Я должен был выйти из дома позже, чем обычно, чтобы родители не увидели, как я пытаюсь протащить гитару. У меня всегда плохо получались такие вещи. Я всегда слишком нервничал, и было сразу видно, что я что-то задумал. Когда-то мы с Сэмом таскали всякую мелочь из маленьких магазинов с минимальной охраной, и именно мне следовало вести себя очень осторожно. У меня никогда не получалось ничего украсть не потому, что я не хотел ( по большей части мне вообще было наплевать на это), но потому что я нервничал так, что одного взгляда на меня было достаточно, чтобы обо всем догадаться. Для этого годился скорее Сэм – он умел иногда быть невозмутимым, как камень.
Из нас двоих выходила неплохая компания. Так было до тех пор, пока нас не спалили родители, и все покатилось к чертям. Едва ли не год мне нельзя было без спроса выходить из дома. К счастью, мне было только двенадцать или тринадцать, так что я не понимал всей проблемы изоляции от общества. В тот день мой папа собирался позвонить в полицию, когда я выдал Сэма, но мои внезапно подкатившие слезы изменили его решение, и он положил трубку. Тогда мне едва ли год надо было следить за собой, чтобы вновь завоевать доверие родителей, так что я был не в настроении спалиться сегодня утром, протаскивая гитару мимо них, пока они будут пить кофе на кухне. И хотя я не воровал, это было очевидно, что я собрался прогулять, потому что мне не нужна гитара в школе. Даже если бы я вынес гитару из дома в неучебное время, это все равно бы очень насторожило отца.
Так что я ждал. Я ждал, пока отец не уедет на работу на своей голубой хонде, пока мама тоже не уйдет из дома. Я сам ушел в обычное для себя время и ждал в парке, пока не увидел две машины, отъехавшие от дома, после чего вернулся в дом, пробежал в свою комнату, схватил гитару с чехлом и вылетел на улицу, тихо, как кот. У меня это, кстати, стало хорошо получаться. Я, конечно, не врал, но и не думал обо всех тех грехах, что я совершу дома у Джерарда сегодня. Возможно потому, что мне предстоит совершить еще больше.
Придя к Джерарду, я позволил себе спокойно пройтись по квартире. Яркие солнечные лучи падали из окна на паркет, и он сиял своим миндальным светом, уже таким знакомым. Голубка сидела на крыше своей клетки, спрятав голову под крыло, и в этой тишине я как будто слышал ее тихое дыхание. Я буквально ощущал атмосферу сна в этой квартире, в то время как весь мир, еще не проснувшийся, бежал и спешил. Я еще никогда не был здесь так рано – во всяком случае, в сознательном состоянии. Мы спали допоздна, когда я оставался у него ночевать на выходных, но это потому, что мы были заняты ночью, и в остальное время я приходил к нему после школы. А сейчас еще не было и девяти. На самом деле, для художника это было не так уж и рано – лучшим временем для его работ была ночь, и сейчас ему было положено спать, в отличие от остальных людей.
Оставив портфель и куртку у двери, я взял гитару и прошел в большую комнату – дверь в спальню была приоткрыта, еще из комнаты я видел, как Джерард спал, свернувшись на кровати. Я улыбнулся, зная, что сегодня я разбужу его; обычно это он будил меня, и каждый раз он делал это нежно, целовал меня или называл по имени. Однажды я проснулся оттого, что он начал мне отсасывать. Не уверен, что сам я способен зайти так далеко сегодня, но все же я хотел быть первым, что он увидит, только открыв глаза.
Я как мог тихо поставил гитару на пол напротив его спальни. Я слышал, как он заворочался, услышав, как звенят струны, но, кажется, не проснулся. Приоткрыв дверь чуть пошире, я тихо шагнул в комнату, на ходу расстегивая ремень. Я стянул джинсы вниз, положил их на пол рядом с одеждой Джерарда.
Он почти весь замотался в одеяло, но я видел бледную кожу его рук и легкий румянец на щеках. Я знал что под одеялом он голый, и это мысль будоражила меня. Я начал снимать свою футболку, как раз вовремя вынырнув из нее, чтобы увидеть, как он повернулся. Оставшись в одних боксерах, я забрался к нему на кровать и теперь любовался его лицом. Я видел, как его глаза двигались под веками, когда он начал просыпаться. Он поднял одну руку и потер нос, и после уронил ее на подушку, на свои растрепанные черные волосы. Я улыбался, наблюдая за этим, и вдруг мне в голову пришла идея. Мне нравилось, как он выглядел сейчас - спокойно. Обычно он был полон энергии, готовый что-то делать, давать советы, сыпать теориями. Но сейчас он был просто человеком. Он отдыхал. Приблизившись к его лицу, я прошептал ему: - Эй, Джерард, - мои губы почти касались его, - я пришел, - сказал я и прижался к его теплым губам; он не двигался первое время, только немного проснувшись, он подсознательно начал отвечать на поцелуй, открывая рот, позволяя мне почувствовать вкус горечи его языка.
- Доброе утро, - прошептал я, когда мы отлепились друг от друга. Он еще не открыл глаза, но уже почти проснулся, снова потирая нос и глаза, приобнимая меня другой рукой.
