Art & Age [2]

Мы вытерлись большим оранжевым полотенцем. Несмотря на то, что Джерард не любил бессмысленную работу, эти полотенца были такими мягкими и пахли так приятно, что он, наверное, стирал их каждый день. Или это делала Вивьен; будучи его лучшим другом, она часто брала на себя роль матери, принося еду или стирая белье. Я был уверен, что стиральной машины у Джерарда дома не было, и сомневаюсь, что власти так заботились об этом районе, чтобы установить в этом старом здании стиральные машины (работающие во всяком случае).

Мне казалось немного забавным то, что он взрослый, но кто-то все равно заботится о нем, но эти маленькие роскоши все же относились к тому, в чем он не особенно нуждался. Он никогда не просил Вивьен приносить еду; наоборот, он всегда закатывал глаза, когда она приносила очередной яркий пластиковый контейнер с чем-нибудь съестным. Он никогда не просил помощи, потому что и сам был достаточно самостоятелен, даже если его полотенца не пахнут как горная река или на кухне не было запеканки с тунцом. С другой стороны, если люди стремились ему помочь – он позволял им.

Джерард накинул это оранжевое мягкое себе на спину, чуть промокнув им свою мягкую кожу, после чего занялся мной  - ему действительно нравилось вытирать меня, всего заворачивая в полотенце. Поначалу это было странно, но, позволив людям заботиться о нем, он, в свою очередь, заботился о ком то еще – обо мне. Он особенно деликатно поглаживал полотенцем мои особенно чувствительные места,  так, что я чувствовал только тепло его рук и то, как вода впитывается в полотенце, покидая меня.

Он начал с головы, и закончил ногами, снова стоя передо мной на коленях и глядя на меня снизу вверх. Я улыбнулся, наслаждаясь тем, что он делал, при этом в его действиях уже не было сексуального подтекста -  теперь осталась только забота, и, как мне показалось, он вкладывает в это даже больше времени и усилий, чем в секс, который был всего несколько мгновений – или часов  - назад.

Стоило выйти из душа в квартиру, как нас тут же накрыла волна холодного воздуха, и она же принесла с собой ощущение усталости. Тепло и пар из душевой вместе со всем сексом, что был сегодня, давили, словно гора кирпичей, и я едва держался на ногах.  Джерард был в таком же состоянии, но  при этом он сумел удержать меня, когда я едва не упал от усталости, и сразу же в его усталом лице промелькнуло беспокойство. Я зажмурился, пребывая немного в шоке, что я действительно чуть не упал. Открыв их и снова взглянув на Джерарда, я попытался улыбнуться, показывая, что все нормально, что я просто вымотался. Улыбка только больше выражала эту усталость,  тем более что я снова споткнулся всего несколько шагов спустя.

- Пойдем в кровать, - сказал он,  и, обняв меня за плечи, направился влево, к черной двери. Настолько уставший, я уж точно не хотел ничего решать,  я просто  позволял Джерарду вести меня.

Его комнату наполняла тень, как ночью, только через дверной проем проникал свет из другой части квартиры, этот свет ложился на одеяло рыжеватыми бликами, как дольки апельсина. Его рука все еще была у меня на спине, когда он приподнимал край одеяло, позволяя мне окунуться в объятия прохладной и мягкой ткани.

Он улегся рядом со мной, и я сразу же почувствовал приятное тепло его тела. Он подтянул одеяло почти до подбородка, ложась на спину, но оно соскользнуло вниз. Он тихо выдохнул, глядя в потолок, расслабляясь. Казалось, будто он вздохнул и тут же провалился в сон, только это было не так – я видел, иногда он открывал глаза. Я видел рыжеватые блики на складках одеял вокруг наших талий.  Я тоже лежал на спине, положив свою ладонь поверх его рук, которые он сложил на груди.

Пусть я и был весь вымотан, мой рассудок был вполне ясен. Глаза горели от усталости; я закрывал их, и в голове вспыхивала далекая боль, как тусклая вспышка. Я мог заснуть, если бы захотел, но я не хотел. Так много всего произошло, и теперь мне нужно было обмозговать это все прежде, чем мое сознание отнесет случившееся к куче бессмысленных снов и фантазий.

Сейчас, прямо сейчас,  сон казался тратой времени, как всегда и говорил Джерард. Для него это было неважно, это занятие отрывало его от работы. Я был с этим согласен, только моей работой был Джерард, и я хотел заниматься им так долго, как смогу, пока не исчерпаю весь запас своих сил, когда я уже не смогу не спать.

Я слишком устал физически, чтобы снова заниматься сексом, казалось, что я был настолько истощен, что мне даже нечем кончать или потеть. Джерард тоже казался выдохшимся, особенно после того, что было в душе. Его руки все еще лежали у него на груди, скрещенные, казалось,  что его кожа пульсирует, но может это просто мои уставшие глаза меня обманывали. Я взял его за руку, посмотрел ему  в лицо.

Я посмотрел на Джерарда, реально смотря на него. Несмотря на то, что я несколько раз видел Джерарда голым,  так же, как и он видел меня, я никогда действительно не приглядывался к нему. Для этого у меня был только тот короткий и мимолетный миг, когда я учился чувствовать себя уверенно, но тогда я слишком нервничал, чтобы что-то заметить. Мы видели друг друга, когда мы кончали, но это было другое. Теперь же я был достаточно уверен, мне не нужно было волноваться, и я мог, наконец, полностью вникнуть в процесс созерцания  – даже нет, изучения – изучать то, что я видел.

