Art & Age 1

Мы все еще лежали на одеяле, расстеленном по полу, белая птица по-прежнему наблюдала за нами. Мы целовались, а она ворковала, склонив голову.  Его руки были на моей талии, на моей спине – везде, но кое-где еще остался птичий корм и он уже начинал слегка раздражать. Острые кончики впивались в кожу, и она начинала чесаться, и я не собирался оставлять это все вот так. Голубь, который теперь Фрэнк, уже наелся и поэтому ясно, что она не станет доедать остальное.  Да и кроме того  она уже вряд ли станет это есть, даже если проголодается.   

Поднявшись на ноги, я посмотрел на птицу, и она посмотрела на меня в ответ своими черными глазками.  Теперь она носит мое имя, и это значит, что я художник. Я чувствовал некоторую неловкость, будто был в центре внимания, как знаменитость. Это было очень непривычно, потому что люди никогда не обращали внимания на то, что я делаю, объяснял я это или нет. Для людей, даже тех, которые замечали меня, я был лишь видимым объектом, не больше. Я был Фрэнком; мне 17 лет, я школьник и у меня нет никаких целей  жизни. Я никогда не знал, что это не классно, потому что это было не тем, что реально было в моей голове, это была лишь скорлупа. Это просто факты о человеке, а не его свойства или черты. Особенности были уникальными и различными от всех остальных,  в то время как факты были чем-то жестким и обобщенным. Я школьник, а значит, я много времени провожу за тем, что смотрю на часы и думаю о том, как я не хочу находиться там, где нахожусь, сидя и смотря на часы. Но так вел себя каждый школьник.  Это еще ничего не говорило обо мне как о личности. Вы не можете сказать кто я такой, просто наблюдая за моим поведением в школе, что тут говорить – я и сам не знал тогда, кто я такой.

И, внезапно, я стал Фрэнком-художником. Это произошло сразу, как только Джерард назвал голубку моим именем, и тогда все круто изменилось. Конечно, изменения начались  раньше, и они не были мгновенными - они длились неделями. Все началось с ведра голубой краски, которая накрыла меня даже в метафорическом смысле. Я был художником; личностью. Пусть даже быть художником это такой же факт – так же, как быть школьником – это заключало в себе больше, чем могло показаться. Быть художником – это значит родиться тем, кто сам мог формировать свои черты и особенности, делая себя неповторимым.  Художники были творческими и чувственными людьми, наделенными интуицией. Они были по-настоящему живые, с настоящими мыслями, чувствами и душами.  Художник мог  из ничего стать всем, используя все, что его окружает. Это определение было намного более многозначным и гибким, чем такое определение, как школьник. Художник был всем тем, чем был Джерард, и я уже начал все больше и больше влюбляться именно в этот идеал (даже если в этом уже проявлялось что-то нечеловеческое). Во мне только росло убеждение, что я не был даже близко к завершению становления себя художником, даже учитывая, как далеко я уже зашел – во всяком случае, по мнению Джерарда.  

Хотя в этом по большей части и заключается вопрос – все это было в сознании Джерарда; это было его мнение. Я не мог видеть, что он на самом деле видит: этого маленького начинающего художника. В моем понимании это не имело смысла. Я никогда не раскрывал своих талантов прежде. Я только писал что-то, что вырывалось из моей головы и чему я помогал вырываться, иначе моя голова бы взорвалась, я играл на гитаре, потому что кто-то вдруг попросил меня, я начал мазать красками холст просто потому, что Джерард попросил меня. Я наслаждался тем, что делал, я никогда не думал, что у меня есть какой-то талант, призвание. Может, это потому, что я никогда не смотрел на вещи, как Джерард. Я никогда не смотрел на свою жизнь с такой яркой и красочной стороны. Я всегда спал головой в одну и ту же сторону; мне тоже было нужно устроить небольшой хаос, чтобы по-новому на все взглянуть, а может даже и поспать так – в другую сторону головой.  

Но, похоже, все эти таланты все же имелись. Я все еще учился, как сказал Джерард, но у меня был потенциал. Это слово казалось мне очень странным и чужим, даже немного страшным, когда оно сорвалось с его губ и засело у меня в голове. Это было одно из тех слов, которые я глотал, один за другим, пока слушал его чисто из-за того, как красиво слова перекатываются у него на языке. Это слово заключало в себе надежду, что-то своеобразное и творческое, и это слово, его звучание, оставляло что-то во мне – отпечаток, который только Джерард мог увидеть. Я мог быть Фрэнком-художником, какое-то время. Сейчас же я был просто начинающим художником, который ищет свой путь сквозь сотни нерасшифрованных страниц своего сознания.  Как блуждание по новой и чужой земле.

- Но почему ты назвал ее так именно в этот момент?  – спросил я, выражая ту неуверенность, что осталась после нашего последнего урока. Я посмотрел вверх на Джерарда, когда мы лежали на полу, – в смысле, как ты можешь назвать ее Фрэнком, когда я еще только фактически художник? Ведь я еще только учусь.

- Я знаю, - кивнул Джерард, нахмурив брови. Он положил голову обратно на одеяло, разглядывая потолок и продолжая говорить, - Называя что-то, ты лишь даешь возможность будущего, - он замолчал, но я думал, что у него еще есть, что мне сказать. Когда он только лишь вздохнул, заговорил я.

- Что ты имеешь в виду?

- Когда ты даешь чему-то имя или кому-то имя, ты утверждаешь свою собственность этого. Так же как с детьми или домашними животными. Ты даешь им имя, и они твои.