- Который час? – спросил он, притягивая меня ближе. Я сказал.
- Слишком рано, - захныкал он, отодвигаясь и освобождая для меня место на кровати, – иди сюда и поспи со мной.
Я встал с кровати, чтобы раздеться до конца, и вернулся под одеяло.
- Я-то думал, сон это пустая трата времени, - передразнил я его, укладываясь рядом с ним. Я начал целовать его шею, я не мог больше ждать – я хотел прикасаться к нему.
- Но не тогда, когда ты в кровати вместе со мной, - улыбнулся он, снова закрывая глаза и поворачиваясь ко мне за очередным поцелуем. Его рот и язык все еще были горькими на вкус. Мне нравилось это.
Вдруг он остановился.
- Погоди, - он взглянул на меня, - ты принес свою гитару?
Я вздохнул, надеясь, что он уже забыл о своей просьбе. Вот тот Джерард, о котором я говорил; который ничего не забывал. Я кивнул и указал на дверь, возле которой стоял инструмент. Он поднял голову, и, увидев доказательство, опустил ее на подушку, облегченно вздохнул.
- Хорошо, - прокомментировал он, снова притягивая меня ближе, и я тоже опустил голову на подушку рядом с ним, – потому что если бы ты не принес ее, мне пришлось бы заставить тебя уйти.
- Ну да, конечно, - с вызовом ответил я. Я все еще улыбался, хотя улыбка и так сияла на моем лице с того самого момента как я вошел в квартиру, – ты бы не выкинул меня.
Он открыл свои сонные глаза, приподнимая бровь, отвечая вызовом на вызов.
- Не надо проверять меня, - предупредил он, в его голосе еще звучали остатки сна, - но так или иначе, теперь ты здесь, и я могу потратить на тебя все утро, - добавил он, зарываясь лицом в мою шею, целуя мою кожу. Я рассмеялся и прижался к нему бедрами, запуская пальцы в его густые черные волосы. - Что же случилось со сном? – рассмеялся я, улыбаясь от приятных ощущений.
Джерард перестал целовать меня и теперь просто посмотрел мне в глаза, с каким-то животным желанием. Он перевернул меня на спину и забрался на мои бедра, и теперь он даже близко не был таким сонным, каким был несколько минут назад. Я тихо рассмеялся, глядя на него, и он, приподнявшись на руках, приник к моим губам.
- Сон - это трата времени, - упрямо повторил он.
***
Несмотря на наши планы, после секса мы уснули, закутавшись в простыни. Мне очень нравилось спать в этой кровати с Джерардом. Те несколько ночей после выходных я долго ворочался на своей кровати в своей комнате, не мог уснуть – в одиночестве мне было не так уютно. Странная новая пустота заполняла мое сердце. Я потерял свою компанию, даже если считать, что как таковой у меня ее никогда не было, и там я всегда был одинок. Спать с кем-то было просто потрясающе. Если я замерзал, Джерард был рядом чтобы согреть меня. Я мог положить голову ему на плечо и спать так, чувствуя лицом вместо подушки живую кожу, которая была мягче и приятнее любой ткани. Я помню, как первой ночью у него я долго не мог заснуть, и не особенно хотел засыпать – мне хотелось понаблюдать за Джерардом, я слушал, как изменялось его дыхание, пытался разглядеть, как двигались его глаза под веками. Я думал, что он видит сны прямо в тот момент, когда я смотрю на него, и мне было до смерти интересно, что же ему снится. Но когда я спрашивал его об этом утром, то он ничего не помнил. Сны мимолетны. Яркие и насыщенные, пока твои глаза закрыты, они покидают тебя навсегда, когда сон отступает.
Еще больше мне нравилась та часть, в которой ты просыпаешься. Во сне люди ворочаются, и просыпаются уже не в том положении, в каком засыпали. Я любил просыпаться и обнаруживать, как все изменилось; например, в этот раз, засыпая, Джерард обнимал меня одной рукой за талию. Особенно мне нравилось просыпаться лицом к нему, соприкасаясь с ним носом и чувствуя теплое дыхание на лице. Для нас это стало почти игрой, это была гонка - кто первый поцелует другого. Джерард всегда выигрывал, пробуждая меня нежными прикосновениями своих губ к моим закрытым глазам.
Однако сегодня я проснулся первый, и я мог сделать все это с ним - он проснулся с улыбкой на лице, отвечая мне на поцелуй, который был горьковатыми на вкус, как будто мы проспали всю эту ночь вместе.
Солнечный свет проник в квартиру, оповещая нас, что перевалило уже за полдень. Мы все еще валялись в кровати, спрятавшись от света под одеялом, наедине друг с другом – Джерард целовал меня, проводя пальцами по моим соскам, и я слышал, как снаружи, будто в другом мире, голубка прилетела в спальню и села на тумбочку. Она начала ворковать, и возможно, что именно ее голос напомнил Джерарду кое о чем.
- Я хочу послушать, как ты играешь, Фрэнк, - прошептал он, смотря на меня, как он обычно смотрел. Он окончательно проснулся, и теперь был самим собой. Я вздохнул, зная, что никуда мне теперь не деться.
