Глава 1 http://http://notforsale.do.am/blog/virus_1_3/2012-10-09-5000

                                                                                              «Звёзд больше не будет –

их переварил мой желудок».

26 августа. 17:49. Обычный день. Да, обычный день, ничего особенного.

Закипание на пятнадцать сантиметров вниз и немного наискось от сердца – это нормально. Первая коробка, вторая, третья…, а в четвёртую меня вытошнит, если я продолжу их считать.

Энтони подруливает ко мне – выполнил задание; глаза-фонарики, белым светом в металлических углублениях, проходят по лицу. Робот, конечно, не знает, что со мной. Он просто запрограммирован приносить ведро каждые двадцать минут. Но когда он выполняет эту свою функцию, мне мерещится участие. И…

После нескольких подбросов вверх, после того, как голова падает в ведро, отстраняюсь. Ведро заполнено рвотой до краёв. Я ожидал, но каждый раз поражаюсь и поражаюсь результату. Как человек может столько сочиться?

Вытираю рот. Это не очень просто и даже больно – он обсажен белыми мушками. Гнойники. Скорее всего, половина их пооткрывалась, и под подбородком назреет потом пышный бутон фурункула. – Пустяки, ребята, у меня работа.

Я возле конвейера, чтобы отладить машину на другой режим, для наложения штампов на ящики из деревозаменителя. Синий огонёк, красный. Сейчас запустится. Я-то подожду, но подбородок падает на грудь, сам опираюсь ладонями о железный куб машины - не могу, не могу больше...

Спустя пять дней после введения сыворотки я начал рвать на работе. Тошнило постоянно – оттого ещё, что в рабочей форме температура поднимается до 38,5  градусов. Вы же никогда не пили кислоту, правда? Не пейте. Лучше отравитесь и рвите каждый день. Я думаю, ощущения будут схожими. У вас будут те же раны на языке и  дырявый, изъязвленный желудок. Вы увидите то, из чего состоите. В основном это будет грязь.

Когда много вырвешь, хочется плакать. Притом, что не плакал я двадцать лет. Мой дрянной запах успел уже заполнить безароматное пространство цеха. Скоро тут будут люди.

Десять отштампированных коробок ждут высвобождения из скидной ёмкости, и, если не разгрести их, полотно не сможет двигаться, придавленное горой коробок, механизм остановится, сбой пойдёт на другие машины, всё будет плохо, да?..

Приготовившись сделать шаг навстречу выручению коробок, я только ниже наклоняюсь над полотном, кисть сильнее впечатывается в грань куба, и сейчас, и сейчас, сейч…

«Буээ».

И такое же «буээ».

Звук из горла, будто откупоривается пробка. Мерзко.

«Буээ».

Блять.

«Б…»

Хм, спокойно, всё.

«Бб…»

Нет, на этот раз точно нет.

Коробки разваливаются на другом конце комнаты. Их собирали, сколачивали, а теперь они разваливаются… Бахканье, и хруст, и треск.

Полотно несёт пятна и потёки горького жёлтого цвета. Жёлтое на сером. По моей вине.

Однако всё, что я реально могу, – это плакать, я же не способен на большее. Я не работник, не креативщик, я не здоровый человек, в конце концов! И я не знаю, почему рядом оказывается Энтони. У машины глаза-фонарики, печальные, сострадательные. У машин не бывает таких глаз. И машины не умеют класть на плечо руку, когда тебе плохо, вот так. Я не программировал Энтони на подобный жест, но пусть видят все: когда он неожиданно дотрагивается металлической рученькой, я по-новой заливаюсь слёзами. Может, это воображение издевается, зная, что я хочу получить. Воображение задело маленького робота, задело стуки каблуков где-то далеко в коридоре – оно превратило Энтони в заботливого малыша, а сослуживцев в подобие облачной массы, которая не будет ругаться и вопить - она растворится и исчезнет.