Он снова замолчал, его глаза будто остекленели, когда он задумался о том, что сам сказал. Моя голова лежала у него ну груди, но мне было удобно смотреть на него, когда он говорил. Его рука обнимала меня за талию, и он притянул меня чуть ближе,  чтобы я больше вник в суть. Мой разум начал блуждать по дебрям образов и догадок, среди которых светилась эта новая для меня идея Джерарда, и я думал, как этот вопрос – об именах и присвоении – смотрят мои родители. Я поежился, осознавая, что фактически, я все еще принадлежу им. Это было истинной правдой, с какой-то стороны.  Через несколько месяцев мне будет восемнадцать, и тогда я буду сам свой собственный, официально – но на самом деле я все еще буду принадлежать им.  Они дали мне имя; я принадлежал им. И в этот момент времени они контролировали все мои действия – если они узнают, что я сейчас нахожусь в компании сорокасемилетнего художника, голый, на полу гостиной, они будут мне не очень признательны.  Я гораздо больше хотел принадлежать Джерарду, потому что ему было не наплевать на то, чего я действительно хотел от жизни. Он снова заговорил, и все мои мысли рухнули, каскадом сложившись в одну кучу запутанных заключений.

- Я назвал голубя твоим именем потому, - начал он, снова жестикулируя руками,  - что этим я подтверждаю то, что теперь ты можешь взять на себя ответственность за самого себя. Ты можешь взять свой талант в руки, как глину, и слепить из него абсолютно все, что захочешь.

Он смотрел вниз на меня, отвлекаясь от потолка, – у тебя есть власть над собой. Если ты используешь ее, значит, ты ею обладаешь.  

Он улыбнулся мне, но все что я мог почувствовать – это страх. Я не мог не ощущать подавленность. Я привык, что кто-то другой руководит мною; я как объект, но не как владелец. Я всегда был с пустыми руками, а теперь в них было так много, это казалось странно, и мне уже было тяжело, и они, мои руки, казалось, вот-вот опустятся, не выдержав всей этой тяжести. Я не был уверен, перенесу ли я это – весь я  – и смогу ли я владеть собой. Вот поэтому я хотел, чтобы Джерард был тем, кто контролирует и направляет меня, пока я сам не научусь. Я знал, что меня бесит идея быть собственностью своих родителей;  они никогда не направляли меня в правильную сторону. Но мне так же не нравилась идея принадлежать кому-то вообще; я, например, тоже никогда не направлял себя, куда следует, наоборот, я как раз рушил свою жизнь. Я застрял на одном месте, и тут уже было не важно, есть у меня сила, или нет. Вся та сила, которую я обрел так быстро; слишком быстро. Я только начал расти; вряд ли я закончу свое обучение за эти выходные. Столько лет мне не хватало этой встречи с Джерардом, мне была необходима другая жизнь, чтобы наверстать упущенное. Я не был готов, и сомневаюсь, что когда-либо буду. Мне стало казаться,  что вся надежда, которую я обрел, вся  уверенность и чувство безопасности покидают меня, и все, чего мне хотелось – это выпрыгнуть из свой кожи наружу.

Мой взгляд метнулся прочь от Джерарда, и я ничего ему не ответил.

- Так ты хочешь сделать это, Фрэнк?

Его голос немного отвлек меня от моих мыслей. Он говорил о силе самообладания, и мне хотелось вывернуться наизнанку. Я тяжело выдохнул и заставил себя встретиться с ним глазами, готовый сказать ему, что у меня ничего не получится, как вдруг кое-что заинтересовало мое внимание - легкая улыбка на его лице: она стала мягче. Тогда я начал понимать кое-что  еще, что было не так страшно, как такая ответственность за все свои поступки.

Я вспомнил, как совсем недавно рука Джерарда была в моей руке, и голубь летал по квартире, хлопая крыльями. Я был не только очевидным художником, Я был Фрэнком-голубем. Этим он не только признал, что во мне есть задатки художника,  хотя это и много значило для меня,  но он назвал голубя моим именем,  показывая, что он может мне помочь. Я могу контролировать свое искусство, но Джерард будет со мной и будет помогать мне, пока не придет время и я не научусь справляться с этим сам.

Я взглянул на не него и кивнул, соглашаясь с его словами и  слегка улыбаясь. Все уже не казалось таким страшным, как за минуту до этого. Я удивлялся, как много сумели наши отношения всего за эти несколько минут,  в то время как наши рты сцепились и голоса затихли. Что-то было хорошим или плохим, белым или черным, безопасным или же опасным.  Наши эмоции балансировали на грани между эйфорией и отчаянием (как и все остальное). Эта был трудный путь, особенно в эти угрюмые времена. Хотя это было как искусство; лучшее во всех своих крайностях. Нет такого половинчатого цвета; есть слепящий красный, или есть глубокий, темно-кровавый. Людям не нужно то, что между этими двумя крайностями, потому что это скукотища, и она и так окружает нас повсюду. Искусство - это побег; ты не рисуешь повседневную жизнь.

Ты рисуешь мечты.

Это то, чему научил меня Джерард. В наших отношениях всегда присутствовало искусство, а так же и страх, хотя я и чувствовал безопасность рядом с Джерардом. В жизни всегда есть страх и боль, и с новым преимуществом в виде свободы, все кажется странным. Появляется ощущение нереальности, так сказал он мне. Его руки были гладкими, и мне было как никогда хорошо рядом с ним. Я крепче обнял его, уходя мыслями дальше в темный лес сознания.

Но даже притом, что эта свобода была прямо перед моим носом, я бы никогда не решился воспользоваться ею. Может, поэтому голубь летал возле меня; я не собирался идти за ней сам. Я мог найти в себе таланты, я мог развить их задолго до встречи с Джерардом, я мог воплотить их во что-то великое, но я этого не сделал. Я не делал ничего пока что-то само не влетало в меня, были это семечки, хлопающий крыльями голубь или ведра краски. И даже когда он сделал это для меня, я все еще немного колебался. Свобода не должна казаться реальной; для цепей всегда была какая-то причина. Однако правила все равно оставались нарушенными, и, продолжая в том же духе, мы ломали все новые и новые запреты. У меня был свобода, уж кусок ее точно, но я собирался получить больше, будучи тем, кем Джерард хотел, чтобы я был.

