«Я ведь все видел. Ты был слишком занят моим наказанием, и вообще, я знаю, что ты устал, и тебя не за что винить. Ты ничего не заметил, детка.

Потом, когда ты спал, я тихо выбрался из наших с тобой объятий. Я очень тихо открыл дверь автомобиля, и даже не стал захлопывать её, чтобы не разбудить тебя. Тебе нужно отдохнуть.

А ты неплохо придумал – спрятаться среди деревьев. Нет, серьёзно, это очень умно, и кроме того, правильно – нет ничего обиднее, чем проснуться от яркого света и криков BL, и узнать, что пока ты спал, они подкрались к тебе, и поймали тебя спящим. Очень обидно, я знаю, какого это. Поэтому я не так сильно беспокоюсь о твоей безопасности, выходя из круга деревьев – ты сам обо всем позаботился, и  я рад, я горжусь тобой: ты учишься выживать в этом мире.

Я помню, из какой стороны мы приехали. Я смотрю туда, и да, далеко на горизонте неясное марево наших вчерашних фейерверком с участием белых уродцев, наверное, там до сих пор что-то горит. Я смотрю в другую сторону. Туда, куда нам предстоит ещё поехать. Там на горизонте другая ситуация: там маячит свет городов. Что ты думал, у берега моря жить легче, чем глубоко в пустыне. Там мегаполисы. Там где-то и горы, которые предстоит пересечь, чтобы добраться до моря. Да, поверь, я знаю, что делаю. Да, ты слышал, как Ди говорил «в самую глубь материка, как можно ближе к горам, какие найдем», но он, если ты помнишь, отделил это хмыканьем. Я должен был тебе раньше сказать, но такие вещи у нас означают, как бы это сказать, противоположность. Переносное значение. Как хочешь это называй, главное запомни это. Потом, надеюсь, что этого не произойдет, но если придется говорить с  BL, то нужно уметь врать в паре, или больше. Это прямо-таки целое искусство. И если где и нужно действовать сообща, то это как раз тот самый случай; потому, что если один, например, из двадцати человек вдруг начинает убеждать остальных, что они не правы, и делать это при белых, то те быстро смекают, что вы все врете, а вот этот баран, который возникает, он только что всех спалил. Тогда конец всем. Запомни это, Фрэнки. Так что, как ты уже понял, Ди сказал нам, что они, как я и говорил тебе,  едут прямо на побережье. Будет тяжело.

Поворачиваю направо. Ещё темно. Асфальт сухой. Но тут уже не так жарко. Дует прохладный ветерок. Не знаю, хорошо это или плохо. Скорее, хорошо.

- Зарго? – зову я.

Конечно, его пока нет. Мы отъехали пусть и не очень далеко, но не настолько мало, чтобы уже через несколько шагов я позвал его, и он услышал бы. Я зову просто на случай, если он успел догнать нас. Вообще то, ты не слабо побил меня, Фанни. Да, массаж  был восхитительным, но вот челюсть, нос и живот всё равно болят. Ладно, это пройдёт. Надеюсь.

Я много уже прошел. Ветер свистит в ушах, где-то слышен какой-то гул. Недалеко видна та кучка деревьев, где ты побил меня. А ещё ближе я вижу маленькую тень, семенящую между стволами. Без сомнений, это маленькая собака. И она явно хочет есть.

- Зарго? – снова зову я. Тень подбегает ко мне, подкралась совсем близко, и замерла. Он принюхивается и недовольно ворчит, почувствовав, что это не его хозяин.

- Да ладно тебе, - я успеваю подхватить его на руки, и уже разворачиваюсь, чтобы тронуться в обратный путь, как в лицо мне ударяет ослепительный свет. Я едва успеваю закрыть глаза рукой, но в другой у меня маленький пес, и я не вытащил бластер. Я просто затормозил – я ведь мог зажмуриться, и свободной рукой взяться за бластер, в крайнем случае, глаза от света я мог закрыть псом. Но я стоял сейчас, как придурок, как  будто я первый раз в пустыне, будто я и не киллджой вовсе. Дерьмо.

- Стоять не двигаться, ты арестован, сукин сын! – крикнул мне белый мудак. Я разглядел его фигуру на фоне двух ярких кругов – фар его машины. У него в руке был бластер. Господи, я так глупо попался!

- Одно движение я тебе башку снесу! – крикнул он, и я видел, что несмотря на то, что у него были все преимущества, его голос дрожал, как и руки. Я опустил руки.

- Не двигайся, я сказал! – завизжал он, вцепляясь в бластер двумя руками. Теперь, немного привыкнув свету и прищурившись, я видел, что сквозь маску на меня смотрели глаза, полные ужаса. Он так боялся меня?

