POV Frank

Я молчал, вспоминая тот день, который был так давно. Когда все могло развалиться, и мы могли бы больше никогда не встретиться, изменив тем самым судьбы сотен других людей. Но мы остались вместе и все, что еще не вполне официально жило между нами крепло.

Мои губы были на его шее, когда он рассказывал, мои ладони – на его плечах. Он договорил и замолчал, я же спускался ниже.

- Еще, что еще? – я надавил языком на ямку между ключицами.

- Первая ночь. Когда ты сделал это со мной в первый раз. Мы спланировали все, как дети, которые задумали сбежать из дома. Гораздо больше было шансов, что ничего не получится, как и с побегом. У нас могло не хватить уверенности.

Я прикусил его кожу, он тихо замычал и потянулся, повернув голову набок:

-  Это было в автобусе. Ночью. Мы ехали, и все спали, наши друзья были буквально в паре метров от нас. Совсем рядом.

Буквально в паре метров. За тонкими шторками.  Я выполз из своей постели и прокрался к Пати. Совсем темно, шторы и хлам - по большей части это одежда -  висящий повсюду, качался, свет от проезжающих машин отбрасывает тени, они скользят, обходят все вокруг, и снова расползаются  в остальную тьму. Со стороны водителя доносится шипения – музыка из плеера. Светятся немногочисленные огоньки на приборной доске. Встречные машины выхватывают из желтоватой от наших фар синевы прямоугольник лобового стекла и силуэт Глории. Глория постоянно курит, поэтому слева от нее приоткрыто окно, куда убегает струйка дыма, но запах табака чувствуется и здесь. Сладковатый  вперемешку с привкусом мяты, и в то же время привычный горьковатый вкус сигарет.

Дойдя до койки Джерарда, я отодвигаю шторку и вижу его. Он смотрит в окно, облокотившись спиной о подушку. На его лице свет от фар. Глубокие тени в глазницах – он выглядит так, будто совсем недавно окончил школу, будто у него масса проблем, будто он один из тех с которыми все нормально, но кто все равно на краю. С парусом. Я не знаю, что за бред я имел в виду под этим, но, наверное, так я относился к опасной жизни – если тебе есть с чем балансировать на краю своих возможностей, то ты можешь продолжать, и не страшно, что ты можешь не справиться. Вот когда метафорический парус срывает с мачты ветром и когда тебя бросает в пропасть – тогда стоит волноваться. Я бы хотел нарисовать его вот таким – с этими тенями в глазах, когда он смотрит в сторону и уголки его рта слегка опущены вниз, это как будто тень от туч, сошедшихся над его будущим, и в то же время тень прошлого. И вот он здесь, в настоящем, и он будто светится – лишь свет от фар – и это я бы назвал движением во времени. Или в трех временах.

 Он замечает меня,  и мои накрученные мысли выстраиваются в линию более понятных желаний. Когда он поворачивает ко мне голову, я забираюсь к нему. Я сижу с одной стороны его небольшой кровати, он – с другой.   Мы молчим и нам, похоже, обоим неловко. Если сказать все в двух словах, то я сейчас пришел исключительно чтобы трахнуть его. Я поставил его на место шлюхи, разве что только денег я ему не платил. Тогда я даже не знал, что это, в каком-то смысле, станет его кличкой. Сейчас он больше похож на человека, который вышел в новый для него мир и не знает, что ему делать. Я сам – такой же, но, когда я вот так пришел и сел у него в ногах я чувствую себя маленьким дьяволом, который пришел изгадить его жизнь. Я подумал, сколько мы уже занимаемся музыкой. Я думал об этом, отгибая край одеяла и прикасаясь пальцами к его лодыжкам. Он вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал, он просто смотрел на меня, пока я гладил его мягкую кожу,  я чувствовал, как он заерзал под одеялом, стоило мне погладить его между пальцев,  где никто не трогал его прежде. Я вдруг задумался, трогал ли его кто-нибудь вообще? Был ли он все еще девственником? Перспектива оказаться первым казалась мне очень заманчивой, и от этих мыслей я еще лучше увидел себя в роли дьявола. Я посмотрел на его лицо – я не видел в его глазах какого-либо ужаса, разве что волнение. Он слишком доверял мне. Хотя, может и не слишком  - ведь я тоже доверял ему, так что все уравнивалось. На нем черная футболка – из тех, что скрывают его фигуру, придавая ему очертание какой-то птицы. Я сниму с него эту футболку. И все остальное.

Я сел рядом с ним, почти прижимаясь к нему – места здесь все-таки мало. Он все еще смотрит мне в глаза. Он весь как птица – которая смотрит в ладонь, полную зерна, а потом в глаза и молча спрашивает, можно ли – так же он смотрит то на мои губы, то в глаза. И долго он так может ждать, пока я отвечу? Я решил не мучить его ожиданием. И в этот раз нам  не пришлось преодолевать отвращение.