Я перешел к новому уроку, все еще используя Джерарда как моего учителя. Чем больше я смотрел, тем больше видел то, чего не видел прежде. Я видел участки его кожи, которые немного выделялись из общего фона благодаря солнцу или химическому воздействию. Или  из-за  возраста. Его кожа по большей части была мягкой и она была бело-кремового оттенка, особенно на руках,  но кое-где что-то было не так, что-то будто кричало о настоящих числах, в которых исчислялось время существования этой кожи. Я буквально видел, что где-то на просторе его обнаженного тела красуется число 47, я ловил себя на том, что уже специально выискивал его.

Я взял его руку в свою, и мое расследование продвинулось дальше.  Он заметил, как я рассматриваю его, но решил не комментировать это, наверное, это даже впервые для него -  обычно-то он никак заткнуться не может. Слегка прищурившись, он следил за моими действиями, ожидая удачного момента, чтобы что-нибудь сказать. Он моргал намного медленнее, чем обычно, у него слипались глаза и было ясно, что он устал донельзя,  но на этот счет у нас были одинаковые мысли; сон сейчас – пустая трата времени, а то, что я изучал его, можно сказать, впервые – это было важно.

Я гладил его руку, которая была необычно холодной и влажной, но я решил, что это все из-за воды. С раскрытой ладонью его рука была немного похожа  пятиконечную звезду, в которой помещалась моя ободранная рука, а когда его пальцы складывались поверх моих, то она и вовсе исчезала.

Еще я заметил, что кончики его пальцев были далеко не такими белыми, как остальная кожа. Они были почти желтые, как задымленный потолок,  и это все было из-за сотен сигарет, что он успел выкурить за свою жизнь. Но даже несмотря на это, его пальцы и руки все равно были великолепными; ведь это руки художника. Они были не совершенны, но благодаря тому, как он использовал их, они придавали ему тот артистический оттенок, которого не хватает большинству людей.

У него не было такого количества заусенцев и порезов (в отличие от меня), но его ногти были в ужасном состоянии. Краска надежно въелась между слоями его ногтей, так, что не вычистишь, и кое-где это уже больше было похоже на нечто вроде маникюра.  В некоторой степени как раз из-за этого его ногти расслаивались и, казалось, скоро совсем развалятся по кускам, кое-где обкусанные, они тоже были желтоватые от сигарет.

Несмотря на эти желтоватые участки кожи на его теле, я все равно относился к его привычке курить с каким-то даже благоговением. Когда он курил, я наблюдал за ним с тем же восхищением, с каким я наблюдал это в первые мои недели пребывания здесь. Теперь, когда я видел больше, я видел более глубокий смысл опасности курения. Даже если он не курил, мы все равно на каждом шагу подвергались какой-либо опасности, наверное, оттого сигареты уже не казались чем-то опасным – не настолько опасным, как все, что есть вокруг нас. Когда мы целовались, я по-прежнему чувствовал вкус сигарет у него во рту. От этого поцелуй был горьковатым, но чем дольше мы целовались, тем больше я к этому привыкал.

Я не слишком переживал из-за того, что сам не курил. Трудно почувствовать запах, если сам дышишь этим запахом. Я даже близко не курил так много, как художник, но это потому, что мне не нужно было так много. У меня было мое искусство, которым я хотел заниматься, и вот оно, здесь, в моих руках, и мне не нужны были сигареты; я мог почувствовать вкус табака от самого Джерарда, в любое время, когда бы я ни захотел.  Мне не нужно было курить, чтобы скрывать свои чувства, потому что они и так были открыты; как наши тела, распластавшиеся по его кровати, когда я держал его руку.

Я отвел взгляд от его желтоватых пальцев, возвращаясь к уникальности всей его руки. Без какой либо причины я начал скользить пальцами по его коже, вместе с этим  чувствуя, как он делает то же самое со мной. Я взглянул на него глазами, которые еще немного жгло.

- Я люблю руки, - сказал он, отводя от меня взгляд и переводя его на мое запястье, оглядывая его со всех сторон.

Он изучал мои руки, разглядывая те же дорожки вен, что я видел на его руках. У меня на костяшках кожа была чуть нежнее, чем у него, и пальцы у меня были не такими короткими, едва заметные перепонки между ними тянулись дальше, позволяя руке расправляться шире. Мои ногти были обгрызены, как и его, но у меня были еще и заусенцы с засохшими кровоподтеками там, где их отдирал, и это придавало моим рукам тот же эффект, что рукам Джерарда придавал никотин.  

У меня была дурацкая привычка грызть ногти и кожу на пальцах, когда я нервничал, или когда мне было скучно. Летом мои руки выглядели на удивление нормально, потому что я не учился и не страдал ни от скуки, ни от нервов, но сейчас, посреди учебного года, они, как обычно, были не в лучшей форме.

Я не играл на гитаре так долго, чтобы у меня появились мозоли, но зато у меня иногда краснела и шелушилась кожа на подушечках пальцев. Я думал, Джерард поежится или хоть как-то выразит свое отвращение, проводя пальцем по этому покраснению, но он лишь провел по нему самыми кончиками своих пожелтевших пальцев, после чего поднес мою руку к губам и поцеловал меня прямо в это самое место, одновременно смотря мне в глаза. Он проделал то же самое и с остальными пальцами, иногда чуть посасывая их, прикрывая глаза.

Я и так знал, что Джерард намного страстнее, чем любой другой человек, и обычно я принимал это, но вот это казалось мне странным. Он целовал мои пальцы с тем же возбуждением и ожесточением, как он целовал мое лицо. Я не понимаю, почему, я хотел убрать от него руку, которую он продолжал покрывать поцелуями и заменить ее своими губами, но я понимал, что это по какой-то причине важно для него. Я спросил его об этом, но мой хриплый голос прозвучал так слабо, как я себя чувствовал:

- Что такого важного в руках?

- В них все важно. Они очаровывают, – почти сразу же ответил он, и в его голосе было куда больше эмоций, чем в моем. Он перестал целовать мою руку, но все еще не отпускал ее, он внимательно рассматривал мою ладонь, прослеживая взглядом каждую линию, от начала и до конца.

