Part Two – Colors

Я приходил домой к Джерарду и уже примерно знал, что будет дальше – он мог взять меня за руку и повести за собой, или же я мог по-особенному произнести его имя, и тогда все сводилось к самому основному виду искусства: сексу. Мы лежали абсолютно голые на деревянном полу, или на его кровати, или стояли, прижавшись к стене, и кто-то из нас задыхался и шептал что-то бессмысленное, когда в нем оказывался другой. Я уже чувствовал себя намного уверенней, а Джерард – намного спокойнее, и теперь, вместо того, чтобы тратить все внимание на нервы, мы перешли к различным позам. Я уже знал, что Джерарду нравились новые взгляды на одни и те же вещи, эти разные точки зрения и разные значения, и смена поз немало помогала в этом – это создавало новый вид и новый смысл происходящего. Как спать головой в другую сторону. 

Казалось бы, у нас все ведет к сексу - чем бы мы ни занимались, было ясно, что в конечном итоге мы окажемся друг на друге, прижимаясь друг к другу бедрами, утопая в ощущениях и теряя счет времени. Каждый раз в этом сексе было что-то новое, что-то менялось. Он постоянно умудрялся внести что-то новое, и я, только-только открывший для себя гей-секс, позволял ему. Большинство поз, в которые он нас ставил, были довольно неудобны – как мне, так и ему, но когда его руки ложились на мою талию, уничтожая любую тревогу, то я забывал и про боль и про неудобство. Было что-то очень обнадеживающее и успокаивающее в его руках, не знаю, что. Они всегда были теплыми, теплее, чем мои, и они всегда крепко меня держали, я мог довериться им. Он ласкал пальцами мою кожу, массируя ее и притягивая меня ближе к себе. Я позволял себе пускаться в новые и новые приключения. Я и не знал, что я могу зайти так далеко. Я никогда не знал, что я могу быть таким, какой я есть сейчас, таким великолепным, как сказал Джерард.

Я уже был уверен, что у нас будет секс практически каждый раз, когда я приду к нему домой.  И в начале недели любые горизонтальные поверхности были центром нашего внимания, такие как пол или кровать. Однажды мы использовали его кухонный стол, после того как съели наш маленький обед, который он для меня приготовил. Достаточно скоро этого было мало для нас, и мы перешли к стенам – Джерард держал меня на руках, как в тот день в душе. Иногда на моей спине оставалась краска со стен, отмечая всю площадь моей кожи, где я прижимался ею к стене, но это было не страшно. Эти стены покрывало искусство, и с тех пор, как мы тоже являемся искусством, это было вполне логично, что одно будет смешиваться с другим.

Однажды, когда он снова прижал меня к стене, он уронил любрикант, когда уже готов был начать. Вместо того чтобы злиться или раздражаться из-за того, что руки его не слушались, он рассмеялся, и я вместе с ним, и затем он начал медленно целовать мою шею. Мы подняли этот тюбик по пути на диван. У нас не было какой-то четкой последовательности в том, что делать в сексе. Если что-то шло не так, то мы разбирались с этим; пару раз приходилось сталкиваться с такой же проблемой, как в воскресенье, но уже без отрицательных эмоций, теперь подобные проблемы решались легче: у нас или был секс, или его не было совсем – хотя второе было немного странно для нас, когда мы уже расправились с такими преградами как возраст и все остальное, что когда-то нам мешало. Мы просто делали это, стараясь особенно ни на чем не задерживаться – уже даже не было бесконечных уроков, мы больше сфокусировались на искусстве, наслаждении, и, как я мог понимать, это тоже было своего рода уроком. Что-то, что стоило жизни в этом мире; это было что-то особенное, и Джерард пытался показать мне это. По большей части, мы просто веселились, и казалось, будто это было именно то, по чему мы очень изголодались за очень долгое время. 