В эту ночь мы впервые были так близко. Я давно мечтал об этом моменте. Ха, я представлял это на большой просторной кровати в очередной гостиной, уютным вечером, после хорошего вина или после концерта, я представлял его волосы пахнущими шампунем и, представляя, как он кричит и стонет подо мной, так, что утром все соседи косо на нас смотрят. Но сегодня он будет молчать. Я сам буду  затыкать его, как бы и я не хотел услышать его. Я не смогу говорить ему все те грязные вещи, что я хотел сказать, крикнуть ему – я буду шептать их ему на ухо. Очень многое будет не так, как я представлял, и надо будет вести себя тихо. Хотя бы постараться.

Сколько мы уже занимаемся музыкой?

Я забрался к нему под одеяло, и стало сразу жарче. Хотелось стонать и ахать, когда он прикасался ко мне, особенно, когда он взял меня за член – у него были теплые гладкие пальцы, и его рука, казалось, может двигаться в любом направлении и с любой скоростью. В этом еще было что-то грязное и извращенное – будто я делаю это со своим другом. Я не воспринимал его как девушку, и как кого-то, кто был у меня  до него, тоже – я знал, что любил его но, казалось, что я переступаю какую-то черту, когда трогаю его. 

Ладно. Ясно, я, наверное, понял – это следующая ступень отвращения. Может, в следующий раз, снимая с него футболку и нижнее белье, я не буду чувствовать себя грязным извращенцем, как будто я лезу к ребенку – да и какого черта, это я младше его, а не наоборот. Я гладил его тело, обнимая его и прижимаясь к нему, и действительно – вся имеющаяся у меня неприязнь уходила, как холод, даже ногам вплоть до самых кончиков пальцев было тепло.

Два года уж точно. Или три. Два с половиной, где-то так. Мы завоевываем сцены, которые больше, чем сцена в нашем школьном зале. Я запомнил этот зал, и помню, какая там сцена. Когда мы только начинали, в маленьких клубах, где сценой считалась небольшая возвышенность над неровным полом с прожженными точками от окурков, где мы толкались в тесноте, путаясь в проводах и задевая друг друга инструментами. Могли ли мы мечтать о лучшем? О том, что чтобы прикоснуться друг к другу, нам придется преодолеть путь, на который мы затратим никак не меньше пяти секунд? Я не знаю, о чем я мечтал, я играл и слева передо мной стоял Джерард, настолько близко, что даже руку тянуть не надо – просто наклонись вперед и уткнешься ему в плечо головой; вот, я настолько близко, и что я чувствую? Тот ли этот человек, вместе с которым я хочу вкладывать свою жизнь во что-то, что мы решили называть группой? Есть ли хоть какая-то дурацкая связь между нами, или мы чужие, как люди в метро?

Я целовал его шею, полностью завалив на тонкий матрас, его руки на моей спине и мы оба – как волна, склеенная из двух вод разного оттенка, которая двигается, как повторяющееся изображение. И тут Джерард заговорил, и подобный бред я от него буду слышать всю оставшуюся жизнь.

- Давно хотел тебя спросить, - шепчет в ухо, -  что за херню ты делаешь своей гитарой? На сцене, каждый концерт.

- Я играю.

-  Играешь, - тихо смеется он, - и потом доигрываешь свои партии, правда уже не на сцене, а в пустой гримерке, или в туалете,  запрокинув голову и раскрыв рот, - он улыбнулся,  открывая глаза и глядя на меня, - думая, что никто тебя не видит.

Два с половиной года музыки. Из них примерно два года я стоял вплотную позади него и думал, что я чувствую к этому человеку, чувствую ли что-либо вообще и что вообще значат мои чувства, если сам я один из сотни, я просто пыль, которая меньше века держится вместе в одной куче, и в довольно-таки правильной последовательности, отчего я вполне живой и могу задуматься над этим. Все эти мысли – странные, как и люди в голубом свете прожектора, когда при особенном освещении любая белая деталь начинает светиться в темноте, когда все цвета превращаются в холодные оттенки какой-то густой краски. И черные тени.

Как тени в его глазах, когда я смотрю на него сверху вниз, и он говорит: 

- Это довольно странно, Фрэнк… но мне безумно это нравится, - он улыбается, и черт, прямо сейчас он наверняка представлял меня, представлял, как я стою в очередной кабинке где замок держится на соплях и дрочу, действительно откидывая голову и раскрыв рот. Отлично, это он знал, но знал ли он, о чем я думал в те моменты? О ком?