Поцеловав его, я поднялся с кровати, взял гитару и вернулся. Джерард остался лежать, когда я снова сел на кровать, поджав под себя одну ногу, что давало мне хорошую опору для игры. Я чувствовал, как он смотрит на меня, но сейчас этот взгляд был не настолько цепкий, как обычно. Он был обнадеживающим и добрым. Сегодня Джерард вообще вел себя чуть иначе, думаю, как раз потому, что я буду играть – в этот раз это не казалось таким сложным, потому что я знал: сегодня он не будет пытаться задеть меня. Мне было интересно, как он теперь отнесется к моей игре – ведь в первый раз я был просто его ученик, а теперь я был его любовником.
Я начал играть какие-то аккорды… они звучали так, что от этих звуков мне становилось неудобно в собственной коже. В доме Джерарда звуки казались ярче и громче, чем в моем.
- Сыграй мне песню, - попросил Джерард, все еще лежа на своем месте. Сейчас я просто перебирал аккорды, чтобы собраться – и с мыслями, и с силами.
- Я знаю не так много песен, - сказал я, и это была правда. Те песни, что были в журналах для начинающих гитаристов, были слишком избитой темой. Начинающие гитаристы всего мира играли эти произведения, и мне присоединяться к этой толпе не очень хотелось – и еще меньше мне хотелось играть это Джерарду. Не говоря уже о том, что это были совсем детские и несерьезные песни. Я хотел произвести впечатление на Джерарда; Я не сомневался, что он уже слышал о том, как у Мэри был маленький белый барашек и все в таком духе. Нет смысла слышать это же еще и в моем исполнении.
- Ну, так выдумай что-нибудь сам и играй, - настаивал он, - что угодно. Не нужно быть виртуозом, чтобы просто играть ради определенной цели.
- Разве игра это не есть цель? – спросил я, обводя его взглядом. Он попросил меня взять гитару, чтобы создать фоновую музыку. Вот и все, как я полагал. Я не думал, что у моей игры будет какая-то цель. Я хотел произвести впечатление на Джерарда, но я понятия не имел, что он задумал сделать из всей этой затеи.
- Ты должен сам придумать свою цель, - Джерард улыбнулся мне, кивая головой, - это важная часть любого произведения искусства. Оно может просто занимать место – в данном случае воздух – или оно может что-то значить. Лучшие произведения включают в себя и то и другое.
Я кивнул, снова проводя пальцами по струнам, но пока ничего не играя.
- Очаруй меня, - почти приказал мне Джерард, и его голос снова стал звучать как-то особенно и необычно, как я уже не слышал некоторое время.
Для меня этот приказ прозвучал как что-то меганевыполнимое. Внимание Джерарда было не так просто привлечь какой-нибудь мелочью, и уже тем более было нелегко его очаровать. Для этого нужно было сделать что-то действительно особенное. Я знаю, что сейчас я уже объят его вниманием, но причиной этому был совсем не мой талант играть – это больше был выбор Джерарда, но не мой: выделить меня из общей массы. Я был особенным из-за того, что мы были любовниками; не знаю, был ли я особенным сам по себе.
Я сделал глубокий вдох, отгородившись от своих мыслей, и начал играть первое, что пришло мне в голову. Как я и ожидал, мои нервы опять были ни к черту. Я начал играть с закрытыми глазами, но когда я открыл их на минуту, увидел, как острый и внимательный взгляд Джерарда просто прикован к моим пальцам. Я тут же задумался о том, что я сижу на его кровати, в его квартире, голый. У меня с ним был секс пару часов назад, и наши отношения длились всего две недели. Я уже очаровал его. И это были не просто физические отношения. Я видел, как загорались огоньки в его глазах, когда он смотрел на мои пальцы. Он был в восторге, ну или, по крайней мере, счастлив оттого, что я стараюсь. На самом деле, это все, что мне нужно было делать - стараться. Мне нужно было не сдаваться; быть не как Артюр Рембо. Я был уверен, что я смогу это сделать. Одна лишь эта мысль – и все стало проще. Я мог выражать свою душу через игру, уже зная, что я завладел всем его вниманием.
Я весь влился в музыку. Как будто у моих пальцев появился разум и они думали каждый сам за себя, и это ощущение захватило меня, мне оставалось только сидеть и играть. Я продолжал, мои руки знали, куда ставить пальцы, чтобы получалось действительно здорово. Я как будто вылетел из этого пространства, ушел в бессознательное состояние. Я знал, что играл музыку, я слышал ее и чувствовал ее, но сейчас это было не так, как обычно. Я будто был не здесь, будто вышел из своего тела. Я слышал о подобном раньше, но никогда не верил, что такое реально.
Шея внезапно стала не то слабее, не то подвижнее, моя голова отклонилась вперед – я коснулся груди подбородком, моя голова отклонилась назад, и так пошло и далее. Моя челюсть тоже начала жить своей жизнью, как и шея, как будто мне было необходимо играть, раскрыв рот. Я так и не открывал глаз - я уплыл куда-то далеко. Не знаю, как долго я играл, но когда я вернулся в реальность, пальцы будто онемели от жестких струн в обмотке. Я взглянул на них – они все покраснели. На одном самом изодранном пальце немного слезла кожа, кровь сочилась из этой протертости. Она была такая красная; алая, как краска, которой мы красили стену, как гнев, как запрет, как страсть.