Но чего я хотел? Я спрашивал сам себя, но слышал голос Джерарда. Я не мог забыть о себе, когда речь шла обо мне. Художники – эгоисты, поэтому я концентрировался на своих чувствах. Я хотел рисовать, но, казалось, это больше для того, чтобы угодить ему. Я хотел быть как Джерард, так же сильно, как я хотел быть с ним; быть внутри него. Он был моим наставником, учителем, а теперь и моим любовником, но это не меняло того факта что я хотел от него еще больше. Я хотел быть таким же харизматичным, как он, иметь такой же великолепный голос, которым он выносил свои гениальные мысли в открытый космос воздушного пространства. Я думал, что смогу познать его сущность только через рисование. Не то, чтобы я не хотел рисовать, или у меня это плохо получалось, просто это не давало всех ответов на вопросы, которые я хотел знать, а мне было очень нужно их знать. Я долго и упорно думал, что за ответ это может быть, и пришел только к одному достаточному универсальному заключению, которое значило едва ли не все.

Я хотел быть собой.

Это и было плохо, потому что я понятия не имел, кто я. В этой короткой фразе (лишь мысли) было слишком много всяких ответвлений, поворотов смысла под всеми возможными углами о всеми возможными точками зрения, это как тянутся мириады сосудов, что тянутся из одной точки  -  слишком много, чтобы выбрать какой-то один. Я заканчивал старшие классы, но это ничего не меняло. Я был художником, и это было намного сложнее, я так до сих пор и не понял, что на самом деле это значит. Для того чтобы найти самого себя, мне нужно было использовать искусство. Так же нашел себя Джерард.

Я посмотрел на него, на художника, ему сорок семь лет и он лежит рядом со мной голый на полу. Что значило для него быть художником? Я знаю, что это значит, что ты можешь рисовать и так далее, но что насчет личности, осознания себя?  Он нашел себя через путь искусства. Он был самоуверенный, с каплей высокомерия, при этом он был добрый и нежный, и кроме того он был философом. Он выбрал свой путь и почувствовал больше, чем мог представить. Он стал этим человеком до меня из-за искусства. Он использовал рисование, чтобы найти себя.

Что я мог использовать, чтобы найти себя? Я снова сконцентрировался на себе, укутанный его объятиями, и, казалось, я еще никогда так много не думал. Я не много чего умел, но, немного подумав, я нашел логический вывод, который был почти всегда на виду, но я не видел его, будто он был хамелеоном.

Я могу делать музыку.  Я мог бренчать на гитаре и по ходу дела бросить пару слов. Я мог сделать так, чтобы люди интерпретировали то, что ни слышат, а не видят, как с картинами Джерарда. Смотреть это здорово, но  музыка могла пробрать человека до глубины души, заставляя их дрожать изнутри. Я мог сделать это - фактически, я даже хотел сделать это. Я постоянно слушал музыку; я шел с наушниками в ушах в школу и обратно, а иногда я слушал музыку и на уроках, если можно было незаметно их воткнуть. Стены моей комнаты были расклеены плакатами групп, которые мне нравились, но не картинами. Я восхищался музыкантами так же сильно, как Джерард восхищался художниками. Мы были очень похожи, но в разных направлениях.

То время, которое я проводил дома, я доставал гитару и играл что-нибудь. После того как Джерард разорвал мою душу а потом бережно склеил ее после того, как я сыграл ему, я уже был уверен, что гитара больше никогда не окажется где-нибудь вне этой комнаты. Я все еще собирался играть  – фактически, я этим и занимался каждый вечер, перебирая струны так, чтобы родители не услышали – но я собирался прятать ее ото всех, пока не научусь играть достаточно хорошо, достаточно правильно, чтобы это мог услышать кто-то еще. Даже если это займет несколько лет, я все равно придерживался этого плана.  

По крайней мере, инструмент больше не выглядел, как больной кусок дерева, а даже если и выглядела, то все сразу менялось, стоило взять ее в руки и начать играть. Но до того, как я снова вспомнил о ней, она выглядела ужасно; она была скучной, одинокой, и время съедало ее, поскольку никто не пользовался ею. Но для того, чтобы это творческое дерево выросло, нужен был кто-то, кто бы смог помочь ему вырасти.  

Никто не творит в полном одиночестве, прозвучал в моей голове голос Джерарда, сохраненный с одного из наших самых первый уроков. Человек может рисовать картину, но вдохновение приходит от других людей, от других картин. Если кто-то рисует что-то из себя, без чьей-либо помощи, то получится ничто. Чернота. Каждый аспект личности построен на событии, спровоцированном другим человеком, на опыте…это просто продолжается дальше и дальше. Ты должен быть креативным, чтобы выжить, и никто не может выжить в одиночестве.  

Когда я играл что-то на гитаре до трех ночи, я осознал, что я не один, но осознал это по-своему. Я знал, что у меня есть Джерард, что было очевидно, но я пришел к заключению, что я был очень похож на этот скучный инструмент, который держал в руках. Я всегда был скучным; мне наскучила моя жизнь, мои друзья да и все в общем. Но сейчас, играя на гитаре, я будто из гитариста превращался в целителя, а  гитара становилась пациентом. У нас у обоих был в метафорическом смысле рак, и вместе вы воскресали, вводя в пространство новые звуки, сплетающиеся в мелодии, которые могли существовать только благодаря существованию нас обоих.