И всё же краем мысли я улавливаю, что понятия «облеванное полотно» и «коллеги с начальством» не вяжутся, ох как не вяжутся. Когда пищевод стягивают новые позывы, я отдёргиваю ворот спецовки и спускаю в форму. Вонючая лава без комков пищи обрушивается на живот. Собравшись там, закипает и начинает оплетать брюки. Голоса в пяти метрах от меня, а я рву не прекращая.

Фигуры как по мановению наполняют цех. Рву не прекращая

В мою сторону направляется кто-то – кто, не могу разобрать. Кидаю взглядом на испачканное полотно, лужи на полу, низ своей формы. На то, что я наделал.

Наверное, лучше всего сейчас – это потерять сознание. Так мне не придётся отвечать на уйму вопросов от самого себя.

…………………………..

Они треплют за плечо. Зря.

С вами был Джерард Уэй. Который ушёл спать, не спав двое суток.

………………………………

***

Три часа спустя. Кабинет директора Штэйна.

Но перед этим – лист-заключение команды врачей. Надеюсь, ничего кроме листа не повлияло на вердикт босса.

«Лист 23

Кодовый номер проекта: V-21069665348330

Имя пациента: Джерард Артур Уэй

<дата, место рождения, пол, гражданство, краткая биография – опущены. См. лист 1>

Дата проведения обследования: 26.08.22.

Данные обследования: состояние больного крайне неудовлетворительное, граничащее с тяжёлым. Имеются признаки острой инфекции вируса гриппа AH3 - Гонконг: температура тела – 38,6 – 39,5 ºС, увеличенные лимфоузлы в области шеи и паха, воспалительные процессы организма (фурункулёз, гнойная ангина, воспаление пазух носа, в дальнейшем возможно образование абсцессов с оперативным вмешательством), ярко выраженный трахеит, пищевые расстройства: рвота, диарея, отсутствие аппетита, аллергические реакции на простейшие противовирусные средства – отёк лица, сыпь в области подмышек,  груди, прероральная сыпь.  ЦНС: больной находится в состоянии нервного возбуждения, в дальнейшем возможны реакции фотосенсибилизации, которые на данном этапе не проявляются. Больной склонен к галлюцинациям.

Заключение: Острая интоксикация организма с обилием гнойных процессов и частичным повреждением ЦНС на фоне ослабленной работы иммунной системы. Критические последствия: сепсис и расстройство ЦНС. Больной отказывается от госпитализации, в связи с этим, медколлективом было принято решение ежедневного надсмотра за больным на дому. Больной 21069665348330, Джерард Артур Уэй, непригоден для работы на производстве в силу ограниченных физических возможностей.

В. Майер                                                     <подпись>

И. Лесли                                                      <подпись>»

- Уэй. – как обычно.

Я не пугаюсь отчего-то пожелтевшего спектра серых тонов в кабинете, это вроде как нормально – мне положено, следуя заключению, бредить и гноиться. Но интересно, ужасается ли Штэйн, сидя напротив, близко и прямо? Посмотрите на меня глазами стороннего наблюдателя, чтобы понять: человек по ту сторону стола, бывший подчинённый, тяжко сопит, как зверь, лицо его закутано в пот и ещё тот непонятный цвет – бело-серо -жёлтый (да, так и есть), раздавленные гнойники под подбородком, как я и говорил, слились в одну кашу под корочкой застывшей жёлтой жидкости, глаз не видно за опухшими докрасна веками и не выветришь никаким вентилятором и не выешь никаким медицинским эликсиром мой новый запах – запах вечной, постоянной, неприкращающейся жёлтой рвоты!..

- Ты понимаешь, что другим путём я не могу поступить, учитывая заключение экспертов и инцидент на производстве. Уэй, я даже знаю, что ты думаешь, будто увольняю я тебя…

Да, он сказал это слово!