Я остановился, решив дать своим рукам отдохнуть, все еще чувствуя вибрацию струн в костяшках. Моя шея успокоилась, и я закрыл, наконец, рот. Я смотрел некоторое время на пол, приходя в себя после того, что сделал. Я играл на гитаре, действительно играл. Я не копировал никого, я просто дал своим рукам творить что-то свое. Я даже не запоминал, что играл. Я играл, чтобы играть. Жил, чтобы жить. Я был гитарой и я полностью потерял себя, когда ушел в музыку с головой.
Я чувствовал себя просто удивительно. Единственное, что мне тогда осталось – это посмотреть на Джерарда.
Он все еще сидел на кровати, прижавшись головой к стене, и на груди у него я видел несколько сиреневых пятен, которые сам же и оставил. Его руки были сложены у него на груди и не двигались, как и его лицо. Он был весь в мыслях. Из-за его нахмуренных бровей на лбу собрались морщины, отчего его кожа казалась толстой. Его рот был слегка приоткрыт, и его глаза смотрели прямо перед собой, на одеяло, что лежало перед ним. Он слушал, он был весь во внимании, но я все еще не понимал, что все это значит.
- Ну? – спросил я, закусывая губу и очень надеясь, что это было не слишком ужасно.
Он поднял на меня голову, как будто забыл, что я нахожусь в этой комнате, взглянул на меня - и я увидел ответ в его глазах.
- Фрэнк, - произнес он, - ты – настоящий художник.
***
Весь остаток дня мы посвятили лени, не делая ничего особенно фантастического, и меня это вполне устраивало. Джерард хотел нарисовать что-то, говоря, что к нему пришла эта безумная идея, и он просто обязан перенести ее на бумагу. Он ушел к своим мольбертам, взял тюбики с краской, и, выдавливая понемногу на кисти, начал свою работу, улыбаясь мне каждый раз, когда мы пересекались взглядами. Я устроился возле окна на скамейке, с гитарой на коленях. Я снова начал играть, уже больше для практики. Пару раз я снова вникал в свое бессознательное состояние, снова восхищая Джерарда, но по большей части я просто играл кашу из всех мелодий, что играли в моей голове. Джерард сказал, что он сам входит в такое состояние, когда рисует, особенно, если рисует именно картины. Он говорил, что когда мозг занят другими вещами, тогда рука с кистью находит свой ритм, открывая ему доступ к нужным мыслям. Он сказал, что самые лучшие идеи приходят, когда он как раз в таком состоянии, и тут я был с ним согласен.
Пока я играл аккорды, я думал о голубке, что летала по квартире; как она, наверное, счастлива. Пусть она могла летать только по квартире Джерарда, но это уже лучше, чем ничего. Мне казалось, что я летаю вместе с ней – если иметь в виду мои пальцы. Я мог бы написать что-нибудь, попытаться сыграть это, и, играя это снова и снова, я бы добился того результата, который я мог бы без стыда показать Джерарду. Он никогда не лгал мне, если звук был неплохим, но далеким от совершенства, он так и говорил - «хорошо», а если у меня получалось действительно круто, то он так и говорил – «поразительно!». У меня мурашки бежали по спине, когда он так говорил. Я должен был продолжать, поэтому я играл весь оставшийся день, даже когда ничего нового в голову уже не приходило. Я никому так не доверял, как ему, поэтому я слушал его, так как он всегда был открыт и честен со мной. Он не пытался ранить меня, он всегда только помогал. Он говорил мне, если я делал что-то неправильно. И я делал то же самое для него, не так часто, но это только потому, что мне не всегда выпадал шанс. Когда мне случалось как-то поучаствовать и что-то сказать ему, я использовал эту возможность.
- Ты помнишь, как ты первый раз играл для меня, Фрэнк? – спросил он, отрывая меня от созерцания того, что за окном. Я смотрел на детей, что шли из школы домой, и мне показалось, что я увидел среди них Билли, маленького мальчика, который казался счастливым снаружи, но грустным внутри, которого я видел в первый день, когда Джерард пригласил меня к себе домой. Если это действительно был Билли, то сейчас он выглядел раз в десять счастливее, и я был этому рад. Джерард, в каком-то смысле, отлично умел чинить людей.
- Да, конечно, - ответил я ему, чувствуя, как память отталкивает и будто бы не признает реальности того, что только что произошло. Я и верил, и не верил в случившееся, а гитара – вот же она, доказательство того, что я действительно играл - лежала у меня на коленях, в ожидании следующего чуда.
- Я поступил довольно жестко с тобой, - сказал он мягким голосом, на секунду отводя глаза от своей работы. Я смущенно встретил его взгляд.
- Правда? Как же так? – спросил я, вспоминая то время, но не для того, чтобы подумать о том, как я был расстроен, но чтобы вспомнить, как я тогда играл. Наверное, звучало действительно ужасно.
