меня при любой возможности. Стоит только Майки отойти, а нам с его старшим братом ненароком остаться вдвоём – пять минут сплошной неловкости, и всё. Поминай как звали. Натянутые приветствия и «с Днём Рождения, Фрэнки». В голове не укладывалось – за что такая «честь» единственному другу его брата, убогого очкарика? Джерард мог выдержать мой взгляд в глаза минуту, для приличия. Мы никогда не гуляли втроём, и списывалось это на напряжённую учёбу Джерарда. Я не верил. Нет, и ни разу даже слезы не проронил от такой несправедливости – мания ограничилась тем, что в один период жизни меня просто всего жгло. Ежеминутно жгло, что-то внутри так истошно хотелось оторвать и выбросить прочь, чтобы не болело, не ныло и не пекло. Со временем глупые обиды переросли в конкретную жажду мести. В мечтах, утаившись, бывало, от всех, я не только трахал его, не только заставлял себе сосать. Я избивал Джерарда до полусмерти, до того неописуемого мясного цвета, когда от живой плоти остается одно лишь название. Со временем они и вовсе уехал из штата для учёбы в престижном колледже. И, пережив несколько смертей подряд, я внезапно ободрился. Что-то подсказывало мне: не всё потеряно так просто. У меня ещё обязательно будет шанс воплотиться. Не в любви или обожании, но в слепой мести. Любая несправедливость должна быть отмщена. Это закон. Я сам хочу привести его в действие.

Ладонь обдало крепнущим теплом. Я не безнадёжен. Думаю, как только мучения Джерарда начнутся, эта возня будет приносить больше удовольствия. Надрочив, я принялся сгребать под его спину коробки и мусор. Уэй послушно лёг, как мне удобно, и отвернулся.

А через пару секунд заорал так, что с деревьев на соседнем берегу сорвалась стая птиц. Его позвоночник выгнулся, и вслед за тем Джерард стал медленно погружаться обратно в мусор. Вы бы видели его лицо. Так должны закончить свою жизнь все гордецы.

А я… я вскользнул в его разношенную дырку, будто вилка в рыбные консервы. Вокруг себя ощущал не кольцо плоти, но липкое месиво. Чтобы у меня не упал, я машинально начал двигаться. И фрикции, кроме умножающегося тепла (нет, не возбуждения, пока лишь тепла) и чавкающих звуков, не принесли ничего. Я свободно мог так улететь мыслями далеко-далеко, забыв, чем занимаюсь. Пуще всего раздражал этот булькающий звук выходящего воздуха. Ну как будто я имею дело с вагиной отпетой шлюхи!  Я опирался руками о разведённые колени, и сил не жалели ни бьющиеся о ягодицы бёдра, ни давящие на колени руки. Обещал же выложиться по полной. Конечно, было бы в сто раз лучше наслаждаться этим телом в другой обстановке. Но кто кому виноват? Во всяком случае, тогда бы я не удержался, чтобы самому не начать ласкать его, исследовать руками, лизать, целовать и сосать. А сейчас, прямо сейчас, не я ему служу, а он мне. Было бы огромной глупостью полезть к нему с поцелуями – я уже нанюхался человеческого смрада, благодарю. Кислые запахи из голодного рта мне не нужны. Единственная вещь, которая осталась в нём привлекательной и ценной, - лицо. Даже не анус, который я нещадно замешиваю членом, что тот скоро растечётся, как патока. И крови не выступает на его дырке, вместо неё – какая-то жёлтая жидкость. Джерард уже достаточно покровил…

Энергии в моём оружии прибавилось, солёного колющего ощущения тоже. Вначале я думал, что внутри парня будет настолько липко, что невозможно будет двигаться. Хвала, я начал сочиться смазкой, а его разъярённые раны - выделять жидкость.

… На бело-сером лице – ни одной эмоции. Однако я обратил внимание, что глаза Джерарда помокрели. Он сдерживал слёзы, хотя мог бы кричать во всё горло. И никто бы не осудил -  в его положении возможно любое унижение. Но нет, он по-прежнему гордый, всегда был. Иначе почему не считал меня достойным своей компании? Теперь же что – теперь маленький жалкий Фрэнки прочищает ему зад. Вот как судьба поворачивается! Вот как она, бывает, трётся о твои ягодицы огромным железным хреном. Или сама подставляет тебе свою норку, и ты стаёшь её хозяином. Я вышел из него и тут же подался с новым натиском. Джерард не застонал; по его щеке только скатилась слеза, а тело пропустило волну. Он пытался по-прежнему казаться отрешённым. Другое дело – я. Я смог заставить себя зажечься с помощью тела Джерарда – движения были уже самозабвенными. И дыхание – его будто кто-то воровал. Да, горячее дыхание воровал поднявшийся за спиной ветер. Давний любовник. Создавалось впечатление, что это я, я, силами своих фрикций и своего чувства, вырвал у природы ветер. Почему ещё вулканы не кровоточат из земли, когда я так стараюсь, когда я с такой силой долблюсь в эту брешь?..

