Глава 6 - 7                                                                                                                                                                                                                              

Когда он сжигал рисунки – я пытался не плакать.

Фрэнки, 19 лет, спаситель.

Вот-вот солнце зайдет за горизонт, и я думаю – надо успеть.

Мутное зеркало стоит на полу, отражая мои бледные ноги, покрытые засохшей краской.

Я говорю – торопись.

Станет темно, и я ничего не увижу.

Я не найду ножницы, и то, что я собрался делать, станет бессмысленным.

Закатный отблеск придает лицам красноватый оттенок.

Глаза наливаются кровью.

Они шепчут – давай.

Их длинные волосы оплетают мои щиколотки – быстрее.

Я закрываю глаза – на секунду, чтобы собраться с мыслями.

Чтобы вдохнуть и успокоиться.

А вместо темноты я уже вижу пятна, пульсирующие около моих пальцев.

Точки и линии, сплетающиеся в причудливый узор, не дают мне сосредоточиться.

Раньше я думал – это другой мир.

Когда мне было шесть, я давил пальцами на веки и пытался разглядеть там одно существо.

Глаза болели, а я мчался по коридору и кричал – оно квадратное!

Оно и, правда, было таким, ящиком с острыми, режущими краями.

Глубоким сосудом, в который я бросал недосказанное.

Оно и, правда, было жестоким.

Окровавленным, живым и вопящим, как и я сам.

Но это было тогда.

А сейчас – закат угас, и моя комната погрузилась в полумрак.

Лица в ярости закрыли глаза, и их черты исказила судорога досады.

Они давили – не успеваешь.

Я шагнул, взмахнул руками и упал.

Ножницы торчали из груды бумаги в миллиметре от моего колена, а в зеркале маячили налитые тяжелой тоской глаза.

Длинные черные волосы спадали на глаза, и я всхлипнул – не трогай меня.

Я сделал самое глупое из того, что мог бы.

Я схватил ножницы и метнулся в ванную.

Я дал ему новое имя – в честь того, что ему предстоит пережить.

Майкл. 20 лет.

Он улыбнулся и воткнул булавку себе в ухо.

Крови почти не было, только мочка вся покраснела.

С того дня мой бедный брат изменился.

Помните ту стену, у которой я в первый раз узнал его?

У нее мы стали собираться.

Вечером, душным и сырым, после того, как на город обрушивался, накрывая его, грубый дождь.

Утром, пьянящим свежестью воздуха, слепящим солнцем, когда кожа Джерарда казалось белой, матовой и гладкой.

Днем мы не встречались никогда.

В моем кабинете – фотографии теле-уничтожения.

Теле-разврата.

Теле-убийства.

Теле-крика.

Я прижимаю больную руку к телу и закрываю глаза.

Раз.

Два.

Отчаяние лежит на полу, сдавливая руками череп.

Вокруг него – обрывки работ, посыпанные чем-то черным.

Как пыль.

Я сажусь на корточки и касаюсь этого пальцами.

Вопль режет мои уши настолько, что я начинаю задыхаться.

Мне нравится запах крови, и ее вкус.

Крик, стон, визг, и я думаю – это кричат они.

Лица шипят, извиваясь над моей головой.

Они просят – возьми это.

Они тянутся ко мне, их волосы – длинные и вязкие, как краска.

Брат дергается, прижимая обгоревшие листки к груди, и смеется.

Раз.

Два.

Тени, отбрасываемые нами, упирались в стену, заползали по ней, и исчезали в этом рисунке.

Я пугливо озирался, чувствуя, как что-то держит меня за плечи.

Глаза, теплые и беспокойные, изучали мои руки.

Глаза, бегающие и нервные, смотрели на меня.

И Вторжение спросил – слушай, что случится, если ты сможешь отдать мне часть меня?

Я стану целым?

Три.

Четыре.

Мои пальцы – в чем-то черном и осыпающемся.

Запах гари душит меня, но брат продолжает смеяться.

Он вскакивает на ноги и шепчет – теперь я знаю.

Я-то знаю точно.

Лица исчезают, как будто Джерард убил их своим смехом.

Лица теперь – во мне тоже.

В моем сознании, ставшем двумя ладонями, на которых я держу колеблющееся пламя.