Я был уверен, что причина того, что мы трахались повсюду, заключалась в Джерарде. Это была его миссия; он хотел создать новый проект. Он хотел сделать из нас обоих искусство, сделать нашу историю, чтобы в каждом углу его квартиры оставалась часть нашей общей истории. Он хотел оглядеться вокруг и повсюду видеть напоминание о нас, о том, что мы сделали, или что собираемся сделать в будущем. Ему было необходимо, чтобы мы оставили свои следы повсюду, потому что мы не могли оставить их больше нигде – мы не могли и шагу сделать за пределы этой квартиры, которой очерчивался этот наш мир. Единственным местом, где мы еще не занимались сексом, был балкон, и он был закрыт, как и окно: это оставляло весь остальной мир по ту сторону грани, не давало ему добраться до нас.  

- Но, на самом деле, мне нравится риск, - сказал как-то Джерард, после того, как я поднял эту тему.

- Здесь есть разница между хорошим риском и глупостью, Джерард, - ответил я, отодвигая его руку, когда он едва ли не повел меня в сторону балкона. Мы стояли полураздетыми, я был в этот момент в одних только джинсах, он же – в черной рубашке, которая была уже расстегнута. Несмотря на то, что выходить было опасно, я все равно не мог не смеяться от этой безумной идеи. В эти моменты я совершенно забывал про его возраст, и про то, что я могу потерять его из-за обычной неосторожности.

Я знал, что то, что мы делали, было слишком опасно. Иногда я прокручивал в голове сценарии того, что и как могло случиться, узнай кто-нибудь о нас. Вот так я проводил почти все свое время в школе, когда математика становилась слишком скучной чтобы присутствовать на ней разумом, или когда мой компьютер слишком тормозил. Меня уже едва не спалили Сэм с Трэвисом, я был буквально на краю, так что мне стоит быть более бдительным, или хотя бы просто не задерживаться рядом с ними, и дальше думал свои серьезные жуткие мысли: издевки Сэма, слезы моей матери, гнев моего отца. Я представлял себе тюремные решетки, машины копов, судебные разбирательства. Дискриминация и никакой надежды на то, что все будет нормально. В моем воображении ничто не заканчивалось хорошо. Я не думал, что мы могли бы рассчитывать на счастливый конец. Я уже вовсю игрался с этими мыслями, представляя, как я и Джерард убегаем ото всех после того, как о нас узнали (у меня вообще не было истории, где о нас бы не узнали), но зная, как работает система полиции, мы могли бы и не надеяться покинуть Джерси. Большинство людей не могут выбраться отсюда даже если они ничем в своей жизни не рискуют. Мы с Джерардом были обречены, вот что я начал понимать. Общество достанет нас, увеличивая пропасть между нами, уничтожая наши души без какой-либо хоть немного логичной причины.  

Я вспомнил один урок, в котором речь шла о разрушении. Ты уничтожаешь то, что любишь, говорил Джерард мне, уничтожая свои картины. Если общество собирается уничтожить нас, то только потому, что оно завидует тому, что у нас есть. Людям страшно, потому что в каком-то смысле они любят нас. Они хотят то, что есть у нас; они хотят обладать искусством, они хотят быть свободными. 

Я не знал, сколько времени понадобится обществу, чтобы уничтожить нас, и я надеялся, что это займет никак не меньше тридцати лет, и к тому моменту мне будет столько же, сколько Джерарду. Я знал, что не так уж и долго надо ждать. Через несколько месяцев мне будет восемнадцать; я буду совершеннолетним, взрослым, и тогда у меня будет официальное право принимать решения. Поначалу это удивляло меня.  Теперь я уже хотел вырасти, все больше и больше. Меня все еще пугало это – обязанности, ответственность, работа, вся эта чепуха – но если это позволит мне быть с Джерардом, без страха, что случится что-то отстойное, тогда я мог пережить этот страх. Джерард показал мне взросление как жизненный путь, что-то, что ты просто делал и все. Так и было, но дело еще заключалось в том, что в твоих силах сделать этот путь особенным, потрясающим, прекрасным.