- Они могут рассказывать истории, - снова начал он,  заключая мою ладонь в двух своих, укутывая ее своим теплом,   – каждая часть тела может рассказать историю. Особенно руки.  Они раскрывают человека, которому принадлежат, -  он сдвинулся, чтобы посмотреть на меня сквозь мои же пальцы, поглощенный нашим новым уроком,  – ты, например, очень живой и чувственней человек. Вот почему у тебя повсюду царапины и порезы.

Лично я не видел связи. Между моими порезами и тем чтобы, как он сказал, быть чувственным человеком, нет ничего общего, если только он не считает просиживание очередного урока химии занятием чувственного человека.    

- Ты играл на своей гитаре снова? -  спросил он с легкой тревогой, игнорируя мои ужимки. Он все еще разглядывал мои руки, там, где, по идее, должны быть мозоли от струн, а я не смел шевельнуть рукой, понятия не имея, к какому выводу он придет относительно того, что видел.  Наконец он все-таки оторвал взгляд от моей руки, переводя его на меня и приподнимая бровь,  – играл?

- Эмм… да, - наконец выдал я, и вдруг подумал что он, скорее всего, сочтет это за вранье, я сделал глубокий вздох, приготовившись услышать это, но этого не произошло.

- Хорошо, - вот и все, что он сказал, опуская глаза на меня, с хитрой улыбкой на лице. Я тихо выдохнул, начиная слушать его очередное философское изречение,  – руки так же рассказывают тебе, насколько стар их хозяин. Все эти линии и неровности; они рассказывают истории, так же, как морщины. Чувства наполняют всю нашу жизнь, и миниатюра этой жизни остается на твоей руке навсегда 

Я все еще ждал, пока он скажет о моих руках что-нибудь еще, но ничего не говорил, только снова переплелся со мной пальцами, а потом, взглянув на меня, улыбнулся.

- И что же можно сказать обо мне?

- Ты еще слишком молод, чтобы иметь законченную историю, - сказал он мне, ухмылка все еще цвела на его лице. Я смотрел на него, широко раскрыв глаза, не желая признавать, что это все, что он может сказать про меня. Он прижал наши руки к своим губам, быстро целуя их, прежде чем продолжить, - но у тебя просто замечательное начало. И ни одна история, можно сказать, не имеет конца. Даже моя пока что еще продолжается.   

Он протянул мне свою руку, ожидая, когда ее рассмотрю ее.

Разъединив наши пальцы, я взял в руки его ладонь и теперь не знал, что мне делать.  Только что я уже изучал его руки, но теперь он сам, можно сказать, дал мне такое задание, и я нервничал. Джерард хотел чтобы я рассказал ему его историю, и хотя однажды, когда мы сидели на кухне, я слышал ее, я не думал, что смогу ее повторить, особенно когда мне нужно при этом как-то использовать его руку.  У всех этих линий не было ни начала, ни середины, ни конца. Как я могу из всего этого хаоса выудить одну цельную историю?

Но опять же, Джерард рассказывал мне, как важен был хаос. И так оно и было.

Я вздохнул и попытался отстраниться от всех своих лишних размышлений, сконцентрироваться на одной только плоти и коже, увидеть что-то них, по привычке прикусывая губу.  Я смотрел на эту белоснежную кожу, изучая все ее оттенки, пока вдруг в глаза мне не бросилось что-то, что совсем не вписывалось в общий фон.

Это кое-что было на его левой руке, эту маленькую мелочь я заметил впервые. Я думал, что обе его руки вроде как одинаковые, но вот сейчас убедился, что ошибался. Этим чем-то была маленькая коричневая точка , круглая, с четкими краями, слишком большая для веснушки и слишком бледная для  родинки.

- Что это? – спросил я, заметив какую-то непонятную точку на его коже.

Джерарду не надо было даже смотреть, чтобы понять,  о чем я. Он все еще смотрел на потолок, откинувшись головой на подушку. Он уже автоматически предугадывал что я мог заметить там в первую очередь,  он взглянул на меня, и, тихо вздохнув, спокойно ответил,  – это возрастное пятно.

Он сказал это, и моя хватка ослабла.

Возрастные пятна? Мой ум в слепом исступлении кинулся размышлять об этом. Я ни у кого из своих родственников не видел этих пятен. Почти  ни у кого - такие же были у моей бабушки.

Когда я был младше, мы с родителями навещали ее  каждое воскресенье в доме для престарелых. Ее я любил больше всех, что было неудивительно, потому что по линии отца почти все были пьяницами.  Это была бабушка по папиной линии, одна из немногих кто даже не прикасался к выпивке, хотя ей было уже 82 года. Она нравилась мне поэтому (и еще потому, что она готовила потрясающие сладости, которые были просто на вес золота), даже после ее смерти она была моим любимым человеком. Из всех воспоминаний об этой женщине с ослепительно-белыми вьющимися волосами, чаще всего мне вспоминается одно Рождество, когда мы оставались с ней одни.

Мой отец был в деловой поездке, мама  - в соседнем штате с сестрой, а бабушка осталась со мной в качестве няньки.  Была ужасная буря, холодно настолько, что полоски на градусниках за окном опускались так низко, что даже страшно, но я все еще хотел пойти на улицу. Все остальное, что было в тот день достаточно расплывчато, я почти ничего не помню, за исключением того, как она своими маленькими ручками застегивала мою куртку до самого подбородка. Его руки были единственным, что я ясно помнил в этот момент, здесь, в кровати Джерарда, где времени почти нет.

Ее кожа была немного темнее, чем моя (потому что она больше была итальянкой), и ее руки с тыльной стороны были еще темнее из-за этих коричневых точек, иногда они собирались в достаточно уродливые стайки, как россыпи островов в море из морщинок.