Когда я играл посреди ночи, то дверь в мою комнату была закрыта, и еще я повесил на нее одеяло, чтобы снаружи не было слышно ни звука, и чтобы ничто не отвлекало меня извне.  Иногда я останавливался и напряженно прислушивался, не идет ли кто. Да, пока что никто не застукал меня за игрой на гитаре, но все же, к настоящему времени я уже стал неплохим лжецом - когда говорил, где я был, приходя домой около десяти, (большинство художников - лжецы; им не нужно всегда выражать себя словами – они могут выразить себя картинами.) - но даже несмотря на всю эту ложь (или же творение искусства?), мать и отец, похоже, все равно догадались, что я играю на гитаре.  Может, они видели внезапно оживший кусок дерева, который лежал на моей кровати. Моя мама иногда ‘прибиралась’ в моей комнате, когда я был в школе, и она наверняка заметила, что тут происходит, и сказала отцу. Это была его гитара и, в конце концов, он имел право знать. 

Моему отцу не нравилось даже то, что я слушаю музыку, он постоянно говорил, что это трата времени. Я должен был учиться. Я должен получить работу. Я должен сделать очень много всего, если слушать его – но ничего из этого не было и вполовину так интересно. Особенно жестко ко всему этому он относился с тех пор, как я предложил записать меня на уроки по гитаре. Мы больше никогда не поднимали эту тему, но по тому, как хмурились его брови и напрягалась его челюсть, когда он видел, как я прихожу домой около десяти, он понимал, что творится.

Искусство, по его мнению, было еще большей тратой времени. Он играл сам в юности, и тогда, до определенной степени, мог понять важность этого процесса. Я был больше чем уверен, что именно поэтому он так бесился, когда мы говорили об этом за обеденным столом. Он злился, но больше не на меня, а на себя. Тот факт, что он сдался и бросил музыку, грыз его изнутри. Он отдал гитару мне, все равно, что выбрасывал мечту в мусорное ведро, но в то же время, отдавая мне гитару, он давал мне шанс, который я был обязан упустить.  Он хотел увидеть, как я тоже сдамся. Если не оправдались его надежды, тогда с какой стати что-то должно получиться у меня? Он предал свою мечту, но мало того – он хотел, чтобы я сделал с точностью то же самое, что и он. А когда я это сделаю, то у нас будет душевный разговор-отца-с-сыном, где он расскажет мне, как бессмысленны по своей сути фантазии и мечты, и что их надо уметь забывать. Это была одна из тех возможностей, которые у него были, потому что он обладал мной с того момента, как дал мне имя. Он хотел, чтобы я страдал, как и он, поэтому он запретил мне ходить уроки гитары. Он не осуждал идеологию и саму суть музыки, потому что не мог; точно так же, как в своей молодости.

Но искусство? Он был бы категорически против и этого тоже, даже если бы я сказал, что хожу на бесплатные уроки. Он едва понимал музыку, которую когда-то использовал, чтобы жить; таким образом, вообще никак на земле никакими способами он бы не смог понять искусство, ведь это было то, чему он даже вряд ли был способен научиться. Искусство слишком отстранялось от общепринятых понятий, оно выходило далеко за установленные пределы, а Джерард оставил все эти пределы далеко позади. Мой папа совсем не такой, и он никогда не поймет моих отношений с художником, который был моим учителем.  Теперь, когда мы занимались уже не только искусством, я был уверен, мой отец просто убьет меня.  Или Джерарда. Или нас обоих в кровавом бардаке, заколет нас до смерти кисточками. Я не хотел даже думать о том, что будет, если кто-нибудь  – не только мой отец – узнает о нас с Джерардом. Последствия были бы слишком ужасными, болезненными и я знал, что я этого не перенесу. Джерард и я только начали; очень надеюсь, что это все не закончится так быстро.

Я тряхнул головой, стараясь подумать о чем-нибудь еще, не настолько серьезном. Я получил ответ, когда услышал, как опадают семечки с моей кожи, которая все чесалась, и я уже хотел это прекратить.

Я выскользнул из рук Джерарда и, осторожно поднявшись на ноги, направился в ванную. Он хмыкнул, когда я зашевелился, чуть отодвигаясь, чтобы я мог пройти. Его глаза были чуть прикрыты, и, несмотря на то, что сейчас была ночь – он не спал.  

Я чувствовал семечки под ногами, и слышал, как они падали с меня на пол, барабанили по нему.  Я вздрогнул, почувствовав прохладу пола пальцами ног, не говоря уже о ледяной плитке в ванной. Я включил свет, и он был таким ярким, что поначалу слепил.

До этого момента квартира Джерарда была довольно тусклой, в окно смотрело темное небо, а единственным источником света была лампа в его спальне. Я прикрыл глаза рукой и посмотрел на себя в зеркало. Дверь все еще была распахнута, и я так же видел и Джерарда, поскольку ванная была совсем далеко от гостиной.

- Куда ты? – лукаво спросил он меня, слегка раздвинув ноги, позволяя мне увидеть в зеркале все его обнаженное тело целиком. Я обернулся к нему, едва различая его во мраке, поскольку сам я еще был ослеплен светом ванной.  

- В душ, - ответил я, склонив голову в сторону, чтобы лучше его видеть, – как-никак,  кто-то меня всего осыпал птичьим кормом.

- Все ради искусства, - улыбнулся он, откидывая голову назад и обнажая горло. Его кадык поднимался и опускался, когда он сглатывал. Даже при таком слабом освещении я видел, что его шея была усеяна фиолетовыми пятнами. Я улыбнулся, зная, кто наставил на нем этих отпечатков. Я снова повернулся к зеркалу и взглянул на себя, наверное, впервые за последние несколько дней.  

Я был шокирован тем, что увидел. Мало того, что я весь был в черных и рыжих семечках, но все мое тело, а не только шея, было покрыто такими же отметками, оставленными Джерардом. Особенно заметный фиолетовый засос был на шее слева, прямо под ухом, ближе к щеке. Я смотрел на это пятно и коснулся его пальцами, отчего по коже пошли мурашки. Воспоминания сразу же помогли мне снова почувствовать на своей коже его губы и руки, а иногда еще и зубы. Эта точка наверняка была у Джерарда любимой; он всегда подкрадывался сзади и целовал меня именно сюда.  

