POV Bert

Пока они все кричали и выли, я тихонько смылся через задний ход. Я убежал из этого места, как крыса с тонущего корабля; хотя, если честно, я внешне очень похож на крысу. На чёрной и холодной улице я выхватил из кармана зажигалку и сигарету, и пока я не зажёг-таки её, сжимая в зубах, одна рука отнимала сигарету с зажигалкой у другой. Даже моё собственное тело не может само с собой решить такие простые проблемы. Даже убирая зажигалку, правая рука так и норовит вырвать её из левой, и плевать, что  зажигалку я всегда ношу в левом кармане. Вот такие дела. А позади шум, который не становится тише, потому, что эти черти и бесы – они в моей голове. Я заперт сам в себе, и всё, что я могу, это сходить с ума, чтобы не сойти с ума. Дико звучит, не правда ли? Но это способ жить.

Дело опять в том, что  я поругался с этим уродом. Я не считаю его уродом, просто я злюсь на него. Потому, что это я урод, и когда он вот так ползает передо мной, путаясь в моих ногах, у всех на глазах, эта ирония переполняет воздух,  именно он, оставаясь собой, унижает меня так, что я хочу провалиться сквозь землю, потому что в эти моменты я становлюсь самым жалким и ничтожным на всей планете! Нет, не на планете – во всей галактике! Эта тварь, как я его сейчас ненавижу, знает, как унизить и выбесить любое живое существо. Он может достать человека, он может достать собаку, он, он… фак, он, если захочет, выбесит даже амёбу! В эти ужасные моменты, пока я не могу сбежать ото всех, я стою, перед толпой, и всё, чего я хочу – это стать маленьким, милым, и незаметным, чтобы он даже не обратил на меня внимания. Хотя нет, это не всё – в такие моменты я ещё хочу, чтобы он сдох. Чтобы его грёбаное  сердце просто взяло и остановилось, чтобы у него башка взорвалась, я ненавижу его, ненавижу, и хочу, чтобы он сдох прямо сейчас!

 Умри, умри!

 А потом перед моими глазами возникает эта картина – когда он, наконец, умер, валяется на полу, как раз, когда все перестали ржать и заткнулись, чувствуя, что этот парень не шутит. Нет, не в этот раз – теперь всё по-настоящему. Его больше нет – только кучка мяса и костей, кожа и прочая фигня, которая сгниёт, в сопровождении колоссальной вони, так, что останется только скелет, который можно собрать и для прикола сунуть в кабинет биологии, а потом рассказывать про него страшилки, мол, он настоящий, и прочую чушь, которой набит этот мир… и вот тут я начинаю плакать. Оттого, что я такой урод; я не хочу, чтобы он реально умер, я просто разозлился, я ненавижу себя за такие мысли, и мне становится ещё хуже, раз я плачу перед столькими людьми. И перед ним, а он смеется и улыбается. Да, иногда, он вдруг остывает и орёт всем убраться. Это классно, потому что я не хочу никого видеть. Тогда мы остаёмся в комнате одни, и он просит прощения. Точнее, это я прошу, потому что не могу простить себе этих картинок, где он мёртв, картинок, которые я же и придумал, и тогда он начинает пугаться за мою психику, которая и так никогда не была достаточно уравновешенной, чтобы прожить больше шестнадцати лет. Но я как-то выжил, наверное, только благодаря его извинениям, хоть они и жгут, как кислота.

Но не в этот раз.