- Я и не двигаюсь. Я просто опустил руки. А еще тебе не выгодно меня убивать,  - спокойно ответил я.

- Почему это не выгодно? – озадачился он, чуть опустив дуло. Идиот. Не будь у меня собаки, не будь я таким уставшим и слегка больным, он был бы уже покойником. Это легко: рывок в бок, пока он снова поднимает дуло так, чтобы застрелить меня, а когда до него дойдет, что я сбоку, я уже убиваю его своим выстрелом.

- Потому что я Пати Пойзон. Ты не слышал обо мне? – я склонил голову вбок.

- О нееет… - его глаза распахнулись ещё шире, а бластер он вообще почти опустил, - тот самый? То есть… - он пригляделся, - быть не может, это точно ты! Твоё лицо, мать твою, на каждой улице!

- Да неужели? Я настолько популярен? – вздохнул я. Становилось скучно.

- Ты стоишь уже миллионы долларов, чувак, - он развел руками. Боже, сколько минут назад его включили в прислужники Чучела?

- А теперь представь, сколько тебя отвалят, и как тебя возвысят, если ты доставишь меня властям живым, - сказал я, начиная играть на его алчности. Люди с подобной работой все одинаковые. Им лишь бы выпендриться перед другими.

- Наверное, много… то есть, я не должен тебя убивать, - заключил он.

- Именно. – Улыбнулся я. И пока он стоял, опустив бластер, я подпрыгнул к нему и ударил ногой прямо в руку, в сгиб локтя, наверное, я сломал её, но чего хотел, добился – бластер выпал и шлепнулся в песок. Теперь я уже действовал быстрее, поэтому успел вытащить свой и без труда прикончил этого придурка. Пока он дергался в песке с размозженной головой, я выстрелил в водителя. Там, на сидении, растеклась горячая красная клякса. А я уже оглядывался в поисках их дружков. С чего бы им быть тут одним? Но я больше никого не видел. Это было странно, что они тут одни. Потому что… рядом с ногой стало очень горячо.  Я отпрыгнул, и хорошо, потому что там, где я только что стоял, пронесся луч, который вполне мог расплавить мой позвоночник. Я не нашел ничего лучше, как запрыгнуть в машину, прямо на водительское сидение, спихнув с него остатки дымящегося трупа, прижимая к себе Зарго. Это было жестоко и подло даже с их стороны – вот так взять и своих же людей использовать как приманку или как отвлекающий маневр, ведь этот парень-дибил и его водитель они только для того и были, чтобы остальные, играющие роль пародии на снайперов, успели разобраться со мной. Но ведь я нужен был им живым, зачем они стреляли в меня? не было времени думать об этом – машина, к счастью, была не заглушена, и я нажал на газ и поехал. Самое смешное заключалось в том, что все спрятавшиеся стрелки тут же повыскакивали из своих убежищ, в попытке задеть меня. Это было более, чем глупо! Они были как живые мишени, потому что мне ничего не стоило уничтожить их. Правда, позже, услышав ещё какой-то звук, я понял, что и эти парни были такими же пешками в этой игре, как и первые двое. Этот «ещё один» звук издавал вертолет. Я просто не мог понять, что происходит. Почему именно так? Они настолько разозлились, что я подпортил уже второй отряд, или они настолько ненавидели меня? мне ничего не оставалось, как пытаться сбить этот чертов вертолет своим бластером, высунувшись из окна, попутно давя при этом бегавших вокруг неудачников. В общей сложности у нас была небольшая битва: где-то тридцать человек против двух. Ладно, Зарго не особо помогал мне, так что против одного.  По идее, я должен был умереть несколько раз. Или выжить, как главный герой крутого боевика. Но я пока жил, и мне не слишком хотелось умирать. Вертолет снизился до неприличия низко, и гонялся за мной, стреляя мимо снова и снова. С земными преследователями было покончено, тех, кого не сбил я, задел вертолет, плюя на своих людей. Это пугало меня больше всего. Или они реально настолько не ценят человеческую жизнь, или просто так делают, чтобы смутить нас своей жестокостью, или у них действительно какой-то очень хитрожопый план, о котором я даже не догадываюсь. Мне не нравится это.