Когда ты взрослеешь, это вовсе не значит, что ты становишься старым. Нести ответственность не значило окунаться в скуку и становиться занудой, и работа не значит просто прожигать свое время с девяти до пяти – именно так работали мои родители (у мамы рабочий день был чуть короче). Они были жалкими, даже если они не хотели признавать это. Я видел, как сотни других людей проходят через это, и они тоже были несчастны и жалки. Я был таким убитым всего пару месяцев назад, и ведь я еще не начал взрослую жизнь – у меня уже было все ужасно. Я мог только воображать себе ту депрессию, в которую ты проваливаешься, если живешь в реальном взрослом мире,  и если тебе не встретился Джерард, который мог бы повлиять на тебя.

У Джерарда никогда не было такой работы за всю его жизнь. Он работал и раньше, на временных работах, когда он учился в колледже, но все, чем он тогда занимался, было так или иначе связано с искусством. Он работал гидом в художественных галереях, он продавал краски и кисти, преподавал в школе и давал уроки живописи. Он работал, но он делал свою работу непохожей на все то, чем занимались все остальные. И это были временные работы – он занимался этим, чтобы у него была возможность заниматься искусством так долго, как он хочет, всю свою жизнь. Как и все, он хотел удержаться на ногах в этом мире, но, в отличие от всех, чтобы просто шагать куда-то, он бежал по той дороге, которую выбирал сам.

Джерард показал мне, что ответственность и все, что у тебя есть во взрослой жизни – это не просто что-то. Он дал почувствовать мне вкус этой жизни, вкус себя, он сделал это для меня задолго до того, как мой возраст убьет меня, сделает из меня несчастную марионетку. Я балансировал между детством и взрослением, и он вел меня, положив руки на спину и касаясь своими губами моих.

После секса он позволял мне исследовать его тело трезвым взглядом, и я мог видеть, где он не такой, как я. Мы оба были мужчинами, но я нашел столько различий между нами, и я хотел найти все эти отличия. Я изучал его, но уже не так, как когда я нашел у него возрастное пятно,  когда меня можно было расстроить и испугать чем-то в его теле. Я знал, что он был старым, я принимал это. То, как он держал себя, как не позволял своему возрасту уродовать себя – я восхищался этим, это действительно поражало, и это была одна из многих причин, по которой  я хотел быть ближе к нему, но что лучше – теперь я мог себе это позволить, потому что он разрешал мне сблизиться с ним. Я чувствовал это в каждой секунде, что я проводил с ним. Я, заражаясь его даром, мог видеть что-то, что обычно скрывается от глаз.

Я убедился в этом, заметив родинку на внутренней стороне его бедра, которую раньше никогда не видел. Я заметил эту точку, делая ему минет, когда он лежал, откинув голову на подушку и обнажая кадык, весь в сиреневых пятнах, которые я же и оставил. Но в тот момент я ничего не сказал, я подождал, пока мы закончим, хотя на самом деле я знал, что если я остановлюсь и подниму эту тему сразу же, то Джерард все равно ответит мне.

- У тебя здесь родинка, - сказал я, когда он уже кончил и немного отдышался. Похоже, его заинтересовало мое наблюдение – взглянув на меня, он сел и склонил голову вглядываясь в свою кожу, но сам он его не нашел, пока я не провел по этому месту пальцем; эта точка была не просто не очень заметной, она была настолько незаметной, что я мог в каком-то смысле гордиться, что умудрился разглядеть ее, особенно, когда глаза Джерарда замерли на ней и я понял, что он видел это впервые. О да, этот прилив гордости.

- Ох, что же я с тобой сделал? -  выдал Джерард.

- Что? – выдохнул я, не сразу поняв его тон. Поначалу мне показалось, что я услышал грусть, и это возмутило меня, ведь мы так хорошо ладили в последнее время,  откуда мог взяться повод для грусти или для того, чтобы кто-то чувствовал себя виноватым? Заметив мою реакцию, он обнял меня, прижав к своему теплому и уже такому родному телу, он взъерошил мне волосы, смеясь, и тогда я наконец расслабился.  

- Ты в этом уже лучше, чем я, - добавил он шутливым тоном, и я успокоился, моя гордость вернулась. 

И в скором времени он тоже начал изучать меня.