- … только по причине… некоторой порчи техники. Нет, Уэй. Если брать вообще все причины вкупе – эта будет последней, поверь. Для меня важнее то, что я, однако, несу ответственность за твою жизнь. Хотя бы потому, что предложил тебе участие в проекте, так ведь? Уэй, мне совсем не хочется терять такого работника как ты, совсем, я дорожил и дорожу поныне твоим трудом, но… Раз я втянул тебя в проект, я должен дать тебе покой, не подрывать твоё здоровье ещё круче. Прости, но если ты умрёшь на производстве, как загнанная лошадь, компанию закроют, а нас всех ждёт тюрьма - давай смотреть реальности в глаза.

А если я умру дома, как муравей-отшельник, никто не пострадает и не потерпит краха, логично.

В конце речи Штэйн добавляет, видимо, главное из всего ранее сказанного. Он говорит, что мой труд со временем будет становиться всё более неэффективным и непродуктивным. Компании бессмысленно держать на своём производстве калеку, если быть короче. На прощание он спрашивает, правда ли, что я галлюцинирую. Я ответил, впервые за время этой беседы, что всего лишь научился видеть сны.

Так, мистер Штэйн, заметно обеспокоившись и скрестив руки на груди, выдал:

- И не забудь забрать cf * со своими документами в отделе кадров.

- Прощайте, мистер Штэйн.

Я подтираю рукавом нос и ухожу. Мне на метро.

***

27.09.22. 12:11. На приёме у профессора Майера.

Я говорил, что умею видеть сны. Любопытно, а сны – заразные? Вряд ли, иначе, передавайся они воздушно-капельным, снами заболело бы всё человечество. Оно вымерло бы от снов, вот. И я по-прежнему не знаю, кто был моим донором, но факт, что именно от этого человека через кровь мне передалась способность видеть. Когда я рассказал о снах профессору, тот констатировал у меня шизоидное расстройство в начальной стадии. А потом спросил:

- Мистер Уэй, вы не могли бы вспомнить сейчас что-то из ваших… сновидений. Желательно с наличием деталей. Видите ли, явление сновидений не наблюдается после катастрофы уже… лет 15, - вставная челюсть Майера посверкивает, - Помните, как шутил наш Президент: «Людям некогда видеть сны, им нужно отстраивать государство».

Да, я понимаю, что это должно быть смешным, но мне не до ха-ха. Я считаю себя в здравом уме, а меня называют шизофреником. Действие жаропонижающих, похоже, подходит к концу, и я рискую растошниться прямо на профессора. И то, что, стоит раскрыть рот в занимательном повествовании о снах, профессор включит диктофон... Непонятно? Диктофоны теперь совсем крошечные. 

- Я вас внимательно слушаю. Можете начинать.

***

26.09.22. 19:01. Мой сон

Низменное пространство, поле.

Я попадаю сюда

Против воли.

Всегда.

Напомните мне формулу кофеина, и я смогу вычислить это место среди пространств Вселенной.

Прелестно нецифровое солнце –

Высится без щита туч.

Не тянет стронций

Смертельный луч.

Здесь всегда утро, нет зенита – один горизонт, или их много? Угол падения света на землю мягок, не щёлкает по носу.

Вокруг мир пшенично-лиловый,

Узко дорожка мчит.

Не чувствую крови,

Мне не болит.

Когда я оказываюсь здесь, я всегда здоров, одет легко и свободно, в белое, немного бледен – это да. И есть ощущение ожидания.

Цветы подёрнуты нежным тоном,

Гусеницы на лепестках.

До последнего протона –

Не страх.

Тропинка, по которой я иду, обсажена деревянными крестами, высотой по колено. Не понимаю, что это значит. Но и не боюсь.

В преддверии, может, встречи

Вдруг срываюсь на бег.

Бьёт крыльями из-за плеч

Белый снег.

Чистая, пускай и такая непостижимая природа. Нет ядов, нет того, чем мы ежедневно травимся. Но всё же, что я делаю здесь? И почему я здесь?

Спокойствие стало паникой,

Брешет черта любя.

Есть ли хоть шанс маленький

Встретить тебя?