Будто читая мои мысли, он спрашивает:

- Я имею к этому какое-нибудь отношение? – склоняет голову набок.

- Самое прямое, - прошептал я ему на ухо, снова целуя его.

Два с половиной года мы играли, толкаясь на тесной сцене, и вот мы здесь, и я прижимаюсь спиной к простыне,  он сверху, его кожа липнет к моей, он целует меня в губы, и его поцелуи больше похожи на укусы.

- Ты хочешь меня? –  с улыбкой шепчет он, приподнимаясь надо мной, пропуская между нами прохладный воздух – действительно хочешь?

- Да, - прошептал я. Он берет мои руки в свои и спрашивает, сделаю ли я то, что обещал. Я снова сказал да. Он встает на колени, возвышаясь надо мной, кладет мои ладони себе на бедра и выпрямляется, пока не уперся в низкий потолок. Он смотрит на меня и ждет, и я знаю, чего.

Когда я растягиваю его, он хочет хоть что-то сказать, и поэтому он говорит о том, как тоже обо мне думал.

Это я, кстати, знаю. Похоже, мы следили друг за другом все это время, ждали, пока другой сделает первый шаг. Только он, в отличие от меня, вел что-то вроде личного дневника. У него была привычка писать все свои мысли – и чувства, и бред, и идеи – туда же, куда он рисовал все, что наполняло его голову. Мне нечасто удавалось заполучить его тетрадку, он постоянно таскал ее с собой, или же кто-то был поблизости и кто-то обязательно бы заметил, как я открываю ее и читаю его записи. Это была одна из тех тетрадей, что потом окажется на полке в автобусе, вместе с остальными. Как-то я открыл ее, и сразу же увидел себя – он нарисовал меня, и, главное, это был далеко не последний мой портрет. Он рисовал меня в разных стилях и в разных цветах, иногда я даже узнавал по его рисункам реальные сцены из жизни – когда я сидел и играл на гитаре на диване на какой-то вечеринке. Я помню – сам он тогда сидел чуть поодаль, возле стола с лампой, с этой самой тетрадью – и тогда, наверное, рисовал меня. На самом деле, когда я смотрел на эти рисунки, то дрожь пробирала – будто кто-то просканировал меня и теперь я здесь, как бабочка за стеклом.

Хотя прямо сейчас это Пати был похож на бабочку.

Его кожа – густой синий оттенок, она вспыхивает в темноте бледно-желтым, когда мимо проносятся встречные машины.  Он молчит, когда опускается вниз по моему члену, упираясь ладонями в потолок. Чем ниже он опускается – тем сильнее сжимают меня его внутренности. Он садится на мои бедра и запрокидывает голову, после чего выдыхает, так, что я почти слышу его дрожащий голос. По правде, в нем так узко, что самому хочется застонать.

Это – тот гребаный момент, который я представлял себе не один раз. Иногда, когда мы собирались в кафе, я сидел возле Джи и смотрел на его смеющееся лицо, улыбаясь тому, как он понятия не имеет, о чем я думаю. Иногда он был задумчив, и тогда мне хотелось, чтобы хоть какой-то обрывок моих мыслей прорвался к нему в голову, чтобы он вдруг поднял на  меня глаза и покраснел. Это было бы очень забавно – если бы мы умели меняться мыслями. Стоило мне об этом задуматься, как от мыслей меня отвлек еще один дрожащий вздох, возвращая в это «сейчас», где Пати уже двигался вверх и вниз, едва слышно шепча что-то.  

Каждый раз, когда он опускался до самого конца, прижимаясь ко мне своей мягкой теплой кожей, его тепло пробирало насквозь, отчего хотелось двигаться навстречу ему все быстрее, после чего он отдалялся, и желание согреться снова приближало нас друг к другу. Он сказал что-то невыразимо пошлое, что я сразу же забыл, сжимая в пальцах его кожу, и он снова что-то сказал, улыбаясь своим же словам.

На потолке уже поблескивали отпечатки его потных ладоней, когда я уложил его на спину и продолжил двигаться в нем. Он крепко обнимает меня, его пальцы вжимаются в спину и сам он тянется к моим губам, прячет в поцелуи свои стоны.

Уже не так важно, если нас услышат. С другой стороны автобуса все еще шипела музыка в наушниках. Все спят. На самом деле все они – где-то далеко, сейчас здесь есть только мы.