***

Мы снова начали рисовать. Он все еще учил меня искусству, штрих за штрихом, поцелуй за поцелуем. Я мог прийти сюда и сбросить одежду, приблизиться. Чаще всего он придумывал, чем нам заниматься, даже когда мы рисовали до нашей первой ночи. Той самой ночи, когда я узнал, как мы оба можем сливаться в одно целое.

Однажды, когда я уже уходил, Джерард сказал, что на следующий раз он запланировал сюрприз. Он пытался обыграть это все, будто вся идея только сейчас пришла ему в голову. Это было очень похоже на него, спонтанно придумывать что-то новое и менять свои решения, но по его ухмылке я понял, что это он запланировал очень давно. Я даже не представляю, насколько давно; не так уж и долго мы были вместе. Мне казалось, что он хотел претворить в жизнь что-то подобное еще за годы до этого, может, с другим любовником, но тогда это оставалось лишь мечтой. Может, те, с кем он был раньше, игнорировали это, или Джерард никогда не поднимал эту тему (было трудно представить, что Джерард мог о чем-то умолчать – обычно его просто невозможно было заткнуть). Какой бы ни была причина, я не мог ждать до следующего дня. 

Когда я приходил, Джерард был уже без одежды и готов ко всему, он стоял перед стеной-холстом. Раньше она была вся исписана разными цветами, но сейчас она была полностью выкрашена в черный, и Джерард стоял возле своей работы, держа в руке валик, измазанный краской. По комнаты расплывался запах свежей краски, заставляя меня дышать мелкими вздохами как только я вошел в квартиру. Я бросил сумку на пол и прошел вперед, когда Джерард повернулся ко мне и слегка подмигнул. На его руках до самых плеч темнели несколько  темных клякс, и одна, черная, как слеза сползала вдоль его левой щеки. Я улыбнулся ему в ответ, прошел к нему, с каждым шагом оставляя одежду позади, и теперь встал рядом с ним, положив голову ему на плечо.

- Что ты делаешь? – спросил я,  хотя у меня уже имелись идеи на этот счет. Я знал, что Джерард всегда следовал своей музе – как он сам назвал этот неудержимый порыв делать что-то. Я ожидал ответа, играя с мочкой его уха. 

- Мы собираемся рисовать, -  уверенно заявил он, все еще смотря на стену. Его руки были скрещены у него на груди. Он замолчал, выдерживая паузу, и затем пояснил самую главную часть, - и мы будем использовать лучшие материалы из всех, что есть. Нас самих.

Он повернулся ко мне, отбросил валик в сторону и обнял меня. Он целовал меня, а потом вдруг прикоснулся к моей спине рукой, непривычно холодной и влажной. Я выдохнул ему в рот от неожиданности этой прохлады, отступая назад. Он встал передо мной, протягивая ко мне руку, покрытую густой влажной зеленой краской. Он улыбался мне, проводя пальцем по моей челюсти, оставляя мокрый след. У меня от этого по спине побежали мурашки. Он приблизился ко мне, оставляя зеленые следы по всему моему телу. 

- Чего же ты ждешь – прошептал он мне, едва касаясь своими губами моих собственных. Мы смотрели друг на друга, щекоча друг друга ресницами. Он был таким сильным, когда занимался искусством или сексом, и я даже представить себе не мог, на что он был способен если соединить оба этих занятия.

прерывая зрительный контакт, он взял меня за руку и подвел к остальным банкам с краской. Все они были открыты, и из каждой поднимались едкие пары. Я уже чувствовал легкое головокружение.

- Выбери любимый цвет, - сказал он мне,  отпуская мою руку. Недолго думая, я опустил руку в голубую краску. И пусть название этого цвета снаружи было заляпано разными цветами, я был более чем уверен, что там написано Azure. Я всегда любил это слово, и то, как оно звучало. 

- Почему голубой? – спросил он, склонив голову набок, гордый за меня, что я недолго сомневался, а сразу выбрал краску.

- Голубой – это тот цвет, с которого все началось, - ответил я, глядя ему в глаза.

