Глава 5                                                                                                                                                   

Джи сказал мне – делать добро и зло может каждый. А ты сделай так, чтобы твои поступки хоть что-то меняли.

Майки. 20 лет. Волонтер.

Я отлично запомнил этот день.

Справочник телефонов моего города, словно все еще раскрыт на той же странице.

Страницы облиты кофе – брат споткнулся о свою сумку.

Я плотно вжимал трубку в ухо, еле дыша и считая удары сердца.

После 28 – повешу трубку.

Подчеркнутый карандашом номер, стол, заваленный всяким хламом.

На мне – растянутая широкая майка и штаны.

Я продолжаю считать, сжимая пальцы так, что костяшки белеют.

26.

Вот оно… Вот оно. Я закрываю глаза, и произношу ровным, монотонным голосом – здравствуйте. Я хочу у вас работать.

За моей спиной Эй усмехается, вытирая руки о джинсы – ты придурок.

После того, как я увидел рисунок Джи, после моего постыдного бегства…

Я решительно не знал, зачем я вообще существую.

Я бежал от самого себя, вцепляясь в волосы мертвой хваткой.

Раскачивался на стуле и тихо скулил, пока брат пропадал ночами.

Город был взбудоражен этими его граффити, каждый подросток заочно боготворил его.

А я никому не говорил, что он мой брат.

Сейчас я закрою глаза, и все отчетливо проявится, словно на сероватой бумаге.

Я вспомню все до мельчайших деталей: ветер, хмурое низкое небо, справочник, раскрытый на той странице.

Удары моего сердца. 8, 7, 6.

Здравствуйте.

Я хочу у вас работать.

Да, я Майкл Уэй, я доброволец в хоспис.

Отрывок из заметки «Я нарисовал тебе смерть, мир», автор М. Уэй.

«…задача автора – не просто создать рисунок, а убедить всех в том, что он прав, что он единственный, кто покажет людям, в чем они заблуждаются, и как спастись.

Та тяжесть, какую берет на себя такой человек, сравнима, разве что, с ежедневной необходимостью видеть смерть.

Убедить безнадежно больное человечество в своей правоте, дать им моральный шанс выжить – вот, что движет этим человеком.

«Я нарисовал тебе смерть!», - кричит автор, и человек верит ему. Он верит, что смерть – вот такая.

Для этого нужен гений.

Для этого необходима безрассудность.

Для этого требуется невероятная…жестокость».

Чем я дальше – тем больше ты меня любишь, – говорил Эй, и поджигал новый рисунок.

Майкл. 20 лет. Утешитель.

Руки у них были тонкие, как мои запястья.

Когда кто-то умирал, эти пальцы покрывались пятнами, а кожа становилась желтоватой и холодной.

Меня постоянно спрашивали – ты хочешь стать врачом, да?

Ну, то есть, у тебя это в крови, помогать людям?

Я улыбался растерянной улыбкой, и отвечал – я художник.

Там была одна женщина…Миссис «палата-около-столовой».

Когда я ставил ей капельницу и мерил давление, она говорила – ты похож на моего сына.

По ее словам я был таким же красивым и добрым, как и он.

Я тоже ухаживаю за ней и радую ее.

В хосписе главное – не выдать своего отвращения.

Она тоже спросила меня – врач ли я, или еще учусь, или только мечтаю.

А потом добавила – а мой сын всегда хотел стать художником.

Главное – не привязаться к кому-то.

Этот сон был увиден ею через дверной глазок.

Лица, шепчущие проклятия и дающие советы.

Она видела глаза, плоские изображения, в которых кипела странная, призрачная жизнь.

Ворох бумаги, скрежет и скрип.

А потом кто-то впустил в комнату луну.

Она втекла туда, расползаясь по полу мерцающей лужей, и парень с длинной челкой намочил подошвы.

Он сел на колени, погружая обе ладони в поток света, проводя ими по своему лицу.

Дверной глазок сужался, лицо парня горело лихорадочным блеском, шепот превращался в уродливое шипение…

И… как зовут вашего сына? – спросил я, вкалывая ей фенобарбитал.

Миссис усмехнулась, вытягивая желтые сморщенные ноги.

Вечером я слышал, как в комнате тихо плачет мой брат.

Главное – не сломаться.

Я отлично запомнил этот день.

Заметка, написанная моим почерком, зажата во вспотевшей ладони.

Пол, мокрый от слюны этой пожилой женщины.

Я держу телефон в дрожащей руке, и пытаюсь расслышать хотя бы один удар сердца. Но меня встречает пустота.

Ее кровать теперь свободная, а тело отвезли в морг час назад.

Еще минута – и я решусь набрать номер.

Еще тридцать, двадцать пять, шестнадцать секунд.

Здравствуйте. Это из хосписа. Ваша мать только что умерла.

От того, что я слышу в ответ, мне кажется, будто я во дворе своего дома.

Сзади меня стоит брат, заложив руки в карманы, а я щупаю руками остатки крови на асфальте.