Я закрыл глаза и окунулся в воспоминания, снова чувствуя, насколько же это было приятно. Я отклонил голову назад, как Джерард, что валялся на полу в комнате. Я вслепую касался своей кожи, снова и снова натыкаясь на сгустки воспоминаний,  будто чувствуя впервые то, что чувствовал совсем недавно. Я не знаю, как я спрячу эти засосы, когда пойду домой, но это была самая последняя мысль, которой я уделял внимание. Когда я снова открыл глаза чтобы посмотреть на, как я думал, следы от укусов на груди, то увидел, что Джерард стоял на пороге позади меня, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Он улыбался.

- Джерард, мне нужно принять душ, - быстро сказал я, удивленный: я не слышал, как он подошел.   

Я вернул голову в нормальное положение, убирая руку с шеи и  переминаясь на другую ногу. Вместо того чтобы внять моей просьбе, художник подошел ближе, двигаясь мучительно медленно. Он прижался ко мне сзади, его руки как змеи обвивались по моей талии,  его губы встретились с его любимым местом на мне, исследованном чуть ранее моими руками.  Я поежился, когда его язык начал ласкать особенно мягкую  потемневшую кожу.

И пусть я не особенно хотел, но я снова растворился в его объятиях, его руки стряхнули с моей кожи семечки и обняли меня. Сдаваясь, я завел руку назад, положив ладонь ему на шею, стараясь притянуть его ближе к себе, но он проигнорировал меня, останавливаясь. Он постоянно только и делал, что дразнил меня.

- Теперь я оставил произведение искусства на твоем теле, - прошептал он,  рассматривая засос. Он коснулся его пальцами, их подушечки буквально парили над кожей, вдруг он наморщил нос, переосмысливая свое заявление. Он глянул на меня в зеркале, положил голову на плечо и улыбнулся, – но, хотя, ты и сам произведение искусства.

Встречаясь с ним взглядом в зеркале, я улыбнулся его словам,  а он снова поцеловал меня.  Он покрывал поцелуями мои плечи, не касаясь меня языком, и то, как он выбирал направление, в котором ему вести эти дорожки из поцелуев, тоже напоминало хаос.  

- Мне все еще нужно в душ, - повторил я.

Джерард положил ладони мне на талию, достиг тазовых косточек, и спустился вниз, к члену –он  сжал меня в руке, перебирая пальцами и поглаживая меня,  хотя я и не был тверд:  с прошлого раза прошло всего ничего, но ощущения, которые дарила его рука, были все равно приятными.  Хотя если он продолжит ласкать меня, мне будет только легче возбудиться. Джерард прекрасно знал, что делать со своими руками, губами… и со всем остальным. Мне было немного неприятно, что я не могу делать все эти удивительные вещи для него – я просто не знал, как. Но, казалось, что Джерард и не возражал.

- Откуда ты знаешь, что и как делать? – спросил я,  отклоняясь назад, прижимаясь к его груди.

- О чем это ты? – спросил он сразу же, притягивая меня к себе, так, что между нашими телами уже совсем не было пустого места, его губы были где-то совсем рядом с моим ухом. Он по-прежнему ласкал меня долгими и медленными движениями, мне было хорошо и даже уютно, я даже не думал конкретно о том, чтобы снова заниматься сексом, я просто наслаждался тем, что Джерард делал.

- Об этом… - выдохнул я, закрыв глаза, –  все эти прикосновения, поцелуи… - я замолчал, открыл глаза, снова встречаясь с ним взглядом в зеркале, - я имею в виду секс.

- Ах, это – в этом нет ничего сложного, - быстро ответил он,  и в его голосе прозвучала та часть его натуры, которая любила долго рассуждать о чем-либо,  - ты просто делаешь это, - и  снова целовал мою шею, подтверждая тем самым свои слова.  

- Но откуда ты всему научился?

Поначалу он не отвечал мне,  слишком увлеченный моей шеей. Он снова обсасывал это пятно,  и его дыхание щекотало кожу. Его руки с моего органа снова переместились на талию, и я почувствовал, как он начал тереться об меня сзади. Я еще теснее прижался к нему, откидывая голову ему на плечо. Он продолжил целовать меня, и, открыв глаза, увидел в отражении шкаф, где на полках стояли книги. Новая идея пришла в мою голову.  

- Ты учился по книгам? – внезапно спросил я, не собираясь отходить от темы.

- М? –  он продолжил целовать меня чуть жестче.

- Тому, как делать это, -  я заговорил как-то слишком быстро,  - ты научился этому из книг?

Может, если не учитывать всего, что уже произошло, и того, что мы с Джерардом не обнимались в данный момент, то вопрос не казался бы таким глупым. Он рассмеялся сначала, его теплое дыхание лизнуло мою кожу, но когда я снова поймал его взгляд в зеркале, то он был серьезен, и он ответил, - нет!  

- Тогда откуда? – не отставал я,  слегка задетый. Наши взгляды снова встретились, его пальцы пробежались по моей щеке и он повернул мою голову к себе, отворачивая меня от зеркала. Наш интересный способ говорить стоя лицом в одну сторону закончился, и теперь мы снова общались лицом к лицу, и он снова собирался чему-то меня научить.

- Секс это нечто слишком естественное,  слишком приятное и он является основой жизни… -  говорил он, поглаживая мое лицо, – так что человек рождается, уже зная как это делать. Нам даны гормоны, страсть,  и вокруг нас есть немало замечательных людей, и мы можем использовать все это, потому что мы люди,   - он помолчал, целуя мое лицо, и снова продолжил,  – в моем доме нет книг, которые бы учили меня тому, как быть человеком. Я знаю, как быть человеком, а будучи художником, я еще и человек особенной породы. Художники знают больше возможностей  использовать свое тело, в отличие от обычных людей,  и кроме того, они лучше понимают цену тех моментов, когда два тела сливаются в одно. Художники рождаются, и секс у них в крови.  Все, что я знаю о сексе, я уже знал, а остальное – это опыт.