Стоило лишь подумать… Видимо, я нешуточно увлёкся в тот момент.

И спустя время обнаружил, что внизу живота размазана кровь. Я таки порвал его, в двадцать первый раз Джерарда порвали. И исступление, шёлком проходившее по телу, - так, что я мог поклясться, что ничего не соображаю - зашкалило, когда я увидел…

Джерард плачет. Он плакал: ему безумно больно и в той же степени стыдно. Так умирает любая гордость, запомните, - под слоем порченых нервов. Стоит изнасиловать человека в двадцать первый раз, как он вдруг теряет всё, и гордость в том числе.

Не сотвори себе кумира, потому что во имя него и для него будешь оттопыривать свой зад в течение жизни. А если захочешь разорвать эту зависимость – тебе придётся осквернить свой идол.

Перестать подчиняться – подчини себе.

Тело Джерарда по-прежнему содрогалось в такт моим действиям, плакал он молча, но один вид раскрасневшихся влажных щёк и гримасы мучения вызвал невероятное удовлетворение. Так нелепо – он без единого звука, пассивно, дергается и в тишине проливает слёзы. Может, именно такой реакции я жаждал? Давно-давно. Хотел слёз, боли и крови, страданий, и когда я вижу это сквозь призму собственного наслаждения, становится удивительно легко и приятно. Да я… я захлебнусь лёгкостью, я сейчас…

Мне казалось, я резал по живому, как нож по добыче, совершая последние толчки. Была бы моя воля – я бы продолжил это ещё на пару мгновений. Но всё хорошее заканчивается быстро. Вероятно, я схватил Джерарда за волосы в тот момент, когда кончил. Да что там сказать кончил – я кончал долго и нудно, как показалось, с минуту. Если его зад успел обуглиться изнутри – я здорово потушил угли своим извержением. И сложно передать, какое впечатление оно произвело, поскольку, едва вынув обратно свой шланг и стряхнув с него последнюю каплю, я рухнул без чувств.

***

Оказалось, продремал я где-то с час. А разлепив глаза, обнаружил себя, заботливо прикрытым картоном, что и холод ветра не подступился бы. Джерард сидел невдалеке и созерцал море. Почему-то я заострил взгляд на плохо натянутых джинсах – они слегка обнажали небезупречную из-за красной сыпи задницу. Моментально мысль о том, что я стопроцентно подхватил от Джерарда что-нибудь, прожгла мозг и отдалась призраком головной боли. А с другой стороны…. Разве мне есть что терять? Мне, которого совсем скоро посадят вместе с остальными бунтовщиками. И осудят на смертную казнь. Если жить осталось недели две, неужели страшно, если твой зад или гениталии покроет какая-нибудь «венера»? Какая к чёрту разница, от чего умирать?

Я быстро поднялся, поправил брюки и застегнул разъехавшуюся ширинку. Но перед этим некоторое время подержал свой член на ладони в попытке «отсканировать» будущие болячки. Пока ничего такого. Ну кроме того, что он, бедный, перемазан кровью, спермой и дерьмом, и я бы сам не столь хотел бы помыться, сколько прополоскать его. На данный момент единственной альтернативой этому было оторвать от края футболки кусок ткани и протереть член. Закончив, я отшвырнул ткань.

Джерард повернул ко мне голову. Он уже не плакал и даже, казалось, был невозмутим и беспечен, как когда-то. По правде говоря, я чувствовал то же самое. Такого колоссального облегчения я не испытывал в первый день резни – день зашкаливающих агрессии и жестокости. Тёмного исступления. Похожее тёмное, дьявольское исступление привело теперь меня к оргазму. И, о боги, я начинаю понимать грёбаных садомазохистов – слёзы и боль того, с кем ты трахаешься, приносят неимоверное облегчение и даже блаженство. Будто мне отпустили все грехи, будто нет и не было двадцати одного года жизни во зле. С таким чувством я открыл глаза. Какие-то неведомые крылья за спиной - и голый предвечерний пейзаж, свежесть погоды, только усилили чувство первозданности. Хоть я и добился его благодаря пороку, насилию. Это неважно. Вот, за что я люблю секс – за то, что многое чисто духовное можно выплеснуть в чисто физическом. Похоже на резню, только я действительно не хотел лишать Джерарда жизни. Вместо всего я чужим голосом пропел:

- Джерард, ты должен уйти отсюда. Или тебя таки убьют.