Мой несмелый голос шепчет – мы все умрем, Эй?

Я боюсь, мне страшно, и я – бесконечно виноват.

Мы все умрем.

На проводе голос Вторжения – слабый и невероятно усталый.

Он шепчет – хорошо.

Спасибо, что позвонили. Я приеду сейчас.

И вешает трубку.

Мне страшно, я виноват, и меня нельзя простить.

Никогда.

Проносясь мимо деревьев, мимо остановок и людей.

Спотыкаясь, падая, и снова убегая от самого себя.

Я не знал, как выпутаться.

В легких кололо, я глотал собственные слезы – и бежал домой.

Джерард сидел на полу в окружении набросков.

Я взял первый попавшийся лист, с врачом и лежащим больным – и замер, цепенея.

Брат поднял на меня бесцветные, неживые глаза, и спросил так, будто я не имел права не знать ответ – что со мной происходит?

Что случается со мной всякий раз, когда я рисую?

Я думаю – что мне теперь делать?

Что мне делать? – шепчет Эй.

Я закрываю глаза, и передо мной отчетливо встает его фигура, тот день, расплывчатый от жары, смутная улыбка.

Я – Фрэнки, привет.

Приятно.

Мне очень приятно, я очень рад.

Я смеюсь – Вторжение, давай, не смущайся, это всего лишь Джерард.

Сейчас я сажусь рядом и говорю – давай я познакомлю тебя кое с кем.

[Здравствуйте, здравствуйте, миссис Кэрдол,
Вы не волнуйтесь, мы с этим справимся.
Тише, спокойнее, миссис, без нервов.
Ну, неужели вам нервничать нравится?

О, мистер Приссак, добро пожаловать
Я попытаюсь, у вас все наладится.
Вовсе не надо вам вещи закладывать,
А вот жена - ни за что не останется.

Здравствуйте, вы подождите, пожалуйста.
Я с ног сбиваюсь, и руки дрожащие.
Эй, ну а вам здесь, ну сколько осталось-то?
Вот, подпишите - а я бегу дальше.

Боже мой, слышите, это из хосписа.
Страшные новости о вашей матери.
Эй, там, на проводе, вы меня поняли?
Ну, приезжайте тогда, забирайте.

Здравствуйте, как поживаете, милая?
Операция будет достаточно сложная.
Ваши родные согласны, не знаете?
Вот оно что... У меня нету тоже. 

С каждой кровати ко мне - руки тянутся.
Хриплые, слабые - здравствуйте, добрая!
Я обещаю себе - не сломаться.
А спина под одеждой-то мокрая, мокрая.

Тихо, алло, это кто, миссис Кэрдол?!
Я обещал ведь - вам будет лучше!
Пол не поможет шагами мерить...
Голову кружит, кружит, кружит...

Я не приду туда больше, вы знаете?..
Сколько бы вам, мистер Приссак, не клялся.
В комнате пусто, и трубка валяется.
Да, это я, наконец-то сломался.]

Я пытался доказать ему, что чего-то значу.

Фрэнки, 19 лет. Райтер.

Я весь в разводах.

Синий, красный, желтый, черный, белый.

Бедра прижимаются к твердой поверхности, я дергаюсь, чувствуя, как желание уступает место злости. Ведь я уже три месяца…не трогал тебя, не касался твоего тела.

Снова тот летний день, и ты говоришь, будто бы шутя.

Я уже возбужден.

Майки неловко улыбается, пожимая плечами – он всегда такой странный.

А он всегда такой красивый?

Я обращаюсь больше к Джерарду, чем к его брату, когда говорю – давайте сходим к кинотеатру?

Там есть одна вещь…

Я без нее жить не могу.

Ты уже видел?

Майки отступает назад. Потом – еще на шаг, потом, качнувшись, взмахивает руками.

Мне пора – шепчет он.

Я забыл, я договорился с Бобом.

Он машет мне ладонью, и в его глазах я неожиданно вижу тревогу и боль.

Джерард, я, и давящее чувство собственной никчемности.

Солнце сегодня с резким запахом краски.

Этот странный парень смотрит на меня в упор, не меняя выражения лица.

Я чувствую себя так, словно он раздевает меня, щупает взглядом.

И мрачнеет на глазах.

Минута, вторая, третья, проходят в молчании.

Он резко вскидывает подбородок, его голос звенит от напряжения.

Отведи меня туда. Я хочу спросить тебя. Потом.

Джерард смотрит мне в глаза, и я вижу вспышку.

Что-то большое и яркое взрывается у меня в голове.

И мне снова девять лет, я промахиваюсь, и нож вонзается в ладонь.

Пальцы все в крови, в воздухе – резкий запах крови.

Я оступаюсь, вытягивая руку как можно дальше от себя, и начинаю пятиться назад.

Кожу стягивает, вся рука пульсирует от прилившей к ней крови.

Нет, мне не страшно.

Нет, этого я не испугаюсь.

Нет, тут всего лишь кровь.

Нет, это совсем не больно – шепчу я.