Из раздумий меня вывел треск и скрежет, и то, что машина пошла, мягко говоря, неровно. Отлично. На меня сел вертолёт. Я нажал на газ, думая, что смогу скинуть его. Не вышло. А потом меня немного стало отрывать от земли, на пару мгновений, и я снова шлепался на песок. До меня дошло забавная вещь: вертолет застрял в крыше автомобиля. А что, я очень даже счастлив! У меня даже возникла идея, как прекратить эту тупую гонку; я резко вывернул руль, поворачивая так круто, как это было возможно. Меня занесло, даже набок склонило, и не только меня; вертолет тоже накренился. Только мы уже не вернулись в прежнее положение. Винт зацепился за землю, и тут же, разбрасывая песок и кустики, попавшиеся нам на пути, начал ломаться, отчего корпус вертолета только больше приближался к земле, пока на коснулся её, увлекая за собой и машину. Мы перевернулись, как в фильме. Красиво, страшно, смачно и громко. И ещё долго ехали по песку, увлекаемые вперед силами инерции. А потом остановились. Теперь надо было действовать ещё быстрее; я пролез наверх, благо машину не сильно сплющило, и меня не зажало, я нигде не застрял и быстро открыл дверь, в результате и быстро выбрался. Я на свободе!

Осталось отбежать подальше, и выстрелить. Что я и сделал. Быстро и четко. И собака у меня на руках целая и невредимая, надеюсь, что это действительно так и Зарго ничего не сломал себе, пока нас переворачивало, ведь тут нет ни одной ветеринарной клиники, где его бы обслужили.

После этого я всё думал, что поблизости есть кто-то ещё. Я оглядывался, присматривался к каждой тени, но больше никто не выбегал. Я убрал бластер обратно, взял пса в другую руку, потому что эта у меня уже затекла. То, что только что произошло, говорило только об одном – тут уже совсем небезопасно. Мы идем в сторону городов, и врагов здесь все больше. Все меньше заправок и магазинов, где можно найти еду и заправиться, больше нет заброшенных гостиниц и кафе, где можно остановиться и поспать, вытянувшись в полный рост. Вообще, безопасность иссякает с каждой милей. Скоро придется маскироваться и ходить в город, никуда не денешься. Вот это будет настоящая проверка на прочность! Ты представь – идешь по улице, и тут со всех сторон на тебя налетают эти уроды! Адреналин! Скорость! Круто, разве нет? Да, я знаю, тебе это не очень нравится, но…»   -   он почесал в затылке, посмотрел куда-то назад, на горизонт, вздохнул.

- Хочешь ещё что-то сказать? – спросил я, немного грубовато, продолжая держать своего пса, которого совсем недавно считал потерянным навсегда.

- А что мне ещё сказать? – пожал он плечами, снова посмотрев на меня, - мы в большой заднице, и ты это знаешь.

О да, я знал.  Я тут бегал, только проснувшись, не  понимая, куда эти двое пропали, я оглядывался по сторонам, но кроме странных неясных теней, которые являлись не более, чем моим воображением, я ничего не видел. Я вздрагивал и вцеплялся взглядом в белые блики, думая, фак, это же белые! – но это камешки блестели на солнце.  Я видел вышеупомянутые тени, и думал, что это Пати, или Зарго, но рядом стояло дерево, и тень, соответственно, принадлежала ему.  Тогда я взобрался на крышу Понтиака, думая, что оттуда будет лучше видно, но мало что изменилось. Тогда я кричал – Пати! Зарго! – но никто мне не отвечал. Мой голос эхом катался по пустыне, но, в то же время, он звучал одиноко и глухо. Я тогда жутко перепугался. Как когда ты остаешься дома, один, уже поздно, а родители ещё не вернулись, и за окном темно, и всякие страшные звуки и тени мечутся в углах. Мне было так страшно и одиноко! Я так боялся остаться здесь один, в этой пустыне, без моего последнего друга, на которого я мог положиться – ведь кому я ещё могу доверить свою жизнь в этом мире, кроме него?! В тот момент казалось, что все кончено, и теперь мне нужно думать над тем, что делать дальше. Казалось, что впереди теперь только одиночество  и вечное переживание за свою шкуру. Я ошибался. К счастью, я ошибался.

- Так что, Фрэнки, хочешь поваляться со мной в машине, позавтракать и поболтать? – спрашивает он, смотрит прямо в глаза, улыбается, так беззаботно, черт возьми, что я не верю, что мы в таком опасном положении.

- Конечно, - я тоже улыбаюсь, и он поворачивается к машине, а я за ним.

Мы оставляем двери открытыми нараспашку, чтобы салон проветривался, а то он и так весь провонял нашим потом и пылью. Когда солнце поднялось, стало, естественно, жарко, но не так, как раньше, терпимо. И ветерок с моря облегчает существование. Хотя мне не нравится, как теперь кашляет Пати. Кажется, он всё-таки простудился. А потом, когда он ещё и начал шмыгать носом, то я был полностью в этом уверен. Замечательно, черт возьми!