И, как бы хорошо я себя ни чувствовал в этот момент – все было странно. Я привык, что все, с кем я спал – это очередное живое тело, просто кусок мяса с некоторым разумом. Я не был тогда настолько циничным, наверное, я был проще, смотрел на все более поверхностно. Может, я только так думал. Но  присматриваясь к Пати, тогда еще Джерарду, я начал видеть и чувствовать что-то еще. Он закусывал губу, чтобы молчать, или выдыхал, раскрыв рот, почти не издавая ни звука, и при этом он улыбался, он казался таким милым сейчас, что хотелось быть с ним нежнее, гладить его по волосам и шептать ему что-нибудь приятное. Но я молчал и трахал его дальше, глядя на его лицо и думая над тем, что я чувствовал. Я не думал, что буду чувствовать что-то настолько приятное по отношению к кому-то. Я смотрел на людей как на кого-то, с кем просто можно неплохо провести время. В Пати было что-то важное. Он был не просто человеком для меня, он был слишком многим сразу, и это проявлялось во всем. Он просто был здесь, но вдыхая его дыхание, просто проводя пальцами по его волосам или коже – и все тело пронизывало ощущение, что он намного ближе мне чем все, кого я только знаю.

И между тем, он уже едва ли не стонал – даже его выдохи были слишком громкими. Мне  и самому было все больше и больше  плевать на шум, и что кто-то может отдернуть шторку и затихнуть, не успев договорить «Джерард, ты в порядке?..» увидеть его с раскинутыми ногами и меня между этих ног, и еще то, как мы целуемся взахлеб, когда я едва держусь на руках, а он обнимает меня. И что даже если кто-то из нас скажет «я могу все объяснить» - это все равно уже нас не спасет. Хотя… спасет от чего?  Что действительно страшного может произойти? Потом, через несколько лет, сейчас, вспоминая это, я посмеюсь над всеми опасностями того безобидного времени.

- Еще пару минут… совсем чуть-чуть, - шипит он мне в ухо, проводя рукой вдоль моего позвоночника вниз, и теперь мне, похоже, тоже осталось не более двух минут. Если не меньше. Занятые друг другом, мы не заметили, как уже автобус едет через город. Мне осталось буквально несколько секунд, и я хочу видеть Джерарда в этот момент, и тогда я замечаю, как все изменилось. Ночной город полыхает огнями, цветные вывески сверкают так, будто главное их предназначение – не реклама, а украшение города. Мы почти в самом центре города, но при этом и город и все – по-прежнему далеко от нас. Особенно четко я осознаю это, когда меня за шею обнимают теплые руки Джи, а на губах я чувствую его губы, я закрываю глаза и кажется, что какая-то часть моей жизни кончается этой чернотой.
И дальше началась другая жизнь.
В этой новой жизни мы лежали, прижавшись друг к другу на тесной кровати, тяжело дыша, смотря в сторону неба, полного звезд и верхушек высотных зданий.

- Это странно, - наконец сказал Джерард.

- Хорошо странно или плохо странно? – я все еще обнимал его, поглаживая его черные волосы. Теперь я сколько угодно мог гладить их.

- Просто странно, - говорит он, почесывая бровь, - никогда не чувствовал себя так раньше.

Однажды он найдет этому название. Он решит, что это просто из-за того, что мы действительно любим друг друга. Он будет говорить, что с этого момента он перестал чувствовать то бесконечное одиночество, что наполняло собой все его существо прежде. Он постоянно будет что-то говорить, но прямо сейчас он молчит и не знает, что сказать.

- Хочешь, чтобы я ушел?

- Нет,  - сразу же ответил он.

- Ладно, - я и не собирался уходить. Мы выехали из города, встречных машин почти не попадалось, поэтому мы остались в синем мраке. Со стороны водителя по-прежнему шипела музыка в наушниках. Джерард снова заговорил. Он шептал, и я отвечал ему тоже шепотом. После всего, что мы делали, мы могли бы уже ни о чем не беспокоиться и говорить в голос, но в шепоте было что-то особенное. Мы немного остыли и залезли под одеяло, и продолжали говорить. Утром мы приезжали на место. И весь следующий день Фиш улыбался до ушей, глядя на нас.

- Он сразу все понял,- улыбнулся Пати, уже в настоящем времени, в комнате заброшенного дома. Я мог вспомнить отдельные сцены, как я уже понял, но мне обязательно было нужно, чтобы он направлял мои мысли. Как карта направляет искателей сокровищ.

- А остальные? Кобра и Джет? - спросил я его после очередного поцелуя в щеку.

- Они только догадываются. Мы палились при ком угодно, но не при них.

- Что было на следующий день?

- Да все как обычно. Хотя… нет, об это я расскажу тебе в следующий раз.

Я не собирался его упрашивать. Но я хотел спросить о другом:

- Почему тебе так нравится, когда я прикасаюсь к твоим коленям?