Но чем больше на бегу я задумываюсь о желании увидеться, тем сильнее отклики из внешнего мира захлёстывают небо кроваво-алым першением горла. А вскоре его затягивают и зелёные тучи слизи. Цветы вянут, по стеблям ползут зловонные потёки лепестков, гусеницы задыхаются и сгнивают в них живьём. Тени крестов – выше, мрачнее, а он, тот самый горизонт, больше не полоска надежды – чёрная дыра, глаз мертвеца, горелое пятно на полотне изображения. Внутри моих лёгких разрастаются ветви, с них опадают листья. Там разбушевался ветер, кашляю. Дышать больно и опасно, но я это делаю. Бронхи как лоза тянутся по рёбрам вниз, а рёбра обрывают их, потому что тянутся вон из-под кожи. Кожа с треском выпускает белые клыки. Жарко. Жарко. Жарко!.. – солнце заскользнуло под рукав, до кости вспороло и зажарило руки с плечами. Кожей становится ткань. А солнце – это то солнце, которое но ночам проводит ладонью по созвездиям, вытирая с них пыль? Это едва различимое пятно за стеной облаков и газа? На самом деле оно маленькое и медное, раскалённое, я крепко сжимаю его в ладони. Солнечный диск проедает такую дыру в ней, что не остаётся ничего, кроме костей, на которые, как на вилы, насажены чёрные пальцы.  

А я не прекращаю бежать.

Земля трусится от страха, трава вживляется в ноги. Карбонатный дождь на очереди? Вымой меня! Тучи, обхаркайте меня слизью. Трава, натри ноги, да так, как на железной тёрке. А ты, ты, биологическая бомба внутри, давай, выйди. Покажи мне своё лицо или что там от тебя осталось – мешок с ДНК, неклеточная тварь с ДНК? Которую я не могу ни выблевать, ни убить антибиотиком, - ах, если бы ты была всего лишь смертельной бактерией. Всего лишь!

Ты вписал или ты вписала свою информацию в мою кровь– и попробуй избавиться от неё. Никогда. Эй, ты, человек, не постыдись посмотреть мне в глаза, мне, в ком свободно жизнедеятельствуют твои частицы, окрашивают мне небо в красный, когда у других оно, к примеру, белое, и…

Он знает, как защитить себя от нападок – землетрясение усиливается, меня будто рукой смахивает с почвы в яму, которой нет конца. Если не смог добиться – ты падаешь. Падаешь, не открывая глаз. Падаешь…

… Я не умираю. Это я так живу.

И просто…просыпаюсь.  

В слезах. Они либо красные, либо оранжевые – точно не могу спросонья определить. Поэтому ловлю одну на палец и подношу к носу. Красная. Параллельно накатывает тошнота, и, только я освобождаюсь от еды, пропадает ощущение ран на ногах, пекущих ожогов на руках – втупиваюсь красным взглядом в свою кисть. Пальцы есть. Белые. Стопам не больно касаться пола.

Так, задвигаю тазик с рвотой подальше под кровать, сам сажусь на пол. Спокойствие выделяет ровно десять секунд на вдох-выдох. Белая стена напротив окончательно фокусируется в глазах, уже без кровавого марева.

А потом штукатурка на ней расступается, образовывает вмятину ровно по центру, туда, куда отправился железный утюг 2000-х годов, который мне точно не будет уже полезен.

Прозрачные слёзы не капают, а бьют ключом, что грозит затопить квартиру. Вмазываются в стену кулаки, дыра в стене дерёт с костяшек кожу, что приведёт к багряности вечно-белой комнаты. Кости, выбеленные штукатуркой. Боли не существует. Чтобы начать хоть как-то мыслить, я думал сперва радикально – броситься лбом об кончик утюга. Пусть достанет до самого мозга эта незатейливая лоботомия. Но мозг вытечет из дыры в голове. Думать не смогу.… Поэтому пару раз сильно ударяясь головой о стену, чувствую, что нашёл наилучшую встряску для мозга. Но успокоиться не могу. Оседаю на пол.