- Я специально сказал то, что сказал тогда, - честно сказал он, – я сказал то, о чем мне не следовало говорить. Я раскритиковал твой стиль игры, хотя он еще только начал формироваться. Ты мог бы играть как угодно, хоть стоя на голове, главное, чтобы ты играл музыку. Что ты и делал. Ты играл достаточно хорошо для первого раза. Сейчас - так вообще замечательно.
Он попытался слабо улыбнуться мне, но я опустил взгляд в пол. Я снова задумался обо всем этом, вспоминая его слова в тот день. Он никогда прежде не говорил со мной таким тоном, даже когда я влез в его бумажник, чтобы узнать его возраст, или когда я пришел, когда он был занят с Вивьен, - никогда он так не говорил со мной. Я уже несколько раз нагло врывался в его личную жизнь, и он нормально к этому относился. К этому, но не к моей игре на гитаре, будто именно это было самой большой моей ошибкой. Джерард уважал креативность и неординарность, это было в его крови. Чудо создания чего-то нового - вот что срывалось с кончиков его пальцев каждый раз, стоило ему взяться за работу. В тот день я думал, что и с моих пальцев срывалось то же самое и наполняло гитару, заставляя ее звучать. И тут он убедил меня, что это не так. Он как будто считал меня человеком, лишенным чувств и желаний, никем. Будто то, что я показал ему, не было частью меня. Он что, не понимал, что я обнажал перед ним свою душу? Что я доверял ему достаточно, чтобы так открыться? Он не обязан был лгать мне, но, Боже, но он не должен был делать и этого.
- Но почему? Почему ты это сделал? – спросил я, подняв на него глаза. Мой голос прозвучал намного истеричнее, чем мне бы того хотелось. Каждый раз, когда я играл после того дня, этот вопрос вертелся у меня в голове, вместе со словами Джерарда на заднем плане, эти его слова постоянно твердили мне, что я играю неправильно. Не имело значения, что и как я играл – я чувствовал это щемящее сомнение постоянно. Мнение Джерарда казалось единственной весомой точкой зрения для меня, и когда оно было у меня в голове, все мои суждения о том, что я делаю, переставали иметь значение. Я знаю, что если бы я был достаточно храбр, чтобы сыграть кому-то еще, я бы так же отбросил и их мнения, как я отбросил свое, услышав мнение Джерарда. Не думаю, что они были бы настолько же умны, как Джерард, или знали бы, о чем говорят. Конечно, Джерард не знал, что говорит, с той точки зрения, что он не знал, каково это – играть на гитаре, потому что он не играл. Но он знал, что говорит, потому что он говорил правду.
Или, как я думал, было правдой. В его словах было то, что было такой правдой, которая может ранить. Он мог просто посоветовать что-то мне или сказать, в чем я был прав, вместо того чтобы тыкать меня носом в мои ошибки. Вот и все, чего я хотел - немного поощрения, знак, что я делаю все правильно. Он не дал мне этого. Но пытался сделать это теперь, наверное, потому что теперь я делал все правильно, и, мало того, я сумел найти правильные решения без указаний, верно я иду или нет. И вот тогда, абсолютно внезапно, я понял, что в этом мире граничащих друг с другом крайностей, сложностей и противоречий, уже не имеет значения, прав ты или нет. Этот принцип стоял за всем.
Я смотрел на него тяжелым взглядом. Неужели он не понимал, как больно он сделал мне тогда? Разве люди так поступают с теми, о ком они заботятся?
Он вздохнул, встретив мой взгляд на несколько долгих мучительных секунд. Я был уверен, с ним тоже случалось что-то подобное – возможно, именно поэтому теперь он распихивает свои картины по всевозможным углам, не желая просто так показывать их даже мне. На самом деле, мне было почти плевать. Но он ранил меня и на этот раз. Я думал, он подойдет ко мне и обнимет, успокоит, что-то вроде этого, но он стоял там же, где и стоял.
- Я хотел научить тебя, - сказал он, сложив руки, – тебе нужно было знать, каково это, когда кто-то ненавидит твое творчество без какой-либо на то причины, хорошее оно или плохое. И ты должен был знать, что даже если кто-то ненавидит то, что ты делаешь, ты все равно не должен останавливаться. Я учился так же. Я усвоил этот урок от человека, которого я почти не знал, от учителя рисования, который понятия не имел, кто такой Рембрандт.
Он развел руками, а я прикусил язык, чтобы не ляпнуть, что я тоже понятия не имею, кто такой Рембрандт. Мне было наплевать, кто это вообще такой.
Я не двигался. Я не мог двигаться. Я все еще чувствовал вес инструмента, но сейчас мне хотелось выбросить его. Я чувствовал отвращение к себе оттого, что поверил Джерарду, но еще большее отвращение я сейчас чувствовал к нему из-за того, что он не оправдал этого доверия. Он использовал мое доверие. Я уперся взглядом в пол и услышал вздох Джерарда; он знал, что задел меня (этого трудно было не понять), и заговорил своим спокойным голосом, который, по правде говоря, прямо сейчас не казался абсолютно спокойным.
- Фрэнк, что не так?
Я резко поднял на него голову, и снова мы встретились взглядами.
- Ты что, прикалываешься надо мной? – мне хотелось плакать.