- Почему мы сегодня никуда не едем? – спросил я.

- Днем очень опасно, - пожал он плечами.

Мы сидели на задних сидениях и доедали наши запасы. То есть, не совсем доедали – немного надо было оставить,  даже если мы уверены, что сможем скоро найти ещё. У нас были банки с едой для кошек, с добавками типа зелени и прочей херни, но все же, Пати говорил, что это полностью безопасно. Еще были булочки и газировка (спасибо Мрачному и Лапше), и простая вода. Сейчас мы наслаждались тем, что просто сидели и спокойно завтракали, а не опять ехали, как сумасшедшие, не отдыхая и не останавливаясь.

Теперь я был намного спокойнее, ведь Зарго нашелся. Он сидел с нами и тоже завтракал – ему кошачья еда уж точно была по вкусу. Я так рад был его видеть, что боялся, что заплачу при Пати, как только увидел его, целого и живого , у него на руках.

- Расскажи что-нибудь?

- Хм? – он посмотрел на меня, оторвавшись от своей банки фанты. Она была ярко-рыжей. Почему-то у тех парней все, даже еда, было ярким; газировка – непременно желтая или рыжая, или вообще зеленая, кошачьи консервы такие же рыжие, слегка красноватые, но яркие.

- У нас ведь, я так понимаю, весь день впереди? Может, поговорим о чем-нибудь? – предложил я. Вообще, я собирался расспрашивать о его прошлой жизни. Я хотел многое узнать.

- Да. Итак, может, расскажешь мне о своих бывших парнях? – вдруг спросил он.

Что?! Что он только что сказал?! Что, теперь мне уже надо отвечать на его вопрос, вместо того, чтобы задать свой?!

- Что? – может, я ослышался?

- Ты слышал, что я сказал. Расскажи мне про парней, которые у тебя были раньше. Что, ты же говорил, что они у тебя были! – он сделал удивленное лицо.

- Зачем тебе это? – не понял я.

- Мне интересно, и я первый задал вопрос, - он улыбнулся, довольный собой, облизывая ложку, - потом ты задашь свой вопрос. Идет?

- Интересно, я успею задать этот свой вопрос прежде, чем ты опять задашь свой?

- Вот, ты уже спросил. Да, успеешь. Ну так, для начала, сколько их у тебя было? – он уселся поудобнее, лицом ко мне.

- Нууу,  - наверное, не нужно говорить, что я чувствовал себя неловко. Я никогда вот так не отвечал на подобные вопросы, во всяком случае, меня не спрашивали об этом ни с того ни с сего. – Кажется, девять…

- ДЕВЯТЬ?!

- Кажется, я же сказал! Я не помню точно! 

- Хорошо-хорошо, молчу… - поднял он руки, но всё же добавил шепотом, - девять!

- Вот и все, теперь я спрашиваю… - начал было я, но он не дал мне закончить…

- Нет, подожди. Когда у тебя появился первый?

- В школе.

- В каком классе?

- Не думаю, что это так важно, - мне стало уже совсем неудобно. Не знаю, по моему это девчачьи разговоры: о своих бывших, сколько их, когда они были. Я немного стыдился этого; от этих разговоров я начинал чувствовать себя девчонкой. А если ты – девчонка, то, я уверен, нет места опаснее, чем рядом с Пойзоном.

- Нет, это важно, - настаивал он.

- Ну, не помню! Мне было лет четырнадцать, где-то так…

- Вау… и у тебя уже был парень?

- Какое это имеет значение? Может, поговорим о чем-нибудь другом?

- Нет, мне интересно. И чем вы занимались?

- Что значит…

- Ты понял вопрос.

Я только вздохнул, отчаянно подняв глаза к потолку.

- Мы… учились играть на барабанах. Точнее, я его учил, потому что я умел, а он нет. Он не то, чтобы не умел, он просто не хрена не умел!

- Вы трахались?

- В четырнадцать лет?!

- Я бы трахался.

- Так что же мешало?

Он открыл рот, но ничего не сказал, и закрыл его.

- Ты на мой вопрос отвечаешь, - напомнил он.

- Ладно… мы просто целовались. Один раз. Как раз в тот момент в комнату вошли родители, чтобы позвать нас на обед… да, было так, - я кивнул сам себе. Было немного странно, что я так плохо помнил это, и знал об этом вообще, но каким-то образом я вспоминал это, мог вытянуть эти воспоминания из разума, даже не особо напрягаясь.