Он кивнул. Он понимал. Он знал, что я имел в виду тот холодный день, который, казалось, прошел несколько лет назад. Тогда я был обычным подростком, облепленным синей краской, я хотел быть свободным, но боялся делать что-либо. В тот день он впервые начал свои обольщения и свои уроки, пусть я тогда еще и не осознавал этого. Я догадывался, что Джерард и так знает, что для меня значит этот цвет, он лишь хотел быть до конца уверенным. 

Наблюдая как голубая вязкая жидкость растягивается и свисает между пальцами, я понял, насколько я вырос с того дня. Я бы никогда не захотел делать ничего подобного; мне было слишком страшно. Но я был здесь. Я был с тем, с кем, казалось, невозможно быть, и теперь я верил в то, о чем раньше даже не думал. Я мог быть удивительным, креативным и я мог быть произведением искусства. Джерард и я могли быть произведением искусства. Вместе.  

- Sacré bleu, - мягко прошептал он, кивая головой и закрывая глаза. Он глубоко вздохнул, опуская свою руку в зелень, оттенок между  зеленым светом светофора и цветом сосновых иголок.  Я знал, что этот цвет – Jade (нефрит). 

- Почему зеленый? – спросил я.

- Это цвет природы, новых начинаний, - сказал он, все еще не открывая глаз, так, что было ясно, что он не просто моргнул. Выждав свою любимую паузу, он открыл глаза и договорил, - цвет роста и старения.

Я улыбнулся с усмешкой, понимая, что именно он имел этим в виду. Мне нравилось, как звучал этот jade.

- Ты готов? – спросил он, выводя меня из лабиринта воспоминаний в настоящее. 

- Погоди секунду, - сказал я, в мою голову пришла еще одна идея. Я протянул еще чистую руку и окунул ее в банку с красной краской.

Этот красный имел свое имя - scarlet. Это звучало сексуально и экзотично. Красный был больше чем просто секс, страсть, больше чем все это. Красный был гневом из-за моего влечения к Джерарду. Все те ночи, что я хотел его в своей голове, но оставался в своей кровати, мой разум заполнял этот самый красный цвет. Но это не все – это означало что-то еще. Это ведь не просто красный, это scarlet. Это был глубокий оттенок, от которого нельзя так просто избавиться. Он застрял во мне, въедался в меня, окрашивая. Это был тот оттенок, что загорелся в глазах у Джерарда в тот день. Я боялся красного цвета, но теперь, когда я держал его в руках… теперь мне не было страшно. Это снова был просто красный, одно это стоило того, чтобы плясать.

- Почему красный? – спросил Джерард, в его голосе четко звучало любопытство. На этот раз, похоже, он впервые понятия не имел о подтексте того, что было перед ним.

- Красный – это запрещенность, - сказал я, и отмазался, - поэтому мне нельзя рассказать тебе.  

Я улыбнулся ему, даже немного зловеще, и он улыбнулся мне в ответ, взъерошивая мои волосы чистой рукой.  И тогда мы начали рисовать.  

Наши цвета имели смысл и шли друг за другом в правильной последовательности. Голубой был началом, он должен был навсегда изменить настоящее, которое тогда было будущим. Красный был страхом и страстью одновременно – тем, что мы испытывали, когда начали все это безумие. Зеленым цветом Джерард обозначал будущее из той точки, в которой мы сейчас. Зеленый значил, что ты растешь, как я, и стареешь, как Джерард. Эти цвета имели смысл; они были нами. 

Когда мы бросали их в черную стену, ничто не могло пойти как-то не так. В искусстве мы обладали властью. Общество – это оно было чернотой, и мы рисовали сверху по нему.  Я знаю, это общество рано или поздно убьет нас. Сейчас я мог это принять. Но я так же принимал искусство, тем более что я часто им занимался. Искусство было моим оружием,  моим выбором и, борясь в первую очередь с собой, я мог бороться с любой угрозой, что придет извне. И Джерард тоже мог. Используя краски, мы могли бороться с обществом здесь, как на учебном бою. Эта битва была совсем маленькой, но она уже была чем-то. Даже самое маленькое пятнышко на холсте могло изменить чью-то жизнь, и даже самое незначительное вроде бы действие могло изменить мир. Это и был эффект бабочки. Мы и сами становились бабочками; мы покрывались коркой от головы до ног. Наши руки сплетались как одна рука, устраивая бардак снаружи и внутри нас, метафорический и реальный. И затем мы разбивались о стену, будто противостоя ей, будто мы были против стены, против общества, против всего. 