- Я не прикалываюсь. Я не уважаю неуместный юмор. Я люблю сарказм и тонкий юмор, - он попытался улыбнуться, с какой-то даже гордостью положив руку на грудь. Но я не улыбнулся в ответ.
- Джерард, ты не понимаешь, что сделал со мной?
- Я прекрасно понимаю, Фрэнк. Я сделал это не просто так, у меня была причина.
Я раздраженно вздохнул, закатывая глаза, – заткнись и не говори ничего об этих уроках, хорошо? Я не хочу проходить эти уроки, если они причиняют мне боль!
- Но тебе нужно чувствовать боль. Каждый должен страдать. Это твой путь к… -
- Да, я знаю, - перебил его я, не желая сейчас слушать философию о боли, которую я уже слышал однажды вечером. Черт, иногда он слишком много повторялся. Это раздражало – мне не нужно было снова и снова объяснять одно и то же, – мне должно быть больно, чтобы я запомнил. Достаточно, чтобы я знал, что это было по-настоящему, но недостаточно, чтобы я остановился. Я знаю, Джерард, поверь мне, я знаю. Но вот это я хочу остановить. Я не хочу, чтобы это было реально. Я не хочу помнить это чувство.
Когда я, наконец, закончил, я положил гитару рядом с собой, скрестил руки на груди. Я посмотрел в окно, прикусывая губу, чтобы хоть чем-то занять себя. Я слышал, как Джерард переминался с ноги на ногу, краем глаза улавливая, что он запустил пальцы в волосы.
- Это не физические ощущения, Фрэнк, - спокойно начал он, - ощущения и эмоции это две абсолютно разные вещи. Их по-разному ощущаешь, поэтому и относиться к ним надо по-разному.
Я посмотрел на него, злой и расстроенный, но все же готовый слушать, потому что было бы лучше, чтобы была хотя бы одна реально существующая причина тому, что я снова чувствую себя так, будто мои внутренности сжимались сами в себя.
- Нам нужна физическая боль, чтобы запомнить физическое ощущение. Как движение тел в сексе. То, что стоит того, чтобы это запомнить, - он улыбнулся, приподняв бровь, но я никак не отреагировал.
- Но эмоции – они тоже ранят, и иногда это больнее, чем физическая боль. Эти шрамы невидимы, но они есть, и мы не можем скрыть их, как бы мы ни хотели. Мы живем с ними, желая и надеясь забыть их. Но ты никогда ничего не забываешь. Ничто не проходит без последствий, даже если ты подавляешь это что-то, как только можешь… - он вдруг помрачнел на мгновение, и я понятия не имел, из-за чего – уж точно не из-за того, что кто-то прервал его.
- Что же мне тогда делать? – с надеждой спросил я, возвращая его к реальному миру.
- У тебя получается лучше, - сказал он, пытаясь вернуть мне уверенность, которую я ощущал еще совсем недавно, – ты собираешь все свои чувства в кучу, и говоришь «пошел на хуй». Ты делаешь то, что ты хочешь делать. Ты продолжаешь играть, писать, рисовать. Все, что ты хочешь с собой сделать – ты просто берешь и делаешь это. А все остальные пусть удавятся.
- Но что если они были правы…?
Он сказал «все остальные» - и это заставило меня вздрогнуть. Я никогда даже не задумывался о том, чтобы играть для других людей, особенно когда играть одному ему оказалось так нелегко. Ему я мог доверять, во всяком случае, я так думал, и он ранил меня, хотя ему было не наплевать на меня – чего же тогда ожидать от тех, кому на меня наплевать?
- А что, если это ты единственный, кто прав? Очень редко можно точно понять, кто прав, а кто нет, Фрэнк. Особенно, когда речь идет об искусстве. Все дело в принципе, - он улыбнулся, и я будто возненавидел его в этот момент, потому что он буквально читал мои мысли. Он почувствовал мое отчаянье в воцарившейся тишине, и поэтому продолжил.
- Фрэнк, всегда будет кто-то, кто ненавидит тебя. Неважно, за что. Ты можешь выкручиваться, как угодно, лишь бы понравиться всем, но своего ты все равно не добьешься. Ты не должен гнаться за популярностью, потому что как только ты поставишь перед собой именно такую цель – ты уничтожишь все. Ты теряешься в людях вместо того, чтобы теряться в своей работе, а должно быть наоборот. Люди гибкие и податливые – они легко изменят свои мнения, а ты - ты не должен быть таким. Ты должен отстаивать свои собственные убеждения, и тогда ты останешься собой. Чем больше людей, которые тебя любят, тем больше тех, кто тебя ненавидит. Сказать о ком-то дерьмо гораздо проще, чем сказать что-то хорошее. И чем дальше, тем тебе от этого веселее, потому что тебе наплевать на то, как они отреагируют.
Я слушал, вникая в его слова, молча соглашаясь и иногда кивая, но услышав его последнюю фразу, я почувствовал, как во мне проснулось сомнение.
- И тебе тоже плевать? Тебе плевать на то, как отреагирую я?