Мы целовались, да. Слюняво и не очень эффектно, а когда раздался тихий шелест и скрип, с которым открылась дверь, то мы замерли, как две скульптуры. Мы моментально отлепились друг от друга и посмотрели в ту сторону, откуда донесся звук. На нас огромными круглыми глазами смотрела мама, а у папы глаза наоборот сузились и потемнели. И они смотрели на нас. На наши мокрые губы, на наши руки, которыми мы неумело и неуклюже приобняли друг друга, не настолько крепко, чтобы даже прижаться друг к другу. Эта немая сцена, казалось, заставит нас воспламениться от стыда. Мама бледнела, а папа краснел. А потом Кевин, так звали того парня, убрал от меня руки, снял со стула свою куртку и на дрожащих ногах направился к дверному проему. Я тогда понятия не имел, как он пройдёт мимо двух этих осязаемых выражений замешательства, но они, как ни странно, посторонились, нет, скорее отшатнулись от него, показывая, что они только хотят, чтобы он поскорее исчез отсюда. Что он и сделал.

А он счастливчик. Он ушел, вышел за дверь, и пошёл домой, а я уже был дома, и тут на меня все ещё пялились мои родители, и мне было так стыдно, уже только от одного их молчания, а что будет, когда они заговорят, своим этим тоном, со своим выражением лица, так стыдно, что я боялся, что заплачу. Казалось, я и так уже начал.

А потом они закрыли дверь с той стороны. Просто оставили меня в своей комнате, одного, наедине со своими мыслями и страхами. Я спрятался за барабанную установку, зажмурился и прижал ладони к глазам, чтобы слезы не потекли; они, отец и мать, они могли в любой момент снова войти, и я не хотел, чтобы они видели мои слезы. Я долго так сидел. Час, не меньше. Я слышал, как они говорили где-то в доме. Как что-то готовилось на кухне. А мне все ещё было стыдно.

Потом, когда я уже сидел за столом и пытался рисовать, чтобы отвлечься, дверь снова открылась. Это мама. Она сказала, что ужин готов, и чтобы я спустился вниз. Я не хотел ничего говорить. Своим осипшим, хриплым от кома в горле голосом?! Ни за что! Поэтому у меня не было никаких других вариантов, кроме как просто молча спуститься вниз. Что я и сделал.

За столом я сидел так же, молча. Пытаясь не поднимать головы, так, чтобы не видеть ничего, кроме своей тарелки и трясущихся от страха рук. Они тоже молчали, будто испытывая меня.  будто они хотели меня сломать. Я тогда не только испугался и стыдился, но ещё и обиделся, при этом сильно злясь; вы же мои родители, как вы можете сидеть и заставлять меня чувствовать себя так паршиво? Вы что, только и ждете, чтобы я заплакал, чтобы совсем опозорить меня перед самим же собой?! Как вы можете?!

Но я сломался. Я не плакал, но слезы, которые я из последних сил сдерживал, сделали другое свое дело, в носу. Я начал шмыгать носом, при этом низко опустив голову, и не нужно быть таким умником, чтобы понять, что я побежден в этой безмолвной борьбе. Фак. Говно. Вот тогда я понял, как это хреново – позволять себя подавлять. Как это ужасно. Нет, никогда, ни за что, не хочу, чтобы такое повторилось снова.

- Ты понимаешь, что ты сегодня наделал? – начала мама.

- Ты вообще понимаешь, что за хуйню ты сотворил этим проклятым вечером?! – продолжил папа.

Я зажмурился. Боже, как мне стыдно.

- Ты слышишь, что тебе говорят? Может, соизволишь ответить? или ты выше этого? Что, сам себе господин, да? – подхватила мама.

Почему у них всегда так получается? Чтобы было так стыдно, так больно и так противно?! Ну почему?!

Поэтому я только кивнул, ещё раз шмыгнув носом, а мои плечи дрогнули.

- Что это, по-твоему, круто? Телевизора пересмотрел? Или на тебя так влияет этот мальчик? Может, мне запретить вам общаться? Когда ты наконец поумнеешь? А если он заразный? Ты знаешь, какой у тебя слабый иммунитет, что, хочешь заболеть и проваляться в кровати всю свою жизнь? – она повысила голос.

Я покачал головой, спрятав руки под стол.

- Верни их сейчас же на стол, откуда я знаю, что ты ими там под столом делаешь! – чуть ли не закричал отец. Я вздрогнул. Они что, думают я совсем дебил?! Да, я уже занимаюсь мастурбацией, и довольно давно, и думаю, они об этом знают, потому, что мне уже четырнадцать, но как они могли подумать, что я стану это делать во время того, как они ругают меня?! что, после этого поцелуя я теперь в любые помещения, где можно закрыть дверь, буду ходить под их наблюдением?!