Нет – не против всего. Для всего. Мы были всем, и когда краска стала затвердевать, будто формируя коконы,  я задумался, насколько прекрасными мы станем, когда превратимся. Мне было неважно, выиграем мы эту битву или нет, я хотел насладиться процессом. В этом и заключалось искусство. Может, если мы сумеем покрыть общество аурой цветов – этих или каких-либо еще – то мы сможем изменить его. попытка того стоила; таким же образом Джерард изменил и меня, хотя я наверняка не подавал никаких надежд.

Мы начали использовать больше цветов, после того как разукрасили основу нашими тремя цветами. Это должна была быть абстрактная работа, но Джерард всегда говорил, что чтобы это была настоящая абстракция, картина должна появиться естественно. Ты можешь увидеть целую картину среди полосочек и пятен; в любом хаосе ты найдешь свою интерпретацию. Но во время процесса тебе необходимо быть слепым. В тот момент, когда ты пытаешься осознанно что-то выразить – в этот момент все и рушится. Если вы соберетесь срисовать закат, отражающий любовь, вы не успеете вовремя. Просто не получится. Лучшие вещи, что происходят в жизни, люди даже не планируют. Джерард планировал сделать то, что мы сейчас делали, достаточно давно, но, как только мы прикоснулись к краске, приступая к самому событию,  та часть его сознания, что занимается планированием, остановила свой бег, отпуская нас в пустоту, толкая с твердой почвы планов в бездну, где ничего невозможно предугадать. Сейчас мы оба были слепы, нам только нужно было найти руки друг друга в процессе.

Мы уже забыли о многих правилах рисования, так же как забыли о рисовании как таковом. Мы снова и снова останавливались, чтобы зачерпнуть еще краски, измазывая в ней друг друга,, чтобы потом прижаться к стене и оставить новые кляксы. А сейчас мы в очередной раз остановились, целуясь. Я провел пальцами по волосам Джерарда, и он сделал то же самое со мной. Мне было все равно, что волосы от этого слипались. Мы касались друг друга повсюду, оставляя друг на друге отпечатки рук и смазанные пятна разных цветов – у меня на губах осталась голубая клякса после поцелуя Джерарда. Все больше заворачиваясь в цветной кокон из красок, истекая потом, задыхаясь, мы совсем отвернулись от нормального мира, окунувшись в собственный с головой. И для меня искусство и секс снова окончательно и полностью слились в одно понятие, особенно когда мы прижимались друг к другу бедрами, и я чувствовал, что уже хочу пойти дальше поцелуев и прикосновений. Но каждый раз, когда я пытался использовать эту возможность двигаться дальше, Джерард слегка отстранялся и говорил, - Это мы можем сделать сами, но искусство не может закончить себя само.   

И тогда мы снова возвращались к рисованию. 

Я не знал, как долго мы будем это делать. Время протекало между пальцев, как краска. По-моему мнению, стена уже выглядела великолепно; на ней было много розового, желтого, и оранжевых пятен поверх трех основных цветов, которые мы выбрали. Несмотря на то, что иногда краски смешивались во что-то невообразимое, что я раньше не мог даже представить себе, ничто не казалось уродливым. Даже коричневый, в который смешались голубой и оранжевый, ничего не портил. Здесь не было недостатка в искусстве; это они делали искусство. И хотя иногда темные пятна будто резали глаз, я понимал, что так и должно было быть. Это выглядело как боль и печаль на фоне радости. Но так и должно быть. В жизни всегда есть боль.