- Нет, Фрэнк, - быстро ответил он, почти с обидой в голосе, - мне не наплевать на все, что касается тебя, ни сейчас, ни раньше. Поэтому мне было так тяжело сказать то, что я сказал. Я должен был быть для тебя и плохим, и хорошим, потому что кроме меня тебе некому показать то, что ты умеешь. Я знаю это, поэтому я должен был дать тебе почувствовать, каково это, если вместо меня будет кто-то другой. Это неприятно, омерзительно, иногда даже несправедливо, но таковы люди, Фрэнк. Мы грубые. Мы никого не слушаем так, как себя. Нам наплевать, что думают другие.
- Но мне не наплевать, что ты думаешь об этом, - ответил я, – я доверяю твоему мнению больше, чем своему, потому что я знаю, что у меня пока плохо получается. И когда ты говоришь такие вещи, Джерард, ты только усиливаешь ощущение, что у меня не получается совсем ничего.
Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но закрыл его, не найдя слов. Вместо того, чтобы как-то помочь мне успокоиться, он снова и снова пытался вбить мне в голову свою логику, свои теории, свое видение мира – или чему там еще он пытался меня сейчас научить. Но, внезапно, речь шла уже не об искусстве. Во всяком случае, в обычном значении этого слова. Речь шла обо мне, и он ранил меня, сильно. Я не знаю, зачем он это делал, особенно после того, как сказал, что теперь у меня получается лучше. Раньше я играл просто «нормально», но теперь-то я играл действительно хорошо, и мне бы радоваться этому, но я был не рад. Я все еще переживал из-за прошлого. Если я уже играл более-менее средне, то он все еще будет критиковать меня, и тогда я уже буду воспринимать эти слова еще серьезнее, они прорежут мое сознание еще глубже, и мне будет еще больнее. От всего этого у меня возникало ощущение, будто я куда-то проваливаюсь, вниз, дальше и дальше, только в этот раз я не чувствовал того, что Джерард подхватывает и вытягивает меня из этого болота.
Вскоре он уже сидел рядом со мной на скамейке. Он мягко взял гитару из моих рук и отложил ее, подсаживаясь ближе, обнимая меня. Он потянулся поцеловать мой лоб, и, несмотря на то, что я хотел бы оттолкнуть его, да посильней, я наоборот придвинулся ближе. Он был человеком, который умудрялся и ранить, и лечить меня одновременно.
- Ох, Фрэнк, - прошептал он, - пожалуйста, не говори так. Даже не думай об этом, потому что это неправда. Кто бы что ни сказал, доверять ты должен себе. Ты должен думать о том, что ты чувствуешь, как ты ощущаешь свою игру, и как ты будешь справляться со всем, что свалится на тебя. Тебе не должно быть наплевать на себя.
Я промычал что-то, но спорить не стал. Даже если бы я хотел, я бы не смог сформулировать свою мысль и высказать ее. Поэтому я просто слушал. Его руки покоились на моей спине, он будто качал меня, успокаивая. Решив, что я немного успокоился, он просто обнял меня, застыв.
- Я не извиняюсь за то, что я сделал, - сказал он, – это нужно было сделать. И я должен был сказать тебе сейчас. Я мог просто проигнорировать это и двигаться дальше, особенно после того, что твоя игра стала намного лучше. Но я не люблю утаивать что-то, Фрэнк. Особенно от кого-то такого, как ты. Ты заслуживаешь знать все.
Он посмотрел на меня, и что-то горькое светилось в его глазах в этот момент.
- Я хочу знать все, - признался я, прикасаясь к нему.
- Тогда тебе придется принять и плохое, и хорошее, - выдохнул он, поднимая брови.
Вот тут-то, позабыв про кашу в своей голове, я вдруг понял, что Джерард был прав. Как и всегда. Даже если иногда ему приходилось причинять мне боль, он делал это, потому что так надо было сделать. Он никогда не делал ничего, просто чтобы причинить мне боль. Я знал это, глядя в его глаза, чувствуя его тепло рядом, когда он обнимал меня. Он относился ко мне с осторожностью, будто я был очень хрупким; он мог просто швырнуть меня на пол и наблюдать, как я разваливаюсь на куски, но он не делал этого. Он поддерживал меня, не давая мне оступиться, но он же и ранил меня, показывая мне, что я могу сломаться, разбиться, что меня можно уничтожить. Он делал это для меня, чтобы я научился бороться с этим прежде, чем со мной это сделает кто-то другой, но уже специально, чтобы убить что-то во мне, а не научить меня. Раньше я не знал, что буду делать, столкнувшись с чем-то подобным. Теперь же, когда Джерард рядом, он мог помочь мне справиться с этим. Ему приходиться играть роль моих будущих врагов и вместе с этим оставаться тем, кто всегда меня поддержит. Он был первым, кто выразил недовольство по поводу моего искусства, но благодаря его поступку я получил необходимый опыт, не могу сказать, что это все было бесполезно. Без этого сомнения где-то в глубине себя я бы не смог добиться того, чего я уже добился, я бы не стал вкладывать столько сил и тратить столько времени на то, что я делал, и, в конце концов, результат моих трудов не был бы таким «поразительным». Джерард все сделал правильно, пусть тогда я этого и не понял.
- Наверное… спасибо тебе, - пожал я плечами, не зная уже даже, что мне чувствовать.