Воды в комнате по щиколотку, из-за кровоточащих рук она розоватая, солёная, не теплая и не холодная, поднимает куски грязи и песок с пола. Чёрная, зелёная, красная, белая. Под черепом жёстко вызванивают колокольчики. Однако такое состояние легче, чем тот, дальний родственник агонии, мой гриппозный образ жизни. Пусто. Внутри и в комнате. Вода циркулирует вокруг ног, пижамные штаны буроватые и мокрые. Вспыхивают зелёным и сохнут под жёлто-оранжевым солнцем. Оно маленькое и медное, жёлтое, широкое, плоское и очень веселое. Не похожее на мёртвый свет лампочки. А потоки из глаз…

…потоки из глаз бегут теперь едва заметной ниточкой.

***

- Что я имел в виду? – тупым взглядом в сторону сидящего на стуле у кровати Майки. – Сказать?

Если бы он не был юристом, он бы ответил: «Ну, разумеется, скажи». Только эти люди не привыкли растрачивать слова. И знаю я Майки с детства – всегда таким был, всегда был. Юристом.

Я сажусь на кровати, отбрасываю грязную простыню. И, положив глаза между грязных колен, сопя от усердия и обилия застывших соплей в носу, пытаюсь представить. Что же я хотел сказать? Да что-то вроде этого.

- Майки, да что-то вроде этого:

«Прости меня. Да, я не должен был нападать на тебя, конечно, не должен был! Ты не заслуживаешь этого, ты, ты… Ты тот человек, с которым я разговариваю каждый день. Семья уже две недели не живёт со мной, потому что я болен. Я рассказывал тебе, что сам принял это решение, отстраниться от семьи, чтобы не принести никому вреда. Я гриппозный. Я кашляю. Я раскладываюсь. В моей голове цвет. Цвет в голове мигает прожекторами каждое утро: «Привет, с добрым утром тебя! Как ты себя чувствуешь? Как я? Плохо, нет, я ужасно, я гораздо хуже тебя – позволишь, я расскажу?» И ты безропотно слушаешь, потому что никуда из моего организма не денешься. Ты видишь меня едва одетым и закутанным в проскользлый от пота плед, видел в белой спецовке – мне её не носить уже, правда. Как, как я мог орать на тебя, обвинять в чём-то, к чему ты не причастен? Ты ведь наоборот, ты самый лучший человек в моей жизни, пускай невидимый и неосязаемый. Ты хороший. А то, что у меня такая температура – только мои проблемы. Ты ни при чём, слышишь? Ни-при-чём. Прости меня, пожалуйста, прости меня. Я не хочу больше в ту жуткую яму. Не сердись, не надо, не сбрасывай меня туда больше. Обещаю, я впредь буду говорить тебе лишь хорошие веши, я не обижу тебя никогда. И прости ещё, что не отлипаю с навязчивой идеей увидеться. Поверь, я просто хочу знать человека, который… который… Моя жизнь поменялась с тех пор, как был сделан первый укол. Нет, ещё раньше! Но она поменялась, сошла с мёртвой точки застоя. Я поменялся. Я благодарен тебе».

- Ну вот. Всё.