Всегда очень трудно сказать, когда абстрактная работа готова. Здесь не было определенных правил, как и что делать, поэтому все можно было делать так, как считаешь нужным. Пятнадцатью минутами ранее я уже считал, что работа закончена. Я закрашивал черноту маленькими порциями, пока она и вовсе не исчезла. Затем я все чаще отходил назад, чтобы понаблюдать за Джерардом. Все больше и больше я понимал, что искусство – это его жизнь, он может заниматься этим постоянно, решая, как ему это делать, и то, что он не знает точно, что правильно, а что нет, не мешает ему двигаться дальше – как в искусстве, так и в жизни.

Мы отошли назад, и теперь просто смотрели на стену. Все казалось объемным – будто второстепенные цвета маячили перед нами, а позади них темнели три основных цвета. Отпечатки наших рук не были разбросаны по картине, как осколки вазы на полу – он касались друг друга, ложась волнами, составляя единый узор. Я понял, что люблю это – то, что мы сделали – и я бы хотел, чтобы такой эта стена и оставалась. Но Джерард все еще стоял здесь, заляпанный краской, задумавшись о чем-то, и это подсказывало мне, что мы еще не закончили. Наши лица тоже были все в краске, отчего мы походили на дикарей (в каком-то смысле мы ими и были).

Выждав немного, я приобнял его рукой за талию, положив голову ему на плечо.  Я пытался намекнуть ему, но он или не понял, или проигнорировал это. Я начал слегка покусывать его плечо, и пусть его дыхание самую малость изменилось, это почти ни к чему не привело. 

- Это прекрасно, - я решил-таки наконец прокомментировать нашу проделанную работу.  

- Конечно, так и есть… но… - он замолчал и огляделся. Он скользнул взглядом к концу стены, туда, где была дверь, ведущая в его спальню. Единственное место, которое мы не трогали. Все-таки, это была его дверь. Она должна была быть черной. За ней он хранил все свои потаенные чувства, там он плакал, там он становился тем, кого никто бы никогда не хотел видеть. Она должна была оставаться черной; это было ничто – и оно значило много. 

Он направился к двери, в его глазах светилась очередная идея. 

- Я знаю, что теперь нам нужно, - сказал он, переводя взгляд с двери на меня и обратно. Я изогнул бровь, продолжая смотреть на него, зная, что его идеи всегда гениальны, но прямо сейчас я чувствовал недоверие. 

- Что?

- Фрэнк, подойти сюда, -  сказал он вместо ответа, кивнув на пустое место рядом с собой, хотя я и так стоял в двух шагах от него – будто это было слишком далеко. Хотя я ведь не знал еще, что он задумал. 

- Возьми банку с краской, - добавил он. 

- Какой цвет? – спросил я, оглядывая всю эту радугу, что мы замутили. Здесь были светлые цвета, такие как желтый или нежно-розовый, они как спираль поднимались из более темных пятен. Все выглядело отлично, даже там, где краски смешались, и я не знал, нужно ли где-то еще что-то добавлять. 

- Желтый, - сказал он без всяких объяснений.  

Я взял банку. Goldenseal. Мне нравилось, как это звучало. Я встал рядом с ним, не произнося ни звука. Я не стал спрашивать, почему именно желтый, зная, что, скорее всего, он объяснит это позже, так же как и расскажет то, что он надумал делать сейчас.

- Отлично, сказал он, с энтузиазмом потирая руки. Он повернулся ко мне. – а теперь окуни свою руку в краску. 

Я сделал, что он просил. Предыдущая краска уже засохла на моей коже, так что можно было не бояться, что цвета смешаются. Я чувствовал только синтетику, будто опускал руку не в краску, а в кокон. Я так и застыл, даже когда уже вытащил руку,  чувствуя, как сам цвет потек по моему запястью.

Джерард улыбнулся мне, и свет в его глазах был даже ярче, чем блеск краски на моей руке, –а теперь приложи руку к двери.

- Что?! – я как будто подавился. Он только усмехнулся на мою реакцию.

- Но… - я затих. Я всегда любил его черную дверь и значение ее черноты.  Она была вся черная, все ее части, они никак не выделялись, все укладывалось в один стиль, чего не хватало большинству картин, и это мне в этой двери и нравилось. Мне нравилась она такой, какой Джерард когда-то сделал ее. И теперь он просил меня уничтожить все это.

