Обычно, он покидает дом с закатом, отворяя решетчатую калитку в сад загородного дома в тот момент, когда солнце теряет последний дневной блеск, и небо цвета топленого молока словно сгущается вокруг, ожидающее последнего яркого штриха, в преддверии надвигающихся с запада сумерек.

Его колени  дрожат. Он скидывает ботинки, вытягивая ноги вперед, погрузив белые ступни в колючую, увядающую ближе к осени траву. Немного напрягая чуть упавшее за сидением за нотами зрение, он способен еще разглядеть редкую чайку, кружащую над ребристой гладью водоема где-то неподалеку.

Небо окрашивается в бледно-розовый. Он ждет, прижав к груди, обтянутой черной рубашкой, сцепленные в замок, покрытые морщинами кисти рук. Неясные всполохи памяти проносятся сквозь напряженные скрученные, подобно его же пальцам сейчас, разрозненные мысли. Слышит ли он тот родной, с хрипотцой, будто сорванный нескончаемым криком, голос? Кажется, совсем рядом,  у дрожащей неровным пульсом, шеи.

Он размыкает кисти, схватившись по привычке за набалдашник дубовой трости, и только затем, вспоминает, что голос, так неистово звавший его столько лет, реален лишь настолько, насколько может быть истинна его изменчивая, затерявшаяся в годах память.

Память, такая же зыбкая, как эти облака, что, подсвечиваясь издалека алым оживающим сиянием, пронизывают его уже почти полностью седые волосы, превращая снова в розовые. Как в далеком, ушедшем безвозвратно 2010-ом, когда другие, такие горячие руки, зарывались расслабленными пальцами в непослушные вихры на затылке, притягивая ближе к замершему в ожидании лицу.

Джерард  зажмуривает подрагивающие веки, и в тот момент, когда первый, самый яркий, красный луч заката ударяет в поблекшие с возрастом глаза, он снова видит перед собой широкие, полуприкрытые ресницами зрачки. Он прижимает дрожащую ладонь к груди. Тот, тридцатидвухлетний Джерард повторяет его губами:

 - Поцелуй.

И, чуть смешивая свое дыхание с его, касающиеся его приоткрытого рта, губы Фрэнка шепотом вторят ему на выдохе:

 - Поцелуй.

Он слабо сжимает трясущуюся руку в кулак. Теперь, в свои 67 лет, изъездив дорогу воспоминаний нескончаемое число раз, он может снова и снова возвращаться на ту станцию, где, память, китайской пыткой, бьет каплями-образами в старческую макушку.

«Я хотел отказаться от всего посредственного, чтобы перед смертью не оказалось, что я вовсе и не жил» - незабытая, кажущаяся ему тогда такой философской, фраза, подведшая итог всем их долгим разговорам. И лишь время, затягивая его вновь на главную пыточную колею, сладко выдыхая хриплым: «Поцелуй...», заявляет неустанно об одном лишь, что оказалось спустя годы единственным истинным, и таковым останется.

Истинным настолько, насколько правдивым способно быть потухающее в багряном небо, сдающееся оседающим сумеркам, разрываемым криками одиноких птиц.

По обыкновению, с последним угасающим на горизонте пятном, он, опираясь на трость, не спеша, возвращается в дом, прикрывая калитку в разросшийся сад.