У Майки, естественно, лицо-свинец. А мои 38,8 превратились в 39,4. Деловые костюмы не могут быть не холодными. А полуистлевшие пижамы выделяют тепло разложения. У Майки есть сердце, но я не слышу отчего-то, как оно бьётся. Я говорил, что у меня сердца нет, но оно лихо скачет по тонким чёрным сосудам, изредка срываясь вниз. Признаться, я очень разволновался, когда рассказывал это всё брату, отлично зная, что реакция будет такая же, как и у профессора. При чём сквознячащие слова: «Ты знаешь, что после 41,1 – уже денатурация**?» не оказывают ровно никакого влияния. Захлёбываясь подходящими к голове огнями, я выпаливаю вдобавок свой сон. Ха, будто строю из себя обречённого. Он, вроде, мой брат, он, вроде, имеет право знать, или что? Сквозь пелену помутневшей прозрачной оболочки глаз я вижу лицо в судороге отвращения. Это очень отвратительно – то, что я рассказываю. И то, как я размахиваю руками, трясусь в голубом бисерном поту и изображаю те высокие кресты – тоже отвратительно. Но на каком-то моменте рассказа внутри будто лопается трубопровод, я взрываюсь, разрываюсь, разбрызгиваюсь, хлопаю и разлетаюсь на части. Меня стремительно выкидывает вперёд – падаю на живот Майки, намертво вцепившись пальцами в его руки.

Рукава рубашки в брызгах крови. Брызги водянистые, тёмные. Когда я поднимаю голову, рот раскрывается, выпуская порцию такой же крови. В лёгких ощущение бензина и ржавчины.

- Джерард, скажи мне, умоляю, скажи, что такое у тебя впервые. – настойчиво, поддерживая меня.

- Да, да, впервые. – еле-еле, без сил откидываясь назад.

Толстая игла в вене. Как будто её раздавили пальцем. Как будто в маленькую дырочку на коже ввели не иглу, а палец. Размазали ноющую вену по стенке, с коричнево-синими следами. Я даже не обращаю внимания на то, как Майки вытаскивает шприц.

- Это заменитель интерферона***, которого у тебя нет. Сказали колоть, когда будет высокая температура.

Майки стаскивает резиновые перчатки и убирает, вместе с использованным шприцом, в пакет. Обычно, когда мне колют это, никакого изменения в ощущениях нет. Но потом, словно сторонний наблюдатель, различаю онемение спины, кажется, отсутствие позвоночника и какое-то парение. Скольжу над кроватью, качель-лодочка. И почти недоумеваю, когда нащупываю кончиками пальцев жирный ледяной лоб.

- Майки, - приподнимаюсь, - а вот, что касательно своего донора, я неправ? Да?

Сначала брат подносит ладонь ко лбу, для себя проконстатировав снизившуюся температуру. Вытирает ладонь о край простыни и лишь после долгой паузы говорит:

- Мне ясно одно: в твоей болезни можно обвинить кого угодно, включая самого же тебя, но не этого человека. Он не знает, что ты вообще такой есть в природе, – какие к нему претензии?

О, как же я остро прочувствовал сейчас собственную оплошность!

- Ещё ты просил меня достать информацию о нём.

Глаза моментально распахиваются на всю широту глазных впадин. Так по ощущениям. И медленно, медленно западают обратно. Всего две ключевые фразы:

доступ к банку данных надёжно заблокирован             они всё равно никогда не                  

                                                                                    познакомят тебя с ним, потому       

                                                                                    что ты…

- Больной.

Псих, бацилла, сновида.

- Ладно, Джи, мне уже надо уходить, я обещал зайти сегодня к Лин в гости. Посмотрю на домик, что вы приобрели, - брат хлопает по плечу, и вот что у него не получается, так это делать хорошую мину при плохой игре. Искренне улыбаться. - Расскажу тебе потом, что там да как. Ты же не видел дом?

- Нет.

- Ну ладно, - он спешит поскорее одеться, а перед тем, как исчезнуть в дверях, зачем-то заглядывает в лицо и отвешивает контрольный:

- И всё же что с самочувствием?

Железный обруч будущих слёз никогда не бывает уместным. Или это удушающе гонится пот по телу? Просто переворачиваюсь на другой бок, к стене, просто роняю в подушку:

- Я дерево. С меня опадают листья…

* cf – crystallized flash – бытует мнение, что в недалёком будущем информация будет записываться не на привычные нам диски и флэшки, а на кристаллические носители.

** Денатурация – начальная стадия разрушения белков в организме. Приводит к смерти.

*** Интерферон – белок, помогающий организму бороться с вирусами.