Это воспоминание повлекло за собой и остальные, я вспоминал все больше и больше, и какого-то черта все больше концентрировался на этих дурацких точках.

Когда я был младше и намного энергичнее, чем сейчас, то успокаивать меня было как раз работой бабушки, и она часто играла со мной, посадив себе на колени. Ее руки при этом всегда были на виду, как и все эти точки, и я даже придумал себе игру: я пытался высмотреть из всей этой мешанины что-нибудь определенное. Думаю, я как-то даже нашел там собаку, но не  уверен; там было слишком много точек, чтобы точно определиться с тем, что видишь.

Я смотрел на эту точку на руке Джерарда, и по спине пошли мурашки оттого, какими четкими были воспоминания. Моя бабушка умерла в прошлом году, ей было восемьдесят с небольшим, но эти точки были у нее столько, сколько я себя помню. Даже на фотографиях, сделанных еще до моего рождения, у нее уже были эти точки, на одних фотографиях больше, на других меньше. Это пришло мне в голову только сейчас, когда я начал осознавать тот факт, что Джерард был достаточно стар, чтобы у него появились эти точки. Я не знаю, когда у нее впервые появились эти точки, но Джерарду было лишь 47, и он только начинает собирать свою коллекцию. Он начинал стареть.

Поезд моих мыслей еще не донес меня до последней станции, как я уже был там.  Вдруг все стало ясно. Джерард не начинал стареть.

Джерард уже был старый.

Внезапно я начал находить недостатки в художнике, с которым мы делили кровать и наше время. Он был далеко не так молод как я, или как те, кому двадцать или тридцать. Черт, Джерард был даже старше тех, кому сорок, он был почти на хвосте этого десятилетия, а через три года ему уже перевалит за полвека. Конечно, я всегда знал, что он никак не мой ровесник, но даже когда он им казался, что было почти всегда, я все равно воспринимал его так, будто он совсем немного, но старше меня. Я гораздо больше уважал и ценил его, поскольку он мой учитель. Даже когда я начал испытывать к нему более сильные  чувства, я все равно понимал, что он старше и что ему сорок семь; это была одна из причин, по которой я бы не позволил себе быть с ним.  

Он не вел себя на свой возраст.

Он был слишком живой, чтобы казаться старым, он был веселый и много смеялся, он уничтожал свои картины, просто чтобы повеселиться. Он был совсем не такой, как взрослые, которых я знал, он жил страстью, вместо того, чтобы загнивать на бесполезной и отупляющей работе. Его язык был разнообразным и красноречивым, но у него все еще был разум подростка, который фокусировался на двух приоритетах: на том, чего он хотел и на сексе. Он вел себя как подросток почти все время, и таким образом я почти не замечал того, что он на тридцать лет старше меня.

Джерард, как я начал осознавать, уже в ближайшие тридцать или чуть больше лет может стать прямо как моя бабушка, когда я только-только начну его догонять. Он мог быть старым и серым, весь в морщинках и этих дурацких возрастных пятнах, как у нее было,  это бурый беспорядок на коже. Он может оказаться в одном из этих ужасных домов престарелых, куда сплавили мою бабушку, когда она стала слишком старой, чтобы различать день и ночь, когда родители оставили ее там гнить, вечность качаясь в кресле-качалке, в ожидании семьи, которая навещает ее только на выходных.  Я вспомнил последний раз, когда видел ее, за месяц до смерти. Ее колени были слишком слабыми, и ей тяжело было вставать, кожу на ее лице тянули вниз сила притяжения и вес ее лет.

Боже, Джерард будто старел у меня на глазах. Я был уверен, что у него прибавилось морщин  с тех пор, как мы впервые сидели у него на кухне и пили вино. Он жил дальше и дальше, и теперь он старел. Черт, он уже был старым. Я не мог представить Джерарда в том же месте, где была моя бабушка. Я не хотел представлять его в этом холодном и одиноком месте, теряющим свой разум в компании со стонущим от боли сокамерником, который тоже обречен, как и все в том аду. У меня не очень получалось представить Джерарда настолько старым, и я был искренне этому рад.

Я зажмурился, пытаясь отбросить эти мысли в самый далекий уголок сознания, но когда я открыл их снова, я увидел всю ту же руку и то же самое пятно на его руке, оно будто смотрело на меня и издевалось. Как будто мое горло кто-то стиснул в кулаке, отрезая мой путь к кислороду. Я отпустил его руку, едва не отбрасывая ее. Она казалась какой-то безжизненной и немощной, его пальцы раскрылись, подобно вееру, как пролетевшие года.  

Я тяжело сглотнул, смотря в его лицо и пытаясь не показывать свой страх,  но мой взгляд уже концентрировался на очередном доказательстве его возраста: на вороньих лапках вокруг его глаз. Он был достаточно стар и для морщин; у него уже было их полно. Они были даже на его безупречных руках. Он пока не показывал, заметил или нет мой полный ужаса взгляд, и я надеялся, что он действительно его не заметил. Я не хотел расстраивать его, действительно не хотел, но в то же время я не мог отрицать то, что видел своими глазами.

И все же,  несмотря на то, что Джерард вел себя совсем не так, как человек среднего возраста, он, все же, не был похож на таких людей даже внешне.  Он одевался по-своему, часто это были обтягивающие джинсы и черные рубашки на пуговицах, и еще он носил шарфы и солнечные очки. Вы видели, чтобы обычный взрослый одевался вот так? Он не напяливал на себя деловых костюмов, он умудрялся одеваться как ему удобно и при этом выглядеть потрясающе. Его руки, его поразительные и великолепные руки, они никогда не выглядели старыми, до того момента как я разглядел это проклятое пятно. Боже, лучше бы я вообще его не видел, и не спрашивал того, что могло натолкнуть меня на поиски чего-то подобного, потому что чем больше я разглядывал его тело, тем больше я находил в нем то, что меня не особенно радовало.