- Правда? -  поразился я, открывая для себя что-то вроде новой неизвестной мне идеологии, - тогда как ты можешь кого-то этому учить?

- Благодаря практике, -  ловко выкрутился он,  и затем перешел к следующему уроку, целуя мою шею.

Я кивнул; в практике есть смысл. Я к этому моменту уже много чего делал, хотя не был уверен, что у меня получалось лучше. Я знал больше, просто ужас как много, но я понятия не имею к чему я в конечном счете приду.  Вот лично я хотел бы иметь книгу, которая объяснила бы мне, как двигаться в правильном направлении, и насколько далеко я должен добраться. Я жил в искусственной среде, когда находился в школе, и мне всегда навязывали общепринятую систему поведения,  чтобы из школы я вышел человеком, таким, как все, как с конвейера. Я мог быть художником, но при этом, даже если секс был у меня в крови, мне уже привили отрицание этого же. Я был приучен к отрицанию и репрессивности. Теперь было трудно избавиться от навязанных ранее уроков, и пусть я уже начал это, мне все равно нужно было руководство. Если нас учат всему, что мы должны знать о своем теле на уроках по сексологии, тогда почему нет других уроков, других книг, которые научили бы людей чему-то намного большему, чем просто как правильно надевать презерватив. Серьезно, мы слишком много всего не знаем, равно как и о возможности узнать что-то.

- Практика оттачивает это до совершенства, - добавил он, лаская мою кожу языком.  

- Но как я пойму, что это совершенство? У меня нет книги, чтобы…

- Разве ты ничего не узнал после всего, что с тобой было здесь? -  Джерард перестал целовать и трогать меня. Он положил руки мне на талию, уставившись на меня в зеркало. Он приподнял брови, спрашивая, - тебе не нужна книга, чтобы знать, что ты прав.

-  Тогда зачем тебе все эти книги?

- Большая часть этих книг здесь для коллекции. Они как картины. Они различаются по технике написания, по сюжету и так далее, но они не говорят мне, прав я или нет. Они лишь говорят мне рисовать.

Он смотрел на меня в зеркало, а я думал; о его уроках, которые мы прошли, о методах, которые он использовал. Иногда он открывал их и читал, впитывая в себя что-то прекрасное, будто он питался этими историями, как обычные люди питаются обычной едой. Но он был прав – что бы он ни говорил. Мне нравились работы Энди Уорхолла, но Джерарду не нравились. Он считал, что его работы слишком простыми и пресными, из-за этого казались поддельными, в то время как я думал что он, наоборот, придумал что-то новое. Мы рассуждали, почему мы считаем так, приводя примеры, выражая свое мнение картинами, и тогда мы двигались дальше. Мы не спорили веками кто точно прав, а кто нет, и все тут. Просто это было таким, каким было,  и мы это принимали. Мы просто рисовали.

-  Я здесь не для того, чтобы говорить тебе, прав ты или нет. Я здесь чтобы ты смог практиковаться.  

Джерард все говорил, и я осознал, что когда его голос не возвращал меня к реальности, это делали его губы. Он отклонил мою голову назад и  провел рукой по челюсти, после чего мы перешли к тому, в чем я уже понимал намного больше. Хотя и это, отчасти, было не совсем так; ты никогда не сможешь абсолютно и полностью понять искусство, сказал мне однажды Джерард. Я уже начал понимать, что и тут он оказался прав.

Почему искусство должно отличаться от этого? Я задавался этим вопросом, когда Джерард засунул язык мне в рот. Искусство повсюду вокруг нас, и он использовал это в своих уроках. Теперь он учил меня сексу, подумал я. Даже когда он не мог быть правым или неправым, ему все еще нужно было на чем-то основываться, чтобы считать себя учителем. Ты учить, ты должен сам достаточно выучиться, невозможно в один прекрасный день проснуться и сразу стать учителем, вот что я знал, но опять же, я ведь говорил о Джерарде. Он мог упасть с неба и уже знать, что ему нужно, уже приспособиться к окружающей среде.  

- А что насчет тебя?  – спросил я, когда поцелуй закончился.

- Я все еще учусь так же, как и ты, - ответил он, пусть он и не совсем ответил на мой вопрос.  Думаю, это было ровно столько информации, сколько я мог из него вытянуть, во всяком случае, сегодня,  - никогда не поздно учиться, Фрэнк. И ты никогда не будешь слишком молодым, чтобы начать учиться.

- Но я не знаю, правильно ли я что-то делаю, - признался я, опуская глаза от смущения.

- Дело не в том, чтобы делать что-то правильно.  А в том, какого это по ощущениям.  

Не отрывая от меня взгляда, его руки перешли на бедра, и начал медленно передвигаться к лобковой кости. Я закусил губу, чувствуя тепло под его подушечками пальцев, и я знал, что за этим последует.

- Разве это неприятно? – спросил он в ухо.

- Приятно, - ответил я так же, приглушенно, чувствуя его руки.

- Вот это и должно тебя вести, -  наконец, заявил он, и я все еще боялся, что он прекратит меня трогать так же, как прекратит говорить.  К счастью, ни то ни другое не прекратилось.

- У разных людей разные интересы. Некоторые любят боль, кожу, цепи, ролевые игры, ноги, или чтоб было много людей сразу. Но они знают, что правильно конкретно для них, и знали это с самого начала. Это желание идет изнутри и важно, если люди прислушиваются к этому. Одни прислушиваются, другие нет – и ничего не получают. Опять же, некоторые люди прислушиваются и понимают, что им секс и вовсе не нужен, - Джерард склонил голову и сморщил нос, выражая свое отвращение, - Боже, я представления не имею, как они так живут.