У меня было чувство, что это просто тест.

- Мне все равно, Фрэнк, - сказал он мне, его глаза горели. Он не пытался играть со мной. Он был честен и искренен. Это все чего он хотел.  

- Но почему? -  упирался я, не понимая ничего вообще. Он уже давно меня так не путал. Из-за этого я чувствовал себя так, будто мы вернулись к началу, и он сыпал своими знаниями, которых было так много, что я не успевал все это понять.  

- Просто приложи руку к двери! -  воскликнул он. Он взмахнул руками, выражая свое волнение и желая, чтобы я уже сделал, о чем он просит. Это не очень-то помогло. Я только отпрыгнул назад, уронив несколько капель краски с руки, на которой она совсем скоро засохнет.

Немного успокоившись, Джи положил руку мне на плечо и подвел обратно к двери, - если ты доверяешь мне, просто приложи руку к двери. 

Я тяжело сглотнул, смотря в темноту, и затем снова на него. Я не мог отказать ему.  Я встал вплотную к двери и застыл. Джерард, как тень, последовал за мной, я чувствовал его позади себя, и когда я оглянулся на него, он кивнул мне. 

- Ну, давай же, - услышал я его возбужденный голос.  Делая глубокий вдох, решив, наконец, последовать его словам, даже заражаясь его возбуждением, я начал, закрыв глаза. Я как будто верил в то, что мир вокруг рухнет, или моя рука утонет в этой черноте из-за того, что я собираюсь сделать. Или, что еще хуже, я весь провалюсь в ту бездну и никогда не вернусь. Вместо этого я наткнулся ладонью на старое дерево. Это была просто дверь, сказал я себе.  Мы просто рисовали, и это была всего лишь моя рука и черная дверь Джерарда.

- Хорошо, - выдохнул он, улыбка все еще была на его лице. Его руки скользили вверх и вниз по моей спине, когда я отступил чуть назад к нему. 

- Спасибо тебе. Это все, чего я хотел.

Так же мгновенно, как он появлялся позади, он отошел куда-то что-то взять. Я просто стоял, разглядывая дверь. Теперь это было так странно; яркий и солнечный желтый посреди густого и черного. От этого во мне что-то перевернулось, но я на этот момент еще не знал, хорошо это или плохо. Все значения сейчас были потеряны для меня.

- Почему тебе понадобилась именно моя рука? – окликнул я его, услышав, как он копается в чем-то, открыв шкаф.

- Я говорил тебе, - начал он, не смотря на меня, - мне нравятся руки.

Я закатил глаза.

- Да, но почему именно моя рука?  

- Потому что есть такие вещи, которые я не могу сделать сам, - объяснил он, поднимая голову от своего занятия. Я кивнул, чувствуя, как трескается краска на мне.

Когда он вернулся, в руке у него была другая банка краски. Она была меньше, намного, ее можно было нести в одной руке. Он открутил крышку, и, присев перед дверью, начал писать что-то под отпечатком моей руки. Я остался стоять, глядя на это, я не видел, что он написал, пока он не закончил и не отошел, с гордостью скрестив руки на своей раскрашенной груди. Но и теперь я не смог прочитать написанное – это был другой язык.

 - Come… le … что? – не понял я, прищуриваясь, поначалу решив, что все так непонятно потому, что краска неровно легла. Почерк был довольно тонким и изящным, но кое-где краска все же расползлась или начала стекать вниз тонкими белыми полосками. Я присел на колени, чтобы было видно, но все равно ничего прочитать не смог.

- Comme le soleil interminable, - исправил Джерард. 

- И что это значит? – я снова чувствовал, что запутался.

- Как безграничное солнце, - кивнул Джерард, гордость за свою работу уже исчезла, и он продолжил, - это строчка из одного стихотворения, которое мне нравится. Я почти целиком забыл его, но вот эту строчку запомнил навсегда. Подумал, что она тут очень кстати.

Он посмотрел на меня и улыбнулся, поднимая брови, в немом вопросе, нравится ли мне это тоже. Я поднялся на ноги и встал рядом с ним, но по-прежнему не отвечал.