- Нет, - оборвал меня Джерард. Он поднял свободную руку, ту, что не лежала на моем плече, - не благодари меня за это. Не нужно. Мне не нравится то, что я тогда сделал.
Его голос затих, и я снова потянулся к нему, чтобы коснуться; я провел пальцами по его руке, остановившись на ладони. Он одарил меня слабой улыбкой, которая тут же отразилась на моем лице.
- За моим поступком стоит мой эгоизм, - добавил он немного погодя.
- В самом деле?
- Да, - он усмехнулся сам себе, рассматривая свои руки. Он крутил запястьем, пока говорил, и наши пальцы будто танцевали, - я хотел посмотреть, вернешься ли ты снова, даже узнав, как я могу быть груб с тобой, - сказал он, заглядывая мне в глаза своим чистым и ясным взглядом.
- Убедился? – спокойная улыбка на моем лице.
- Вполне, - ответил он, чуть повеселев, переплетя наши пальцы вместе.
Мы посидели в тишине некоторое время, искра разговора затухла. Его рука медленно сползла с моей спины. Мы все еще соприкасались; просто уже не держались друг за друга. Я вдруг почувствовал беспокойство. Что все еще было не так. Что-то терялось, если можно было так назвать это ощущение. Я взглянул на Джерарда – он смотрел в пространство. Он совсем не выглядел удовлетворенным.
- Многое в этом мире должно происходить иначе, - начал он, потирая подбородок и шею, - мне не следует быть таким жестоким по отношению к тебе, но я знаю людей, которые будут вести себя с тобой именно так, и еще хуже. Когда ты творишь искусство, когда создаешь что-то, вкладывая в это себя – это обладает силой. Это сила заставляет людей ненавидеть тебя, потому что они не могут понять многих вещей. Не хотят понимать. Но Фрэнк, - он вдруг ожил, повернул меня лицом к себе, - если ты бросаешь людям вызов, неважно, какое у них мнение о тебе или твоей работе – важно, что ты сделал все правильно.
Я улыбнулся, и почувствовал его губы на своих губах. Это был короткий поцелуй, но мне и такого было достаточно. Он снова обвил руками мое тело, и мы посидели так еще некоторое время, вместе. Теперь тишина не казалась такой неуютной, пусть боль от всех сказанных слов еще не прошла.
У меня было ощущение, будто я уже никогда не оправлюсь от этих ран. Пусть Джерард все еще рядом и поддерживает меня, но те слова, что он сказал, - они были колючими и грубыми, и, возможно, немало людей в будущем скажут мене что-то настолько же неприятное, если не хуже. Не знаю, смогу ли я играть на гитаре где-либо за пределами этой квартиры, но если и смогу, то это будет очень нелегко. Я пытался представить себе свое первое плохое выступление. Мои пальцы будут трястись, сердце будет стучать так, будто сейчас лопнет от натуги, и возможно я не сыграю больше одной строчки из нотного листа, поскольку это будет уже моим пределом. Я хотел бы отгородиться от этой стороны искусства, но я знаю, что не смогу этого сделать. Джерард никогда не позволит мне этого. Я должен буду принять и темную, и светлую стороны этой жизни, даже если мне нередко кажется, что плохая сторона перевешивает.
Я говорил себе снова и снова, что не допущу в своей жизни этого перевеса. Мне придется столкнуться с человеческой ненавистью в будущем, но эта ненависть не должна вылепить из меня того, кто был бы выгоден обществу, кого можно использовать, переделать. Я не должен зависеть от чьих-то высказываний. Может, иногда мне стоит выслушать чье-то мнение, но, скорее всего, это будет только для того, чтобы послать автора этих слов куда подальше, и никогда больше не вспоминать об этих словах; если я буду оглядываться на прошлое так часто, то я рискую упустить свое будущее. Я не мог позволить человеческой грязи остановить меня на пути к тому, чтобы быть собой и творить свое искусство. Ничто не должно меня останавливать, ни сейчас, ни когда-либо еще.
ооооо, как обалденно осознавать, что ANKARIUS вернулся! это радует! этот фф давно перестал быть просто фиком..это книга. Спасибо , дорогой ANKARIUS за то, что находишься всё-таки время, дабы порадовать нас всех! дабы сделать такой подарок для нас всех в виде своего творчества, твоего труда
чувак, ты знаешь, что тебя все так сильно любят за твой труд, показанный этой долгой работой? так вот, теперь я люблю тебя еще сильнее, ибо не желал ничего больше, чем прочитать новую главу дав кипера на русском. да, многие пробовали это читать в оригинале - все тщетно, и для меня в том числе. и эта новая глава, о боже, она потрясающая. не сделай так, как было тогда, почти ведь пол года прошло с: не затягивай с продолжением, пожалуйста<З
Приятно знать, что ты не забросила фанфик. Терпения тебе и неиссякаемого желания переводить. На досуге как-нибудь соберусь и перечитаю все с начала, а эту главу читать пока не буду. Много текста, глаза слипаются. Спокойной ночи.
На досуге как-нибудь соберусь и перечитаю все с начала, а эту главу читать пока не буду. Много текста, глаза слипаются. Спокойной ночи.