Я сидел между его ног, как раз положив ладони ему на колени, поглаживая пальцами исцарапанную кожу, кое-где еще темнели незажившие синяки. Пати упирался спиной в стенку за изголовьем кровати, запрокинув голову и прижимаясь затылком к этой же стене. Его плечи были приподняты, отчего его ключицы и ямка между ними выделялись сильнее. Вообще, когда смотришь на него сейчас и вспоминаешь того Пати, каким он был в автобусе в ту ночь – два разных человека.

- Это моя особенная зона, - он говорил совсем тихо, едва ли не шепотом, - и она у меня не одна, - он взглянул на меня из под прикрытых век, слегка улыбаясь.

- Я уже находил их? Всех? – Это уже было больше, чем просто интересно.

- Да, - он расплылся в улыбке, закрывая глаза.

- Что, если мне найти их снова? – спросил я.

- Мне бы это понравилось, - выдохнул он. 

Я улыбнулся ему – он улыбнулся в ответ.

Когда я открыл глаза и вспомнил, где я и что происходит, было уже давно за полдень. Мы успокоились и легли спать только когда солнце уже встало – все время до этого мы были заняты друг другом, хоть мы и не в том положении, чтобы так радоваться жизни и что-то делать, не говоря уже о том, что наши планы провалились. Вполне можно сказать, что все очень плохо, но этой ночью это было неважно для нас. Когда я проснулся, мы лежали лицом друг к другу и без одеяла, дыхание Пати щекотало мою щеку. Когда смотришь на лицо спящего человека, особенно утром, так и кажется, что сейчас он распахнет глаза – то же самое было и сейчас. Он казался спокойным, но в то же время взволнованным и уставшим – это все эти дурацкие клоны. Я только сейчас задумался о том что мы только что упустили последний шанс прежде чем что-то ужасное реально сможет случиться. Мы понятия не имеем, что теперь делать с этой проблемой – рано или поздно правительство выпустит этих монстров, как я предполагал, это будет что-то вроде армии против киллджоев – многие знали Пойзона, очень многие, он кто-то вроде неофициального лидера, поэтому враги с такой наружностью просто повергнут всех в шок – и тогда только у Пойзона проблем будет еще больше. Тогда уже никому не объяснишь, как все было на самом деле. И еще этот Ди… который лжец и который знает, что мы опасны: он найдет повод, чтобы убрать нас. Мы ему мешаем. Фак, те, кого мы считали своими союзниками – теперь наши враги. Вполне может оказаться, что у нас вообще нет союзников – только люди, которых надо умудриться защитить, и эти же люди так же спокойно уйдут на другу сторону, где им обещают безопасность. А потом окажется, что нас нет. Киллджоев нет. Есть только горстка людей, оставшихся за бортом – и кому мы нужны? Вот о чем я буду думать, когда все станет совсем ужасно.

Хотя я все еще надеялся, что все не так – все будет нормально, во всяком случае, пока кажется что еще можно все исправить. Так что…

Как обычно, я погладил Пати по волосам. Яркие, красные, с черными корнями. Скорее бы у него отрасли волосы дальше, и я бы снова увидел, как он выглядел со своим естественным цветом. Я поцеловал его в губы – мягкие, теплые, каждое прикосновение к ним делает жизнь чуть приятнее -  и встал с кровати. Взглянул в окно – наш холодный чай стоял там же – за пустым кварталом возвышались серые дома. Свет уже не горел, но все равно было видно, что город не заброшенный; в окнах маячили фигуры, или была видна мебель, или цветы, или кошка, смотрящая на мир людей сверху вниз. Я вдруг подумал, что так хотел бы жить нормальной жизнью, но смог ли бы я снова так жить? Вот в чем была проблема. Пустыня изменила меня, сделала совсем другим человеком. Я уже не обычный городской житель. Я человек, который чуть ли не из принципа попрет против всех, потому что иначе не смогу. Иначе я слишком хорошо понимаю, что загнусь в рутине жизни, и… нет. Я бы снова стал музыкантом. Мы бы все снова играли в группе. Мы и так были не как все, пустыня лишь раскрыла нас немного больше, а так – мы те же люди. Мы и так умели выживать в мире, где всех сгибает под скукотой и обыденностью.

Что-то слишком много мыслей  для одного утра, чтобы хоть немного от них отвлечься, я пошел искать ванную комнату – как я понял, вода есть и там, потому неплохо было бы помыться. Я  вышел в коридор, темный и пыльный, но не разрушенный, и в конце нашел, что искал.