- Я тоже.

Мое дыхание все еще было неровным от его прикосновений, и мы снова поцеловались. Я чувствовал задницей, как он возбуждается,  но он не терся об меня своим твердеющим членом. Я  чуть надавил на него, только чтобы он больше сконцентрировался на поцелуе. Он положил одну руку мне на шею, углубляя поцелуй. Нам все еще нужно было практиковаться.  

- Но Джерард, - я остановился на секунду, чуть отстраняясь от него, - что нравится тебе? Что действительно нравится тебе больше, чем все остальное? -  Я убрал его руку с моей шеи и вернул ее вниз, чтобы он больше не отвлекался. Я очень  надеялся, что это не окажется чем-то очень странным.

- Все, что нравится тебе, -  он снова собирался поцеловать меня, но я коснулся пальцами его губ, не давая этого сделать, я хотел, чтобы он говорил дальше и не отвлекал меня от темы. Он вздохнул, улыбнулся мне той улыбкой, по которой я понял – он сдался.

- Мне нравится экспериментировать, пробовать что-то новое.  Учить тебя… – он снова попытался поцеловать меня, но меня не устраивал его ответ, и похоже у него был целый список желаний и всего того, что ему нравится,  но о чем он молчал, – Мне много чего нравится в сексе,  и я многое еще не пробовал. Но есть некое блаженство в неопытности,  которого мне еще не приходилось найти.  Бывает что самое интересное в сексе это когда ты наблюдаешь за тем, как работают твое и чье-то еще тело. И что лучше, как они оба сочетаются друг с другом, - он посмотрел на меня в зеркало, приподняв брови в немом вопросе.

- Хорошо, - кивнул я, наконец, довольный.  Мы снова прижались друг к другу губами. Я хотел развернуться, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, чтобы обняться и тогда шея бы перестала болеть, но тогда я кое-что вспомнил.

Птичий                корм. Не знаю, как Джерарду мог гладить все мое тело, когда я весь был в этих семечках.

- Мне нужно принять душ, Джерард, - снова напомнил я, уже решительнее. Он лишь переместился в сторону со своими непрекращающимися поцелуями.

- Это не весело.

- Да, но мне все еще надо, -  возразил я. Он рассмеялся, но ничего не сказал. Он просто продолжил целовать мою шею, касаясь меня языком, переходя к лопаткам, стараясь меня отвлечь.  

Черт, я позволил ему отвлечь себя.

- Это из тех занятий, которые мы повторяем каждый день, они выбивают из жизни все веселье, -  внезапно заявил Джерард. Мои глаза были закрыты,  дыхание неровным, и я почти не слышал его. Он переместил руки выше, коснулся моей груди и мы оба задышали чаще, когда он притянул меня ближе к себе, прижимаясь ко мне кожей.

- Мы занимаемся этим потому, что приходится, а не потому, что хотим, -  после этого он придвинулся ко мне еще ближе, хотя я думал, что ближе уже некуда, - и тратим время на это все, день за днем, постоянно. Однажды я понаблюдал, сколько я трачу времени сам, - он замолчал, на этот раз не говоря о всяких сексуальных сравнениях. Он открыл глаза, глядя на нас в зеркало, убеждаясь, слушаю ли я. Я как будто удалялся в другой мир, когда он гладил или целовал меня в особенно нежных местах, и пусть он не останавливался, но он хотел, чтобы я слушал его со всем своим вниманием. И я слушал.

Теперь мы не практиковались.  Я учился. Он не разрывал наш контакт,  его горячее дыхание на моей шее и его пальцы на груди, пока он говорил. Это был как раз из тех моментов, когда я понимал, что Джерард никогда не заткнется – я и так никогда не хотел, чтобы он молчал.

- Первый эксперимент у меня был в колледже. Хотя я не люблю такие слова - эксперимент. Слишком научно. Мне больше нравится слово опыт – это ближе к жизни: опыт, который ты можешь извлечь их хаоса событий, происходящих в разных ситуациях,  в разных цветах. Как абстракция. Даже современное искусство, если хочешь. Все мы знаем, что по большей части жизнь – чушь полнейшая.

Он усмехнулся, выдыхая на мою шею. Улыбаясь, он смотрел на меня в зеркало. Я вспомнил тот день, когда мы били бутылки, разливая пиво по полу, распуская пивную вонь по комнате, и вместе с тем как появлялось современное искусство, исчезла моя детская наивность и ограниченность. Я улыбнулся в ответ, хотя было немного больно.  Я думал, я расту так быстро, как много мы делаем   – даже слишком много, в один лишь этот день. Сейчас же прошло лишь несколько недель, а мое развитие зашло так далеко, будто прошли годы, да нет – целая жизнь. Во всяком случае, так казалось.

После этого короткого воспоминания, Джерард продолжил, но прежде чем сказал следующее слово, поцеловал меня в шею, -  я  проверил, сколько времени у меня отнимает, мытье посуды, уборка, посиделки со знакомыми в кафе или походы куда-либо еще, куда мне не особенно-то и нужно. Мелочи, вроде этого. И знаешь, что я понял?

Он почти замолк, бросив на меня короткий взгляды, и, не давая мне возможности ответить, заговорил дальше, - я пришел к заключению, что я упускаю свою жизнь. Я осознал, что к концу недели, я потратил почти целый день на всякую ерунду. Двадцать четыре часа, Фрэнк! – он взмахнул рукой, заставив нас обоих вздрогнуть. Он вздохнул, возвращая руку на место и поглаживая мою кожу, пока я был немного в шоке.   