И чем больше я искал, тем легче было находить, даже если я сам не знал, что ищу. Это похоже на то, как если бы ты жил себе и жил спокойно, слепой к какой-нибудь детали – просто в упор ни видишь -  не актуальной на момент твоей жизни, и вдруг кто-то указывает тебе на эту деталь, и теперь ты видишь ее ну просто повсюду. Теперь вот так я повсюду видел возраст Джерарда,  и хотя это пугало меня просто жесть как, я все равно продолжал смотреть.  

Я провел рукой по его груди, чувствуя, что везде кожа у него разная. По тому, как она мялась, было заметно, что раньше она была намного более упругой из-за того что в ней было больше содержимого так сказать, чем есть сейчас, и в этом был скрытый смысл. Это смысл заключался в том, что он многое перетерпел в своей жизни, отчего его вес так варьировался, что было заметно по маленьким, едва заметным растяжкам.

Мой вес никогда особенно не менялся. Я всегда был пухлым ребенком, и мои щеки постоянно были красные из-за того что тетушки любили меня за них щипать. Когда я стал старше, я не стал худее. Я все еще был немного пухлым, но это было незаметно по моему лицу, потому что все больше ушло в тело и распределилось как раз так, что я был немного квадратный, как коробка. Когда я касался этих едва различимых линий на Джерарде, то казалось, будто он был намного больше когда-то в своей жизни. В моем видении он никогда не был толстым, разве что его бедра были шире, что делало его фигуру более женственной. Я провел пальцами по линии на его талии, захватывая немного кожи и представляя как могла бы выглядеть его фигура когда-то.

Я заметил, что я чуть привстал, увлеченный его телом, запуская свободную руку в его волосы и убирая их с лица, чтобы увидеть его лоб и эти лапки чуть лучше. Волосы Джерарда всегда были черные, как уголь, которым он рисовал, они спадали изогнутыми прядями ему на лоб и на плечи, завиваясь. Эта грива казалась реально длинной, и, изучая ее дальше, мне бы стоило побояться того, что это окажется ненатуральная чернота, но я уже был слишком увлечен. Я заметил, каким высоким был его лоб, но это было не оттого, что так было с самого начала. Ему было за сорок и потому его волосы начали редеть. Этот отступ был совсем небольшим, и если не приглядываться, то было даже незаметно (похоже это была как раз та причина, почему он укладывал волосы так, чтобы они закрывали часть его лба).

Я откинул его волосы, присматриваясь к корням. Я вглядывался очень внимательно, носом почти касаясь его лба, который уже не казался таки большим, и, как следует приглядевшись, я заметил-таки некоторое различие в цвете. Я всегда знал, что его волосы слишком черные, но я никогда не думал, что он красит их. Ни один мужчина из тех, кого я знал, так не делал. И моим словам было доказательство; сквозь черноту едва заметно проглядывал темный каштановый оттенок.  И вглядываясь внимательнее в Джерарда, который не произносил ни слова,  я выяснил кое-что еще.

Это были серые волосы, намного серее, чем могло бы показаться, особенно когда я начал просматривать пряди. Белый, самый настоящий, буквально торчал из каштановой черноты, он был спрятан под черной краской, делая все серым.  Я ненавидел серый; он был не черный и не белый, не правильный и не неправильный. Он был слишком неоднозначным, чтобы приниматься за ответ. Но серый – это был цвет волос Джерарда. Ответ был, даже если я не хотел его слышать. Это говорило о том, что Джерард старый. Реально старый. Ему гребаных сорок семь лет. Ему на тридцать больше чем мне, и я занервничал раз в тридцать сильнее.  

Джерард же вел себя так, будто и этого моего открытия он не заметил; он по-прежнему лежал, положив голову на подушку, обнажив шею. Его глаза были закрыты, и он дышал счастливыми вздохами, когда мои пальцы прочесывали его такую черную гриву. Он наслаждался этим, но это только еще больше пугало меня. Я отвел руку от его волос, провел ею вниз, пока не остановился снова на его груди, ладонью прямо напротив его стучащего сердца. Господи, даже его сердце казалось мне старым, оно как будто билось слишком медленно, натужно. Хотя конечно, я мог себя убедить даже в том, что у мыши сердце бьется медленнее, чем у меня.

- Ты старый, - внезапно сказал я, не осознавая, что я сказал это вслух. Эти слова сотрясли воздух, отозвавшись у меня в ушах, и мне захотелось – сам не знаю, каким способом – схватить эти слова и затолкать их себе обратно в рот. Они были такие жесткие и твердые, что сломали бы мне зубы.

И господи, я снова подумал не о том, в который раз за последний час. Что если Джерард потеряет свои зубы? Может ли он начать терять зубы? Моя бабушка носила вставные зубы, но я считал, что это потому, что она очень старая. Может ли и Джерард внезапно перескочить в ту же категорию? Господи, подумал я снова. Я уже столько раз упомянул бога, но как ни странно, это не приблизило меня ни к какому озарению. Ох, кто-нибудь помогите мне.

- Спасибо, - с сарказмом ответил он.  Он усмехался – его грудь под моей рукой поднялась чуть выше – и качал головой.  Он не злился, но я очень сомневаюсь, что это лучшее, что ему приходилось слышать. Его глаза все еще были закрыты, когда его рука нашла мою, и он переплелся со мной пальцами.

- Я имел в виду, - спохватился я, решив, что лучше объясниться, но только пробежавшись взглядом по своим последним мыслям, я ничего там не нашел в качестве оправдания. Возрасту нет оправдания. Это просто происходит.  И в большей части жизни Джерарда меня не было, чтобы я мог судить о чем-то еще, поэтому я оказался  не слишком многословен, - я не знаю, я только… ох, боже...