Я не мог этого всего сказать. Я ещё был сравнительно робким мальчиком, который не может сказать на строгий тон родителей «нет», который не будет кричать в ответ, да, у меня это все впереди, но сейчас я мог только сдерживать слезы, глотать ком в горле, чувствовать боль в шее, которую я уже перенапряг, и страх. Поэтому я покорно положил руки на стол, чувствуя себя идиотом. Причем самым последним идиотом во всей Америке.

- А что будет дальше, малыш? Будешь таскаться по чужим домам, хрен знает чем там заниматься, да? этого ты хочешь? Посмотри на себя, ты уже взрослый, пора думать о важных вещах, а не о всякой ерунде, о которой вообще не следует думать!

- Родителей хочешь опозорить? Всю нашу семью!? Подумал бы сначала, прежде чем вести себя, как идиот! – отец встал из-за стола и я уже приготовился получить подзатыльник. Он же принялся расхаживать по кухне, хотя это не значило, что он не ударит меня.

- Пойми, сын, мы хотим только добра тебе. Мы не можем допустить, чтобы ты был… гм… странным…

- Да педиком, черт побери, чего тут скрывать?! – закричал отец, -  господи, мой сын педик! Вы слышали это?

- Тебе нельзя этого делать, ты опозоришь всю нашу семью. Ты должен понимать, что это плохо. С этим мальчиком ты больше дружить не будешь, это мое слово. Как бы мне самой не пришлось искать тебе друзей, раз сам ты не умеешь даже этого делать.

 Честно говоря, кампанию я себе и правда находил не самую лучшую. А после этого разговора я вполне осознанно стал выбирать в друзья только отморозков и хулиганов, как-никак, только зарождавшаяся наглость и вредность решили не мелочиться, раз уж мне что-то запретили. Они ещё где-то полчаса разговаривали со мной на всякие темы, как я плохо себя веду, как я неправ, как всё, черт побери, неправильно. До этого я и понятия не имел, что мой папа при мне может так ругаться. Это точно или научило меня десятку другому грязных словечек или немного покорёжило мою ещё детскую психику, уж одно из этого точно. А скорее всего, и то, и то. Потом мне сказали идти в комнату, что я с радостью сделал. Больше всего мне тогда хотелось плакать. Я долго боролся с собой, но слезы текли и текли, и вот так, наверное, всё и началось. Я охуел во всех смыслах этого слова. В ту ночь я долго не спал, злился и обижался, под утро заснул, но вскоре меня разбудили, ведь нужно было идти в школу. Вы ведь знаете, что я сделал, не так ли? Именно так. Я пошёл в неё, как бы, но на самом деле прогулял. Зачем я должен был ходить туда, если мне сказали «непременно ходи в школу!»? что, мне теперь всё, любое слово, любой приказ нужно выполнять вместо того, чтобы делать то, что я хочу? нет уж, я так не хочу.

В тот день я долго гулял и много думал. Тогда я думал, что всё будет, как раньше, в смысле, я думал, желал, что всё изменится, но в глубине души понимал, что всё вернется на круги своя. А вот хрен! Не вернулось! Всё действительно переменилось. Тогда-то я, конечно, не знал об этом, но всё уже началось, и я ничего не мог с этим поделать, кроме того, мне кажется, что все это началось ещё раньше.

Конечно, с Кевином мы больше не виделись. Я пришёл вскоре к нему в гости, открыла его мама. Она смотрела на меня не так, как обычно. Мне это сразу не понравилось. Я уже тогда почувствовал что-то не то. Стоя на этом крыльце. Она начинает говорить.

- Твоя мама звонила.

Как будто мне лет тридцать, чтобы я разбирался во всех этих сложных разговорах, где одна фраза – это уже целый клубок сплетен. Нет, я не понимал. Просто знал, что это очень, очень плохо, что мама звонила ей.

- Тебе нельзя сюда приходить, - сказала она, таким тоном, мол, ну вот, что за глупые дети, все им надо разжевывать. Уже тогда это меня оскорбляло.

- Почему? – спросил я. Типичный вопрос для ребенка, когда взрослые к этому привыкнут и перестанут так раздражаться из-за него?

- Потому, дорогуша. Больше не приходи сюда, не звони нам, и не дружи с Кевином. – Она поджала губы, будто её тошнит от меня.

- Но почему?