 Удивительно, но здесь было электричество. Думаю, ночью Пати не включал свет из тех соображений, что нас могут заметить: лучше сделать вид, что тут как было пусто, так и осталось. Я оглядел небольшую освещенную комнату. У стены как обычно стояла ванная, на полу – коврик, даже не покрывшийся плесенью, передо мной – зеркало и раковина. На вешалке висели полотенца, чистые – здесь все выглядело так, будто хозяева просто уехали куда-то на выходные. Я попробовал включить воду; в трубах что-то заурчало, но вода пошла. Отлично! Сбросив одежду, я забрался в ванную и понял, что я останусь здесь, по крайней мере, на час – фак, да я уже и забыл, наверное, как это, посидеть в ванной, подумать о чем-то.

И да, я много о чем подумал, почти обо всем, но никаких гениальных решений я не нашел, скорее просто посмотрел фильм, сотканный из воспоминаний. И теперь я хотел вернуться в комнату, где, наверное, еще спал Пати. Так и оказалось – он все еще был там. Я тихо забрался на кровать и лег рядом с ним, довольный, что не разбудил его. Но, в то же время, я хотел, чтобы он проснулся – я хотел увидеть его улыбку, блеск в его глазах, услышать что-то вроде «поехали, заберем Фиша». Но он спал. И казался грустным. Я погладил его волосы. Снова. Попробовал представить их черными, и, кажется, перед глазами на секунду возникли картины из прошлого – таким он был тогда. Я приобнял его, и мне стало как-то теплее на душе. Я не понимал, как так получалось – эта искренняя нежность к нему и одновременно почти неудержимое желание убить его. Хотелось бы верить, что я не сорвусь и не наврежу ему. Я снова гладил его волосы, думая, что, несмотря на все, что он рассказал мне этой ночью, я по-прежнему слишком много не знаю;  например, где он пропадал все это время, или  что со мной случилось такого, что я, проще говоря, «проспал все самое интересное».

Забравшись на него, я погладил его спину, вспоминая те дни, когда делал ему массаж, когда вся его спина ныла от напряжения, когда мы гнались за своим лагерем, потому что нам нужна была защита… что ж, теперь, похоже, все будет меняться местами. Не знаю, конечно, но, похоже, что скоро мы станем намного главнее Ди (если он еще будет жив), и тогда люди пойдут за нами, и нам придется заботиться о них… я ни о ком не хотел заботиться, если честно. Я ласкал его плечи и думал, чего я вообще хочу в это время. Сражаться? Не знаю, возможно, я все еще достаточно зол на многих людей, чтобы убивать. Хотя я не хотел убивать – это было нехорошо, даже я это понимал, но, убивая, я понемногу входил во вкус. Это было и жутко, и это манило – как когда ты оказался на балконе без поручней, ты подходишь к краю, смотришь вниз – черт, высоко, - и да, так страшно, кажется, что еще шаг к краю и ничем хорошим это не закончится, осознаешь ты это трезво и ясно, и при этом чувствуешь пугающее желание сделать не просто шаг – целый прыжок навстречу пропасти. Так нельзя, и сам не хочешь, но при этом хочешь. Так же как сейчас - я смотрел на Пати сверху вниз, представляя, какого это, сделать с ним что-нибудь, выходящее за все правила наших отношений. Как это? Может, я почувствую такой ужас, что потом навсегда забуду про страх и все ненужное, я познаю какой-то смысл жизни? Что меня останавливает? Просто «нельзя», или потому что «я не хочу причинять ему боль», которое идет из того же «нельзя»? Нет. Я уже ранил его много раз, я даже бил его, хоть и не хотел, ничто не мешает мне взять и начать убивать его. В этом даже есть смысл – я уже никогда не потеряю его, мне нечего будет терять, я спрячу его в самое надежное место в мире – в никуда. Я выкину его душу в черную вечность, или куда там уходят души, если они есть, а его тело я уж найду куда спрятать. В конце концов, я могу его съесть.

Он шевельнулся во сне, и я снова погладил его волосы, будто я успокаивал его, будто он каким-то образом услышал мои мысли. На самом деле я сам был от них не в восторге. Будто во мне было два человека – один еще ничего, но второй – просто кошмар, ходячий ужас, убийца, который брал на себя управление, когда приходилось кого-то убивать. Этот мой второй я явно был врагом другому мне. И всем, кто мне дорог. И, наверное, мне стоит как можно быстрее отвлечься от мыслей, которые он мне предлагает. Мне нужно быть не в одиночестве. Мне нужно разбудить Пойзона.

Склонившись к нему, я зашептал ему на ухо, чтобы он просыпался, что нам пора ехать дальше. Я назвал его по имени – по настоящему имени – и он снова шевельнулся.

- Просыпайся, Джерард, - снова прошептал я, согревая его своим дыханием, проводя языком по краю его уха. Он улыбается, но глаза все еще не открывает. Тогда я слезаю с него, переворачиваю на спину и целую его лицо, вглядываясь в его черты. Я знаю, он уже не спит, я снова глажу его мягкие волосы, я снова прошу его проснуться – шепотом, на ухо, - и тогда он открывает глаза, встречаясь со мной взглядом.