Аллилуйя, с горечью мелькнуло в голове.

Я посмотрел вниз на него, его глаза все еще были закрыты. Похоже, ему было плевать на различного рода верования.  

- Тебе сорок семь лет, Джерард, - выдохнул я, чувствуя себя так, что вдохнуть я уже не смогу.

- Так и есть. - Согласился он, казалось, его голос был лишен эмоций.  – А тебе, Фрэнк, семнадцать.

Его слова звучали едко и тактично, этот плевок фактами буквально заставил меня дрожать, пока он, наконец, не открыл глаза. Этот серьезный тон очень сочетался с чем-то твердым где-то за его глазами, но вместе с этим я видел признание этого факта им самим, и это меня немного успокаивало.  Он тяжело сглотнул, продолжая свои мысли,  – я уже знаю об этом. Что еще нового ты заметил?

- Я не знаю… - я затих, чувствуя себя идиотом. И ублюдком. Я почти физически ощущал, как смущение вылезает на поверхность и да, вот же оно – румянец  на моих щеках. Мои мысли были не имели никакого смысла и наверняка причиняли боль, но я все же их озвучил, - у тебя седые волосы.

Он ухмыльнулся. Снова.

- Я в курсе, Фрэнк. Можешь не уточнять, - предупредил он,  и на долю секунды его голос стал строгим. Я знал, что он не злился на меня, а из-за раскрытого секрета его волос, о котором мы теперь знали оба.

- Извини, - сказал я, опуская голову.

- Нет, все в порядке, - возразил он,  сжимая мою руку на груди,  - ты просто заявляешь очевидное, Фрэнк. Я это уже знаю. Это все равно, что я буду говорить тебе, что ты низкий.

Эй! – обиженно воскликнул я, мои брови будто сразу же сложились в букву V.

Меня всегда задевали замечания о моем росте. Мне не нравилось, что я по росту как большинство девочек, которых я знал. Но я не мог изменить того факта, что я унаследовал мамины короткие ноги. Но опять же, Джерард не мог изменить того факта, что ему было много лет.

- Тебя очень задевает твой рост, меня – мои волосы, - сказал Джерард, его слова были чем-то вроде шутки, которая разряжался обстановку. Но только последние отзвуки его голоса перестали звучать в моих ушах, как напряжение снова сдавило меня со всех сторон.

- Джерард, ты…

К счастью он перебил меня, пока я не начал слишком «уточнять».

- Старый? Да, я знаю, -  быстро выдохнул он, сразу же пытаясь забыть эти слова. Он взмахнул рукой, будто отгоняя эти мысли.  Когда он встретился со мной взглядом, его апатия немного поубавилась. Он мог не хотеть разговаривать о своем возрасте, считая эту тему неважной, незначительной, но я хотел поговорить. Мне нужно было поговорить; просто из кожи лез. Он видел это, и понимал, что должен был мне уступить. Его руки гладили меня, а в его глазах чуть прибавилось заботы в ответ на мое смятение, он  мягко гладил мою спину, и его слова все еще били меня по ушам.    

- Есть ли что-нибудь неправильное в возрасте?  – он говорил быстро, не давая мне времени на  ответ, - это просто набор чисел. Здесь нам не нужна математика.  Нам нужно ис…

Теперь была моя очередь  перебивать его, наконец, позволяя и своим ответам пробиться наружу, - Нам нужно искусство, я знаю, - сказал я ему, взмахнув рукой в воздухе, опустил ее обратно на его грудь, снова переключая внимание на нас, - но не каждый это поймет. Я не понимаю…

- Так же далеко не каждый понимает искусство. Даже ты, поначалу, - отвечал он. Его голос казался резким, он резал воздух. Он вздохнул и продолжил после моего молчания:

- Когда дело касается искусства, то люди разделяются на два типа. Одни смотрят на картину, а затем переходят дальше и смотрят следующую. Они знают, что они смотрят на произведения искусства, но они не понимают, что это такое. Они не могут охватить своим умом тот факт, что искусство повсюду вокруг них  – в самых различных формах. Для них, например, и Рембрандт и Поллок делали одно и то же – рисовали картинки, - он снова взмахнул руками, шевеля пальцами, на миг превращаясь в сплошное ехидство, и я, в общем-то, понял, что он думает о людях, про которых только что говорил, хотя, если честно, я и см понятия не имел кто такой Рембрандт и что он рисовал, -  им не понять,  что искусство это не только картины; оно под камнями, в темных углах, на аллеях. В мусорных баках и внутри грязных и старых зданий.

Последняя его фраза заставила мое сердце затрепетать. Я знал, что  это мы были тем искусством, что существовало в грязных и старых зданиях, о которых он говорил.

- А что за другой тип людей? – спросил я Джерарда, встречаясь с ним взглядом.

- Ах, вздохнул он,  улыбка пересекла его серьезное лицо, - это мой любимый тип. Эти люди внимательно рассматривают каждый уголок картины, они заметят мазки кистью и то, как краска лежит на холсте. Они обязательно спросят себя, почему художник решил нарисовать это, так же, как будут размышлять над тем, что это значит. Мало того, даже когда они выходят из музея,  их глаза продолжают изучать прекрасное в том, что они видят вокруг себя. Для них что Рембрандт, что Поллок, что Пикассо -   это очень разные художники, так же, как разные их работы. Они не сваливают все в одну кучу, именуемую искусством, и тем более они не сваливают все в одну кучу в жизни. Они знают правила и порядки для многих вещей, но при этом они знают, что существуют исключения.  Они знают, что Сикстинская капелла является произведением искусства, если судить по современным общепринятым стандартам, притом что на самом деле она мало чем отличается от граффити на стене все того же грязного дома.