Она открыла рот… и закрыла дверь. Видали? А кто мне ответит на мой вопрос? Что, мой голос так не важен в этом мире? Может, вы не слышите меня? может, мне надо орать погромче, чтобы вы услышали меня? так, чтобы у вас уши заложило? А знаете, я ведь могу!

Тогда я просто медленно сошёл с крыльца и направился домой. Я расстроился. Это было нечестно. Я не стал спрашивать у мамы, зачем она это сделала, я просто посмотрел на неё и понял всё, что мог понять, и не было смысла о чем-то говорить. Мы больше не разговаривали с ним. Изредка я видел его, потом, но он исчез куда-то. Думаю, это даже к лучшему, что мы не пересеклись – не люблю, когда прошлое идет за мной по пятам и тянет назад.

Главное, что уже через полгода я почти трахался с парнем. В моей комнате стояла гитара, кровать никогда не была застеленной, а стены были спрятаны за плакатами, и лица, которые смотрели с них, ясно говорили о том, что у родителей проблемы. Думаете, это хорошо, что ваш ребенок слушает рок? Нет, это плохо. Он будет неуправляемым, заносчивым и самодовольным ублюдком, он будет качать права при любой возможности, крушить всё вокруг и позорить вас перед друзьями и коллегами. Ваш ребенок станет рокером, и если вам повезет, вы никогда не сможете снова сделать из него человека. Если вы все же умудрились это сделать, что ж, круто, вас можно сажать в тюрьму за убийство. Я знаю, это правда. Вы можете не верить мне, но потом, когда вы придете со своей хреновой работы домой, где вас не очень-то и ждут, потому что вы мало кого радуете своей кислой физиономией, то вы поверите мне. Вы будете сидеть перед телевизором и мечтать о красивых девушках, или парнях, если вы сами девушка, вы будете мечтать жить как в клипе Билли Джо, ходить по улице и устраивать беспорядки, играть на гитаре на движущейся сцене, которую сопровождает парад из красивых и счастливых людей, вы будете мечтать жить, как живут панки и рокеры. Но у вас будет это. Как классно, что я понял это тогда.

Его уже звали Робин. Он был… не знаю, придурком. Почти всегда под кайфом, от него пахло еловыми иголками, потому, что всё в доме у него так пахло, его мама с ума сходила по чистоте (странно, притом, что её сын - наркоман), у него были рыжеватые волосы и царапина на носу. Мы неплохо дружили (что видно, по тому, что мы делаем), и вообще, у меня, несмотря на то, что все в школе гоняют меня, хорошо всё получается с новыми знакомствами. Родители снова зашли, когда мы были заняты, как это было с Кевином; почти так же. Они стояли в дверях, опять разыгрывая свой спектакль «покажи рожу потупее», когда я махнул рукой в их сторону, тихо, но так, чтобы они слышали,   сказал Робину не останавливаться. Мы не совсем трахались – только дрочили друг другу. Но этого было достаточно, и родители не могли долго смотреть на нас: закрыли дверь с той стороны и оставили нас, чтобы мы могли закончить начатое. Я не чувствовал ничего, и близко похожего на совесть. Это была их вина. Мне почти пятнадцать, через год я могу водить машину, и если так, то я, имея право разбиться и расплющиться вместе с грудой металла, так же имею право на что-то приятное, в данной ситуации – секс. Так что пусть обломятся – не надо было кричать на меня, когда можно было спокойно все решить.

Мы неплохо закончили. Потом валялись, обнимаясь и целуясь. Потом спокойно оделись, и я пошёл его проводить. Я пожелал ему спокойной ночи, и он ответил тем же. А потом он ушел.

У нас снова был серьезный разговор. Только теперь я не шмыгал носом, сдерживая сопли и слезы, пусть немного стыдно где-то и было, но я сидел, улыбаясь, и даже смеялся иногда. Правда, потом у меня был неприятный осадок в душе, несмотря на то, что я вел себя так весело во время того, как они читали мне нотации. А на следующий день я узнаю, что Робина сбила машина. Он даже не дошел до дома. У него в карманах нашли очередную дозу и, черт, наши типа любовные записки (на самом деле это был тот ещё бред, которые такие идиоты как мы умудрились написать на бумаге). Вот тогда было стыдно. Его мать, которая после этого помешалась (что в общем, неудивительно), мне постоянно приходилось её избегать. Я не знал, что она могла мне сделать, но она не сделала ничего, потому что опять же, мы ни разу с ней не пересеклись. Я шустрый. 