Его губы чуть тронула улыбка. Удивительно – в золотистом свете вечера он не казался столь грязным и несчастным. Наше общее разрешение коснулось и наружности. Надеюсь, и я в тот момент казался ему более сносным. Но почему Джерард улыбается? Загадочно, как Джоконда. Что, Джерард, что?..

- Ты… говорил мне уже это.

- Когда? – спохватился я. И правда, когда это?

Он немного помолчал, прежде чем ответить. Я заметил, речь отчего-то давалась ему с трудом. С кем ему было поговорить три дня своего личного Содома? И кто захотел бы послушать рассказ о зверствах и ужасе, что он претерпевал?

- Когда ты лежал после… Ты засыпал и говорил что… хочешь, чтобы я ушёл.

Треск! – это так внутри затрещал по швам палач во мне. Я хотел стать им для Джерарда, я стал им. Но неумолимо одно – во время оргазма и после него человека можно склонить к чему угодно, выпытать что угодно, и ответ будет правдой. Я сам себя дискредитировал, браво! Ничего не оставалось больше добавить. И скромной, до боли скромной реабилитацией будет, если я скажу, что желаю продлений мук Джерарда, поэтому внушаю ему жизнь и то, что нужно идти дальше. Никто не безнадёжен. Он тем более.

- Тогда выполни мою просьбу.

Я вкрадчиво проговорил это последнее и развернулся. Не хотелось обременять себя длительными разглядываниями на прощание, самим прощанием. Что, в сущности, меня здесь держит? У каждого из нас – диаметрально разные судьбы. Я возвращаюсь в город, прямо в руки половины национальных армий США. Он же, если послушается, побредёт на запад и там уж встретит, что ему уготовано. Поэтому нужно просто уйти и не тянуть резину, не объясняться, не говорить лишнего, не говорить вообще. Всё и так понятно.

Ноги быстро умчали меня достаточно далеко от этого места. И, зачем-то обернувшись, я не смог разглядеть очертания свалки Джерарда. Подумать только – я уже отправил в прошлое то, что ещё недавно было моим сегодняшним днём. И, да, перед глазами возникла предательская картинка: до сих пор сокращающийся в области паха, я лепетал о том, что Джерарду обязательно нужно покинуть это место, что его в противном случае убьют. Я говорил тихо и доброжелательно, засыпая на его груди…

Толстовка защищала спину и руки от холода, в то время как грудь я подставил ветру. Хочу почувствовать свободу перед тем, как окажусь за решеткой, из-за которой не будет выхода.  А золотой блеск солнца, притрусивший противоположный берег, напоминал о моей юности. Конечно, я не старик, но ведь были времена и пораньше.… Где было больше свободы и чистоты. Хотя бы мнимых. Упрямства. И лёгкости. Можно было встать и уйти, в общем-то, никого не спрашивая. Что я и сделал полчаса назад – взял и ушёл. И никто не будет мне судьёй, кроме меня самого. И идти назад, по проторенному пути, догоняя солнце, можно бесконечно. Вот она цель – добраться до изначального.

По дороге я вспомнил о Джерарде только раз. Было любопытно, как он мог так просто сидеть на собственной заднице после всего? Видимо, безразличие – глубоководная пучина. Кому-то – страдать, кому-то – причинять страдания, и, увы, к безразличию по-настоящему способны лишь первые. А ещё я мысленно поругал себя за снисходительность. Не нужно было показывать, что я хочу дальнейшей жизни Джерарда. Он запутается – привык осознавать меня образчиком зла, а теперь что? И у такого говнюка, как я, оказывается, в груди бьётся сердце?

Или же я капитально прокололся. Я дал понять ему то, что не смог выразить в юности. Во всяком случае, я был к нему небезразличен, если не сейчас, то тогда. И это вылилось в слова, произнесённые мной. Всё не то что понятно – всё очевидно. Если он не олух, он уловил эту суть.

А впрочем, не поднимая головы, я увидел нависшую над горизонтом пелену облаков. Дым. И тяжёлый, свинцовой тяжести, раз он так низко висит над землей. Изменений в воздухе не ощущалось, никакого запаха гари, из чего следовало, что пожар – гораздо дальше. Но с тем, как я шёл вперёд, уже критическим взглядом обшаривая небо над головой, я заметил, что пелена превратилась в щит. Небо стало в сто крат темнее. Горит Белльвилль. И, может, собор неизвестного святого тоже.

Шаг ускорился как-то машинально. Я всё ещё гнался за падающим солнцем? Или спешил на костёр?

Хм, да хватит вопросов самому себе. Задрало.

P.S. с тех пор я вспоминал столкновение на набережной всего два раза в жизни.