Когда он закончил, резкость в его голосе почти исчезла. Снова укладывая голову на подушку, он был уже спокоен, но его мрачная мысль все еще отражалась на его лице, и мрак комнаты только усиливал ее. Его морщины стали как будто глубже, и смысл начал просачиваться в мой маленький жалкий ум.

Джерард относился к тому второму типа людей. Он видел искусство повсюду вокруг него, и не только это – он так же видел исключения. Он знал, когда стоит переступить правила, и делал это достаточно часто. Для него это даже не было нарушением, потому что для него было естественным жить по своим условиям. Джерард относился ко второму типу, но я знал, что еще видел лично я – отчаянье, зажатое между его плотно прижатых друг к другу губ, которыми он еще только вслух не сказал, что я накрепко застрял в первом типе.

Мое сердце екнуло. Я знаю, что я был таким уже в прошлом, еще до встречи с художником, и даже в течении первых нескольких недель, искусство для меня было лишь искусством. Я никогда не ценил это. Но теперь я уже был совсем другой, ну или хотя бы думал, что я совсем другой. Я рос, и я начал что-то понимать.

Я не знал, о чем говорил Джерард. Я зашел не так далеко, как думал, особенно когда  все больше и больше фокусировался на его серых волосах, а не на том, что он сказал.

- Грустно, - его голос оторвал меня от мыслей, за что я благодарен ему. Он говорил не спеша, пробегаясь взглядом по пятну на руке, - первый тип  общепринятый, понятый, разрешенный… в то время как второй признан практически ненормальным.

Он перевел взгляд на меня, и мое сердце будто замерло, прижавшись ко дну где-то внутри меня. Его глаза в темноте будто потеряли часть своего цвета, стали просто зелеными. Он не мог сдаться и оставить меня, он не мог отступиться от всего этого, сказал я себе. Я знаю, дело не в возрасте; в мире есть очень много людей и вещей, которые могут нас разлучить. Слишком много людей первой категории, и абсолютный дефицит второй. Я хотел оказаться в этой категории вместе с Джерардом, хотел так сильно, что боль поднималась откуда-то изнутри. И сейчас, со всей этой болью, с этой нуждой и желанием и страстью быть с ним, я не мог говорить. Я не сказал ни одного чертового слова в свое оправдание, я не сказал ничего, чтобы поспорить с ним. Я был тих, как будто нем, надеясь, что все поправится само собой. Но все так легко не исправится.

Внезапно у него нашлись силы, чтобы приподняться на локтях и сесть, прислонившись спиной к изголовью кровати.  Я поднялся следом за ним, отчасти потому что он потащил меня, поскольку я все еще сжимал его руку, цепляясь за нее, будто за свою жизнь, нет, за наши две жизни. Меня немного трясло, я был без понятия, что сейчас произойдет. Джерард заметил это, он прикоснулся к моей щеке, чтобы я посмотрел на него. И я действительно посмотрел, наши глаза встретились, сканировали друг друга. Джерард хотел, чтобы я просто смотрел на него, в его глаза, но не на его возраст, и хотя это было в моих силах, я все еще не мог убрать мусор из своего сознания, мусор, который преграждал мне путь ко всему.

Джерард был старый. Я был слишком юный.  И все это вместе ужасно странно.

- Если ты хочешь прекратить это, Фрэнк, - мягко прошептал он, прижимаясь ко мне лбом, но не губами, - просто скажи. Мы можем остановить это. Ты можешь сказать «нет»; Ты не обязан быть со мной. Ты можешь одеться, пойти домой,  и как будто всего этого никогда не происходило.

Его голос дрожал от волнения, в нем сквозило что-то совсем уж депрессивное и печальное, что-то слишком непохожее на того вечно улыбающегося художника, какого я привык видеть.

- Но я не хочу делать вид, будто ничего не произошло, -  внезапно я сумел совладать со своим голосом и ответить, и ответ этот шел из самого сердца. Я начал говорить то, что я действительно думал, не выгораживая эти мысли, и как только я произнес эти слова, я смог смотреть на все это объективно.  

Я не хотел, чтобы все, что произошло,  считалось ошибкой, лажей, чем угодно – как маленькое проклятое пятнышко на руке Джерарда, которая все еще теплела на моей щеке. Я не хотел все это забывать.  Джерард научил меня слишком многому, шла речь об искусстве, жизни или о чем-то еще. Это была правда, он все еще мог быть моим учителем, только в одежде и без всех этих жарких вздохов, но и этого я не хотел. Один раз у меня было все, и уже казалось невозможным вернуться к нулю, где ничто, или просто что-то. Я хотел, чтобы у нас было так, как было сейчас, когда мы вместе, не просто как ученик и учитель,  но как два обнаженных человека в руках друг у друга, то было проще учиться, расти, и, в конце концов, просто быть. Джерард нужен был мне как учитель, но теперь он был нужен и как друг, и как любовник, как кто угодно – потому что мы, черт побери, могли быть чем угодно. Мой разум пришел к заключению, что если мы уничтожим все на этой ноте, то я уже никогда не попаду в тот второй тип людей. Я всегда буду в первом. Я не хочу быть там. Я хотел идти дальше; я не хотел опускать руки и терять все, чего я уже достиг.

На ум пришел один из наших последних разговоров. Мы можем быть свободными, если мы можем себе это позволить. Возраст был тем, что превращается в оковы, сдерживающие нас. Возраст был нужен, чтобы мы знали о том, что за опасность перед нами, но мы могли выбрать путь к тому, чтобы освободиться. Возраст был просто набором чисел. Это не то, что нам нужно, если мы хоти выжить, что нам нужно, так это любовь, страсть и искусство. Из этого Джерард являлся для меня всем, и с каждой секундой он продолжал значить для меня больше. И еще больше. В свободе мне нужно было найти то, чего я хотел, и да, я хотел именно Джерарда. Смотря на него прямо сейчас, сквозь призму отчаяния, светящуюся в глазах нас обоих, я видел его гораздо четче. Я хотел быть собой, но мне был нужен Джерард, чтобы я мог пройти путь своего становления собой. Я хотел его.