И улыбаюсь.

Яркий свет затухает, и я понимаю, что мы бежим.

Моя рука – в руке Джерарда, пальцами он гладит мой шрам на ладони.

Мягкая трава проминается под моими ногами, легкий и свежий ветер дует в лицо, шевеля волосы.

Вверх по склону, я, спотыкаясь, бегу за ним.

Рассеянный солнечный свет обволакивает мое лицо, кожа на руках – прозрачная и светящаяся.

Он гладит мой шрам, словно касаясь самой чувствительной точки на теле.

Мы взбираемся выше, и когда я ставлю ногу на ровную площадку.

Когда я открываю глаза и смотрю на стену.

Когда ветер стихает

            Солнце резко исчезает.

            Кожа становится серой и холодной.

Джерард порывисто обнимает меня за талию, буквально сшибая с ног.

Он наклоняется ко мне, касаясь губами уха, и лихорадочно шепчет – скажи мне, скажи мне!

Что это такое? Как это назвать, и есть ли этому вообще название?

Почему это такое?!

Зачем оно здесь?..

Он дрожит и судорожно сжимает в пальцах мои запястья, продолжая умолять – скажи, скажи, скажи…

Я перевожу взгляд на извивающиеся линии на стене, которые оживают на глазах.

Изображение растет, выходя из границ, растягивается и сужается, тянется и отдаляется, заманивая вглубь, в самый центр себя, где я вижу, отчетливо вижу две руки, рисующие, творящие, бьющие себя по лицу.

Я вижу уши, губы, зрачки, наполненные бешеной энергией, вязкие капли слов, вытекающие сквозь плотно сжатые зубы.

Джерард на моем плече напрягается до предела, сжимаясь и жарко дыша мне в ухо.

Я теперь знаю, кто нарисовал это.

Я теперь понял, зачем мне глаза, зачем мне дыхание и голос.

Я шепчу – не бойся, потому что я боюсь больше тебя.

Не отступай, потому что кроме тебя – некому.

Не беги от меня, потому что я один увидел тебя до конца.

Я беру в ладони его лицо, и он целует меня, с той сумасшедшей силой, с которой только что шептал мне вопросы, на которые я могу, должен буду дать ответ.

Я хочу закричать, но сегодня слишком пахнет краской.

Губы твои – боль.

Руки твои – сосредоточие боли.

В ушах стоит звон, когда Джерард падает на колени, увлекая меня следом, тянет на себя, буквально заставляя лечь сверху.

И вот тогда.

Стоило мне прикоснуться к его горячей, высоко вздымавшейся груди, как оцепенение прошло, и уступило место жару, возникшему в паху.

Голова взорвалась болью и резким звуком, похожим на визг.

Сдирая с себя одежду, я шептал – не бойся, а сам горел, чувствуя, как дрожат руки, как срывается голос, как Джерард извивается подо мной, крепко держа меня за волосы.

Как будто я мог сбежать.

Как будто я мог, обдавая горячим дыханием его шею, гладя бедра и стаскивая его джинсы – как будто мне бы хватило сил остановиться.

Джерард был возбужден, я видел это, его веки дрожали, а бедра невольно подавались ко мне.

Я понял, что следует делать. И как я поступлю сейчас.

Входя в него, резко, сразу, до конца, закидывая его ноги себе на плечи.

Ловя губами его пальцы, из последних усилий сдерживая стон.

Он кричал, и я знал – ему не больно.

Джерарда била крупная дрожь, а я шептал – не бойся, входя и выходя из него снова и снова.

В голове все смешалось, звуки, цвета превратились в бешеный вихрь, я смутно различал, где небо, а где земля, слышал отрывистые и долгие стоны Джерарда, чувствовал под ладонями его плечи, его грудь, его губы, тонул в нем, растворялся и плавился, машинально считая удары о его простату.

Раз.

Два.

Три.

Я взорвался криком, и на секунду поверил в то, что существую отдельно от своего тела.

Джерард выгнулся дугой, хватая ртом воздух и сжимая в пальцах кожу на моей шее, бессознательно пригибая меня к себе.

Весь этот вихрь сосредоточился в его глазах, неожиданно ясно посмотревших на меня.

Он и я содрогнулись в последний раз, и наваждение исчезло.

В тот день, вдруг ставший холодным, отскакивая от стен, зазвучал его голос, охрипший, но уверенный и…нежный.

Я знаю, что буду избегать тебя…

Я знаю, что исчезну, потому что иначе не справлюсь.

Я много чего знаю точно.

Но одного я не узнаю никогда.

Я посмотрел на его лицо, впитывая в себя каждую мелочь, касаясь пальцами губ, едва дыша, и прошептал – не бойся, ты еще услышишь от меня все ответы.

И зажал зубами кожу на его плече, сжимая челюсти все сильнее и сильнее.

Пока не почувствовал привкус крови и своих слез.

Я люблю автора этого граффити.

[Я сказал, что исчезну ветром].

(иллюстрация) 

Глава 8