Он там, внутри, развлекается с этой толпой, со своей группой, со своим микрофоном. Все эти люди, они терпят меня только потому, что я его друг, а он – святой здесь. Значит, и меня трогать нельзя. Но вот мы поругались, и на этот раз он никого не прогнал, не остановил концерт, он даже при всех не извинился, и это значит только одно – нашей странной и больной дружбе пришёл конец. Как и мне. Потому что на одном своём отчаянии я не продержусь долго, этот мир – как один большой нефтяной океан, и я каждый день тону в нём, пока меня кто-нибудь не выдернет из этой ядовитой черноты, продлевая этим мою жизнь ещё на пару дней, пока меня снова кто-то не спасёт. Прав я или нет, скорее нет, это неважно. Ни один психолог не сумеет помочь мне, разве что палач, потому что я не смогу жить по-другому. Я всегда буду таким, ебанутым, странным, непонятным, редко одевающимся так, чтобы казаться красивым, говорящим не те вещи, чтобы казаться интересным, думать не тем образом, чтобы получать со всего выгоду, жить не так, чтобы жить долго и счастливо. Что ж,  это я, какой есть. Подавился сигаретой. Так тоже только я могу.

И потом я выкурил всю свою пачку сигарет, и каждую мои руки никак не могли поделить, пока зубы не забирали её у них. Концерт недавно кончился. Это не должно меня касаться, но я всё думаю о том, что там происходит. Как люди расходятся, смеясь. Как этот урод со своей группой собирают инструменты, тоже смеясь и выпивая. Мокрые и вонючие, как пони после праздников в парках, куда приходит много детей. И я всё равно хочу туда, но очень боюсь, потому что если мне дадут понять, что я ещё большее ничтожество, чем есть, то мой мозг решит что мне вообще не стоит жить, и отключится. Но я редкостный дебил и придурок, даже инстинкт самосохранения у меня какой-то наоборот, и я уже стою у черного хода, прислушиваясь ко всем голосам, которые могу услышать. Я – комок отчаяния, я сам не знаю, чего хочу, но сейчас я знаю, что мне нужны несколько его слов. Я так надеюсь, что он выйдет и извинится передо мной, но этого не происходит. А потом, когда я уже собрался уходить, он вдруг выскакивает и едва не налетает на меня. От него несёт одеколоном, потом и пивом, и он буквально выплёвывает «какого чёрта ты тут делаешь?». Я только открыл рот, и тут же закрыл, потому что ещё и озвучивать, что я жду извинений – это уже слишком. Но вид у меня при всём этом такой, что он спрашивает:

- Ты что, опять ширнулся?

И тут я понял, что мне нужно делать. Он не бросит меня, если я буду под кайфом – он сволочь, но в такие моменты он почему-то заботится обо мне. Вот не знаю, почему, может, потому, что сам он был таким же, и тогда я тащил его к себе домой, чтобы его не сбила машина, или ещё чего. Поэтому, чтобы у него совсем не было никаких сомнений, я сгибаюсь пополам, и меня выворачивает. Что у меня хорошо получается, не планируя, так это блевать.

- Фак, Берт, твою мать! – ну вот и всё. А дальше всё, как в кино; он берет меня под руку, потому что в этот момент я делаю вид, что падаю. Помогает мне дойти до машины. Весь такой заботливый, что хочется его придушить.

- Ты сказал, что сбегаешь за забытым шарфом, а сам притащил этого ублюдка! – начал возникать Мэт, когда он усаживает меня на сиденье. Мэт сам и не подозревал, что недолго ему ещё сидеть за рулём этого фургона и на табурете барабанщика. В то время как я ещё буду периодически возникать на сцене с микрофоном в руке, рядом с вот этим типом, у которого я скоро буду просить прощения, ползая на четвереньках, как собачка.

- Он не ублюдок, - ответил мой хренов спаситель, и всем всё ясно. Мы, кажется, снова друзья. Меня вытащили из нефти. Мою жизнь продлили на пару дней. Может, больше. Может, меньше. неважно, всё неважно.

Хочется умереть прямо сейчас, чтобы больше ничего не портить, оставить всё так: красиво, прикольно, чуть ли не романтично: осталось только поцеловаться и, попросив всех выйти, уединиться на задних сиденьях и «доуединяться» там до посинения. Я бы хотел закончить эту историю здесь, потому что всем ясно, что скоро мы снова поругаемся.