Брат хватает меня за плечи и говорит, почти касаясь губами моего лица – они прятались от меня все это время.

Он смеется – спасибо, эй, спасибо.

Как будто можно вот так взять – и поменять нас местами.

Как будто я смогу теперь отмыть руки от этого пепла.

Ноль.

Ноль.

Ноль.

Шепчу я, ударяясь спиной о стену кабинета.

Фотографии срываются со стен, шелестя и падая на пол.

Теле-уничтожение.

Теле-катастрофа.

Рот, разинутый в немом яростном крике, он почти касается меня, шепча – эй, ты, почему ты все еще здесь?

Вторжение шепчет – оно квадратное, наполняя то несмелое утро напряженным звоном.

Я бьюсь спиной о стену, покрытую линиями, залитую красками, извивающуюся, тяжелую и вопящую.

Вся наша компания смотрит на меня, их тени суетливо дергаются, мешая мне закончить.

Глаза Вторжения – на одном уровне с моими, и я плачу, плачу, разбивая спину в кровь, и шепчу – волосы… Твои волосы…

Ноль.

Когда будешь рисовать мои глаза – забудь о лезвии.

Фрэнки, 19 лет. Музыкант.

От ощущения мокрых волос на пальцах меня передергивает.

Я всего лишь включаю холодную воду, низко наклоняя голову.

Струи стекают по моему лицу, по шее, вниз, на грудь.

Губы и подбородок немеют, становясь, словно не моими.

Я подношу к волосам ножницы, намертво зажатые в пальцах.

Голос Майки сдавленно шепчет – они же были…такими…

Твои волосы… Почему они извиваются?

Когда первая прядь падает мне в ладонь, я передергиваюсь, и невольно зажмуриваю глаза. А пятна, проявившиеся на внутренней стороне век, приобретают форму квадрата с рваными краями.

Он светится ровным ярким светом, и женщина в голубой майке говорит, скаля зубы – у нас есть еще один звонок.

Нам позвонил парень, которого волнует тема сегодняшней программы.

Алло.

Да, алло.

Я – Джерард.

После паузы его голос меняется со спокойного на взволнованно-яростный.

Да, я бы хотел захлебнуться.

Я знаю, что иногда это возвращается к людям совершенно в ином виде.

Я пуст внутри.

Телеведущая растерянно улыбается и поправляет прическу. Ногти у нее в идеальном порядке. Она говорит – мне очень жаль. Это пройдет, Джеральд. Или как вас там.

Она глупо моргает.

Я сказал, что исчезну.

Я широко открываю глаза, резко поднимая руку.

На ладони – еще одна прядь моих волос.

Ножницы щелкают с такой скоростью, что я не успеваю подносить руку.

Пряди падают, падают, падают.

Волосы, чертовы мокрые волосы, попадают на мою шею, локти, босые ноги.

Лоб саднит от царапины, в спешке оставленной тонкими лезвиями ножниц.

Волосы прилипают к ране, заставляя меня резко встряхнуть головой.

Падают.

Падают.

Падают.

Пока рука не опускается, бессильно повиснув вдоль тела.

И я гляжу в зеркало.

Гляжу, боясь поверить в то, что вижу.

Чувствуя, как обрезки волос проникают мне под кожу, и остаются там ненужной частью меня самого.

Мне и правда страшно, пока далекий голос Джерарда шепчет, срываясь на крик.

Я решил - я исчезну дымом.
Расползусь, отравляя воздух.
Ты вдохнешь, пробегая мимо.
Я умею быть несерьезным.

Я сказал, я словом исчезну.
Ты меня прокричишь напряженно.
Не истертый, не твой, не телесный.
Я могу стать жестоким дословно.

Я шепнул, что исчезну градом.
Нанося бесполезно увечья.
Распадаясь, я буду рядом.
Как и все, я такой бессердечный.

Я подумал исчезнуть снегом.
Сделать шаг и метелью сгинуть.
Все что есть, мы отметим бегом.
Я в полете смогу остынуть.

Я кричал, что исчезну кровью.
Между губ начертив кривую.
Я сольюсь или свыкнусь с болью.
И другого тебя забуду.

Я шептал, я кричал и верил.
Что исчезнуть - поступок верный.
Стены улиц шагами мерил.
Я умею любить безмерно?

(чуть не забыл, иллюстрация)