Да, ему было 47 лет.  Я знал этот факт и мог с ним смириться. Так же он был мужчиной. Два этих факта, которые, как я думал, никогда не будут определять что-то очень важное в моей жизни, но вот он я, голый, в его постели, его рука на моем лице, наши лбы  соединены, а на губах все еще остывают недавние поцелуи. Он мог сделать очень много всего, что в лучшем случае просто было бы непривлекательным, но нет, для него всегда в сотни раз важнее было то, что со мной все в порядке. Он говорил мне, что если я хочу уйти – я могу уйти,  и он уже не в первый раз предоставлял мне эту возможность. И это говорило гораздо больше – даже кричало – чем могли когда-либо сказать серые волосы или возрастные пятна.

- Я хочу, чтобы это и дальше происходило, - честно сказал ему я, будто проваливаясь взглядом куда-то вглубь него.  Я видел, как он выдавливает из себя улыбку, и те линии, которые шепчут о том, сколько ему лет, становятся глубже.

Он тоже хотел, чтобы я остался.

- Тогда это будет продолжаться, столько, сколько ты хочешь, столько, сколько тебе нужно.

Его руки сместились с моего лица на шею, и он мягко притянул меня к себе, обнимая. Я снова чувствовал то необъяснимое и приятное ощущение, когда мы прижимались друг к другу телами, я не знал, есть ли название у этого чувства, которое мне так безумно нравилось.  

- Помнишь, как ты повторял мои слова, Фрэнк? – внезапно спросил он, не отпуская меня. Я отстранился, с недоверием взглянул на него, не зная, что он имел в виду теперь.

- Когда я собирался тебя нарисовать, - напомнил он,  снова взмахивая рукой, которая секунду назад лежала на моей руке, – до того, как все это случилось.  Я сказал, что ты можешь сделать что угодно. Оранжевое небо, голубая трава, красная грязь. Когда нет ничего невозможного, - он помолчал,  позволив мне немного покопаться в памяти, пусть это и было совсем недавно.

- Ты просил меня сделать тебя старше, чтобы я мог быть с тобой, -  его губы рисовали эти слова, он склонил голову набок, делая паузы, и понемногу я догонял его мысли. Он кивнул с улыбкой, заметив блеск понимания в моих глазах.  

- Сделай меня моложе, Фрэнк. Сделай то же самое, чтобы быть со мной. Сделай меня своим собственным произведением искусства.

Я выдохнул, счастливый, слова и воспоминания нахлынули на меня с такой силой, будто кто-то дал мне по лицу. Я снова приник к нему, встречаясь с ним губами, открывая рот,  я мог вдохнуть его всего. Я был ужасно благодарен ему, что он есть у меня, что я могу держать его в своих руках. В этот момент тот факт, что мы больше никогда не станем обычными учителем и учеником (даже если бы я захотел) еще обрабатывался в моем мозгу, где-то, сам не знаю где, но это было не страшно.  Джерард  разглядел во мне очень многое, он видел меня всего – и я видел его всего, и теперь ничто уже не сможет упроститься. И на самом деле, это было только начало чего-то нового.

Мы целовались, ощущая новую жажду друг к другу, и наш поцелуй закончился, когда я поймал зубами его нижнюю губу, и теперь я мог перейти к главному делу  -  я взглянул на его лицо, прежде чем покрывать его поцелуями,  как делал он в нашу первую ночь, когда  пытался сделать меня старше. Только в этот раз я целовал его, стараясь сделать моложе, вдруг понимая, что все его изъяны - его морщины, его серые волосы, и да, даже возрастные пятна -  это то, что я хотел от него. Они появились у него благодаря тому, как он жил, кем он был, и я хотел именно его и никого больше. У него морщины оттого, что он много чего знает и понимает, у него есть свой жизненный опыт и теперь он может научить чему-нибудь меня. Ему нужно будет рассказать мне все те истории, чтобы я учился, чтобы когда-нибудь и самому рассказать свою историю (и он будет очень важной частью того будущего рассказа). Мне даже нужны были его возрастные пятна как напоминание о своей бабушке, и чтобы понимать различия в реальном возрасте. Возраст был просто числом, но следы прошедших лет были наполнены прошлым, через которое он прошел и стал таким. И тогда то, что еще могли бы означать или чем могли бы показаться эти следы – это уже не имело значения.

Мои движения стали медленнее, когда мои мысли вернулись в реальность. Я закончил свое путешествие легким поцелуем у него на лбу, и с самодовольной улыбкой я сел обратно.

- Так быстро?  – спросил он, и в его голосе снова звучала привычная игривость. Он приподнял брови в удивлении, но я не мог не заметить, что все его лицо сияло от радости. Я кивнул, и  широченная улыбка все еще не сползала с моего лица.

-  В тебе нет ничего, что стоило бы изменить, - сказал я ему с тем же ласковым высокомерием, с каким обычно говорил он.

Я видел, как дрогнули уголки его рта. Я видел, как волнение и счастье заискрились  в его оливковых глазах, как у ребенка на Рождество. И впервые Джерард не сказал ни слова. Он молчал и наслаждался происходящим. Мы снова вернулись к поцелую, снова и снова встречаясь языками, чувствуя свежий вкус новой жизни.

Казалось невозможным то, что мы можем еще больше сблизиться, но это действительно происходило.

Мы снова улеглись под одеяло, продолжая целоваться.  Сон застилал глаза, и тогда я не мог поверить, что наш первый раз был всего-то прошлой ночью. Казалось, будто много лет прошло. Вся жизнь.

И на самом деле, может, так и было.