- Привет, - он улыбается, и его улыбка просто сияет, несмотря на то, что наши планы на прошлую ночью были разрушены, может даже, мы теперь никогда не сможем исправить это положение с клонами.  Но он улыбается… и я чувствую, что люблю его еще больше за одну только эту улыбку.

- Раньше ты тоже вот так меня будил, - проговорил он, наверняка вспоминая один из тех дней, когда мы даже не подозревали, в какие неприятности мы вляпаемся.

- Думаю, нам пора ехать, - сказал я.

- Я никуда не пойду и не поеду, пока ты не поцелуешь меня, - улыбнулся он, закрывая глаза и потягиваясь. Я был не против его поцеловать – я никогда не был против этого – и я сделал это. Его губы были слегка сухими, а его вкус слегка непривычным, но я был рад снова чувствовать, как его язык касается моего, как двигаются его губы, отвечая на поцелуй.

- Теперь вставай, пора ехать, - я слез с кровати и направился к двери.

- Подожди.

Я подождал. Я даже оглянулся на него.

- Куда ты так спешишь? – он привстал на локте, смотря на меня с кровати, где было так уютно, во всей этой комнате. И он так лежал, повернувшись ко мне – я уже хотел подойти к нему, уложить на спину, поцеловать, и может даже трахнуть, потому что, почему бы и нет? Но именно нет – как бы тут не было хорошо, мы должны были идти дальше, иначе я слишком увлекусь своими мыслями. Может, у меня и нет никакого второго «я», но оставаться нам здесь было опасно для Пати, во всяком случае, при том, что здесь было полно предметов, которыми можно убить.

Он все еще ждал ответа на свой вопрос.

- Давай ты пока сходишь в душ, а я соберу наши вещи, и мы поедем, - не совсем то, что он хотел услышать, но, на мой взгляд, все было логично. Пока он будет в душе я не смогу до него добраться, и, я очень на это надеюсь, я успокоюсь и к тому моменту, когда он выйдет, я снова буду самим собой. И ему ничего не будет угрожать. Если бы все было так просто. Но кое-что, все же, было просто: он не стал спорить, вдруг уловив что-то в моих глазах, он спокойно направился в сторону ванной и провел там почти час.

 Я уже собрал наши вещи и перетащил их в машину, уже успел посидеть на диване в гостиной, запустив пальцы в едва влажные волосы, зажмурившись и пытаясь отстраниться от самого себя. Я пытался вспомнить что-то особенно доброе и трогательное, но на ум приходило только что-то омерзительное и стремное, я снова и снова вспоминал всех, кого убил, и одна часть меня с ужасом наблюдала, как я улыбаюсь и едва ли не смеюсь, как я улыбался и смеялся, стреляя в очередного придурка на заправке, у которого хватила безрассудства потянуться в карман за мобильником, чтобы вызвать копов, не говоря уже обо всех тех, кто мне просто не нравился. Я вдруг понял, что господи,

черт побери,

просто охренеть,

как давно я уже не делал ничего подобного!  У нас скоро кончится бензин, у нас мало еды и воды, у нас мало лекарств, а ведь нам так надо жить, мы будем вершить гребаное будущее! Кому-нибудь придется нам помочь, потому что мы уже далеко не начало пищевой цепи – о да, даже в цивилизованном обществе существую такие цепи! Мне даже стало радостно! Я чувствовал, что я могу взять все, что хочу, все, что мне нужно, пока другие загибаются и не находят в себе смелости переступить черту, я просто перешагиваю десятки таких черт, потому что я не хочу умирать так просто.

И все бы ничего, если бы этот фанатизм не заходил так далеко, что я готов навредить одному из тех немногих людей, кто мне дорог. Вот он, кстати, вышел из душа – я услышал, как открылась дверь. Я быстро выбежал на улицу, чтобы найти пса и не встречаться с Пати.