Это печальное событие на некоторое время снова сделало меня замкнутым, покорным, грустным. Я тогда думал, что всё будет ужасно. Не как у моих кумиров, которым я поклонялся. А как у тех унылых людей, что сидят в офисах, как блохи в банках, запертые, безнадежные механизмы, которые выглядят, как люди. Я не хотел так. Мысли о том, что я стану таким же буквально убивали меня. несколько раз родители снова ругали меня за мои оценки и за мое отношение к парням, и я сидел, опустив голову и шмыгая носом. Не думаю, что я хотел плакать, я просто был полностью разбит.

А потом появился Брендон. Или Роберт. Или Бил… не помню. И снова я тусовался, пил, курил, был плохим парнем. Мы катались на его мотоцикле и могли уехать куда угодно, делали что хотели, крушили всё, под громкую музыку. Это было круто. Он оттрахал меня. В какой-то подворотне, после рок концерта, мы были немного пьяны и надышались каким-то куревом внутри здания. Мы сваливали все случившееся на это. Я мало что из того помню, мне не было больно тогда, как-то, хмм… вообще плевать. Я проснулся на следующее утро у себя дома. Он привез меня. Родители были в шоке, но мне было все равно, я ничего не собирался им объяснять. Я сам все понял только на следующий день, когда мы снова встретились с тем парнем. Тогда он мне все рассказал, не понимая, как я мог забыть эти «о да, вставь мне так, что бы он торчал у меня изо рта!» или «больше я сказал, больше!».

- Кто бы мог подумать, что такое похотливое животное! – рассмеялся он, но я не обиделся. Кроме того, что я не обижался на всякую ерунду, этот чувак выражался таким способом, что он мог обложить вас матом, и при этом ни капельки не задеть. Он рассказал мне, что мы там устроили, за концертным залом. Как он сначала имел мой рот, потом мою задницу, потом мы, смеясь как ненормальные, сели на его мотоцикл и поехали к нему домой. Там мы сделали все это ещё раз, сожрали всю пиццу и выпили всю газировку, а потом пришли его родители и выгнали нас из дома. Тогда он отвез меня домой, а сам поехал к брату, чтобы переночевать там; для него было не редкостью, что родители гнали его из дома.

Всё было нормально. Так бывало часто – все эти бурные ночи, выпивка, шум, гам. В школе надо мной по-прежнему издевались, но это всё было уже не так страшно, потому что многие уже знали меня, отчего  число тех, кто отравлял мне жизнь, сокращалось. Наверное, я просто привык к издевательствам, раньше этого было очень много – все, кому не лень, дразнили меня. Из этого даже  можно было раздуть отдельную тему. Я часто болел, и физически был не очень силен. Зануды и ботаники говорили, что выживают сильнейшие а слабаки умирают, как в мире оленей, или кроликов, да вообще у животных. То есть да, я знал, что нужно быть сильным, чтобы жить, ведь мы тоже животные, и что как бы не была очаровательна и трогательна забота о слабых – их чрезмерное количество мешает жить всем остальным. Не знаю, насколько я считал это правильным, но я видел, что я вовсе не отношусь к сильным. Поэтому ясно, какую позицию я занимал – я ведь тоже хотел жить. Я уже не помню, что я делал – пытался убедить себя, наврать самому себе, что я не хуже других, или я пытался жить так, как мог, или я только казался ничтожеством, или я вообще центр вселенной – во всем этом была доля правды, и то, что я до сих пор жив, говорит о том, что я в этом всем преуспел. Но тогда это ничего не меняло; меня вызывали к доске, на математике, на биологии, на всех предметах, и довольно часто бывало, что мне нечего сказать. Я хотел, и даже мог что-то сделать, но я молчал, и каждый раз хоть один человек при всех говорил мне, какой я тупой и ничего не понимаю. Тут даже не работала та система, когда все, кто есть в классе, начинают подсказывать отвечающему. Мне никто не хотел помогать – все тут же замолкали и сверлили меня взглядом, отчего мне становилось страшно, а ладони потели, и я чувствовал, как кровь приливала к лицу, когда мне было стыдно. Это были худшие дни в моей жизни.

Но я выжил. Я уже был ближе к старшеклассникам, когда можно вести себя, как хочешь. Тут все будто поменялось местами – я становился круче, в то время как мои ненавистники опускались и тупели. Может, я и не делал что-то, что должен был делать, но, думаю, мои дела обстояли лучше, чем их. Может, как раз потому, что я был один; они все были одинаковые, пытались походить друг на друга, обогнать в гонке кто лучше покажет остроумие, в то время как я сам создавал свою личность, и в результате стал таким, какой я есть – ни на кого не похожий. Кажется, как раз примерно в это время началось что-то, что я так долго не мог вспомнить…