Выходя на свежий воздух, пиная какие-то вещи, что валяются в траве со времен массового побега, я представлял себя предстоящий путь, он казался мне красно-оранжевым: скорость, а потом закат, все будет так, но во всем ощущалась опасность, та самая, исходящая от меня. Я уже начинал бояться, что не справлюсь с собой, что я наделаю глупостей, что я просто убью Пати прямо сейчас – как будто увидеть кровь хотелось так же, как хочется пить в пустыне. Меня это раздражает, я иду к машине быстрее, я зову Зарго, который прячется от меня, потому что мой голос звучит как голос сумасшедшего, я бы на такие оклики точно не пришел. Пати, мне кажется, не совсем понимает, что происходит (или как раз слишком хорошо понимает), он заводит мотор и ждет, пока я сяду, когда я уже нашел-таки свою мини-собаку, когда я весь на нервах. Я сажаю песика назад, взгляд падает на маску, которая лежит там вместе с барахлом, рядом с ящиком. Наверное, мое лицо сейчас как эта маска. Какой-то странный, непонятно откуда взявшийся гнев поднимается из глубин живота, превращаясь не то в тошноту, не то в бешенство, садясь на место рядом с водителем, я краем глаза наблюдаю за Пойзоном, когда он выруливает на дорогу, и мне опять хочется порвать его. Какого черта он живет? Что он тут делает? Почему он дышит моим воздухом? Вроде бы настолько бессмысленные обрывки фраз в моем воспаленном мозгу, но такие искренние, что руки дрожат.

- С тобой все в порядке? Нездорово выглядишь, - заметил он, разгоняясь на главной дороге, которая станет кусочком наших жизней. Я закрываю глаза и прижимаюсь затылком к спинке сидения, вцепляясь в обивку и моля самого себя ничего не делать, просто сидеть, просто сделать вид, что все нормально, что я добрый-хороший и что вообще я не хочу ничего плохого… но я хочу. Открывая глаза и изучая взглядом его лицо, поблескивающий лоб, губы, которые он закусывает, будто хочет что-то спросить меня, но не осмеливается, и правильно – его приятный голос только еще больше будит того, второго, ебанутого.

- Гоул, ответь мне? – чуть неуверенно говорит он, кидая на меня взгляд, и мне кажется, что он вздрагивает и сжимается. Хищник и жертва оказались заперты в железной коробке на приличной такой скорости. Замечательно.

- Меня… тошнит немного, - ответил я, надеясь, что и сам поверю в это, что меня все раздражает только из-за этого неприятного ощущения. Что все чуть проще, чем кажется, чуть безобиднее.

В доме было намного прохладней, а сейчас мы снова были с головой в жаре. Голубой цвет неба режет глаза, а желтизна песка жарит сетчатку, можно даже на солнце не смотреть – достаточно ослепительно. Горелые автомобили, высохшие растения, останки людей и чего-то еще – вот, что я вижу. Вот, что я чувствую носом – жженая резина, гнилое горелое мясо, пыль, мелкий песок, забивающийся где-то в дыхательных путях. Все так ярко… я попал в комикс. Наверное. Или я сошел с ума. Пати, не смотри на меня, особенно так, вообще, мать твою, не смотри в мою сторону!

- Хочешь, мы остановимся? – он такой заботливый, это умиляет. И распаляет.

Ничего не делать. Закрыть глаза и сидеть, наблюдать круги перед глазами, которые созданы из других кругов, они все связаны между собой они заплетаются в невыразимые узоры, я вижу сквозь кусочек своей плоти, как забавно, я смотрю на мир через особую призму, я могу наблюдать безумие, как видно всякие штуки в ультрафиолете.

И мы все еще едем. Асфальт гладкий, автомобиль будто плывет по волнам, чуть подпрыгивая на неровностях, но все это сглажено, как во сне, как в бреду…

- Нет, едем дальше…

Он говорит что-то еще, но я не придаю значения его словам, в моей голове какой-то шум, не то ветер, не то расстроенный оркестр, где каждый гремит на свой лад. Все не так.

И тут что-то происходит. Я открываю глаза. Мы едем намного медленнее, мы вообще теряем скорость, это Пати тормозит. Зачем? Что ты делаешь? И, обратив чуть больше внимание на то, как мы едем, я кое-что понимаю…

…нас ведет вправо, очень сильно, мы вообще как-то криво едем, под каким-то другим углом к горизонту, это едва заметно, но лично я уже столько проехал в этой машине, что любое изменение, даже незначительное, сразу заметно. 

Наконец, Пати остановился, он выключил мотор и вышел наружу, бросив на меня какой-то обреченный и нервный взгляд. Я вышел вслед за ним. Он как раз обходил машину с правой стороны, и остановился возле заднего колеса. Я встал рядом с Пати, и теперь мы оба смотрела на к чертям разодранную шину.

Мы застряли здесь. Мы застряли очень далеко от любого места, где могли бы найти запасное колесо – и это еще не учитывая, что мы в этом мире как тараканы, мы никому нахрен не нужны, и никто не будет нам помогать, нас хотят только убить. Мы оказались в западне. Мы не просто застряли посреди пустыни – мы застряли вместе со мной, кровожадным неуравновешенным убийцей.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

Мы наверняка думали об одном и то же…  как бы его красивые глаза остались на месте.