- Я мог рисовать все это время, писать, читать – что угодно, на самом деле. Но вместо этого я застрял в вечно-повторяющемся вихре. Какой смысл что-то делать, если вам снова придется делать что-то в точности такое же? – он вздохнул и пожал плечами,  но я почувствовал что-то серьезное, стоящее за его вопросом.

На момент я задумался над его словами. Они имели смысл, хотя я думал, что он преувеличивает по части цифр. В этом так же теперь имелся смысл потому, что я, кажется, понял, почему он всегда заставлял меня мыть посуду в его доме,  и почему он никогда не мыл свои кисточки и все остальное. Он не хотел упускать время – особенно время своей жизни – занимаясь такими мелочами. Поэтому он сделал так, чтобы это я терял время. Я посмеялся про себя, его эгоизм казался мне единственной причиной такого поведения, прежде чем я увидел, как все меняется. Он больше не заставлял меня что-то мыть. Особенно с того момента, как мы начали наши уроки, он полагался на мои навыки горничной все меньше и меньше. Он не хотел, чтобы я мыл; он больше не хотел, чтобы я упускал свое время. Я теперь был художником, или по крайней мере становился им.  Их жизнь слишком важна, чтобы тратить ее на всякую чепуху.  Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что даже небольшой кусочек настоящей жизни слишком ценен, в отличие от того, чтобы просто быть живым.

Я взглянул в отражение его зеленых глаз, на наши едва освещенные лица.  Он пытался спасти меня, каждый день, даже сейчас, в этот самый момент. Но я опять кое-что упускал.

- Какое это имеет отношение к тому, что я хочу помыться? – спросил я.  

- Ах, – он вздохнул, довольный, что я обращаю внимание, даже когда его руки снова гладили мою грудь, - это сложная штука. Пусть мы и сами хотим быть чистыми, общество все равно будет говорить, какими нам еще необходимо быть. И принятие душа – одна из этих вещей. Это уныло. Скучно.  Это повторяется. Каждый день.

Он вздохнул, моргнув, и снова его озорной взгляд устремился на меня. Он приподнял брови,  и, наклонившись, оставил на моей шее поцелуй, его зубы встретились с моей кожей. Я видел настоящую причину его интереса к этому месту, и потому я улыбнулся, зная, к чему это ведет.  

- Хотя некоторые вещи стоят того, чтобы повторять их опять и опять. Такие вещи, как секс, -  добавил он и замолчал, позволяя мне сделать свои собственные выводы.  Он опустил голову ниже и теперь целовал мое плечо, слегка прикусывая его. Я закрыл глаза и не сдержал стон, который буквально вырвался из горла. Это можно было счесть за ответ, которого ждал Джерард.

Он убрал свои руки с моей талии и свой рот от моей кожи, прошел к душевой кабинке и включил воду.   Я едва не упал, когда он это сделал, потому что уже слишком привык к ощущению его тела прямо за спиной; он говорил так долго, что я уже и забыл, что действительно собирался в душ, и что я нахожусь в этой комнате. Действительно, когда мы были вместе, все вокруг нас будто переставало существовать.

Звук падающей на пол кабинки воды вернул меня в реальность, жужжанием он ввернулся мне в уши,  быстро стал привычным  для слуха (обыденным и рутинным, как сказал бы мой художник), и тогда я поднял на Джерарда глаза.

Он стоял возле двери, подставив руку под струи воды, проверяя, достаточно ли она теплая. Капли будто танцевали на его коже, распадаясь на десятки капелек поменьше.  Он убрал руку и сам шагнул в кабинку, которая уже наполнялась паром, он будто шагнул в сам туман. Облачка этого тумана добрались и до меня, они были теплые, и от их почти невесомых прикосновений я казался себе липким, в то время как я смотрел на голого и мокрого Джерарда, по его телу сбегали ручейки воды. И он был прав; то, чем он предлагал мне сейчас заняться, было уже не скучной ежедневной процедурой. Это  чертовски возбуждало.

Я еще никогда не принимал душ с кем-то вместе. Даже когда я был совсем ребенком, я всегда сидел один в ванной, у меня не было ни братьев ни сестер, с которыми я мог бы поделиться этой мыльной водой – естественно, до определенного возраста. Я слышал о том, что некоторые родители принимают ванну вместе со своими детьми, но я был очень рад, что мои так никогда не делали. Для меня их одежда была как бы частью их самих. Было странно даже думать об этом, честно.  Я всегда сидел в ванной один,  так же, как всегда был гол в одиночестве. Мне это нравилось больше, но Джерард активно разрушал подобные мои предпочтения.  

На самом деле я не возражал.

Я закусил губу, снова взглянув на него. Вода струилась по его телу, его сухие пряди торчали в разные стороны, как перья, а мокрые волосы становились чернее самой черноты, они прилипали к его лицу, как паутина,  и делали его бледную кожу еще ярче, она будто ослепляла.

Он провел ладонями по своей груди, где завивались редкие волоски,  он провел руками вверх, запуская пальцы в волосы на затылке,  откинул голову, подставляя лицо под струи воды и чуть приоткрыв рот. Вода падала с его подбородка, а сам он ушел в свой мир, поглощенный ощущениями,  пока я смотрел на все это, застыв на месте.

Наконец, он приоткрыл глаза и одарил меня своей хитрой улыбкой, пока я все еще стоял, будто приросший к полу, чувствуя себя неловко и немного испуганно. Жутковатое чувство, когда мне трудно было скинуть с себя одеяло, вернулось, но это чувство быстро испарилось, когда я снова обратил внимание на улыбку Джерарда, и еще на свою эрекцию. Приятый голос Джерард даже на слух был теплым, как пар, что окружал меня, - я жду, - сказал он, и это значительно помогло мне сдвинуться с места.  

Я осторожно прошел по плитке, расправляя плечи и стряхивая с себя проблемы. Он держал дверь кабинки открытой, пока я заходил к нему, стараясь не расплескать воду через край бортика. Джерарда, похоже, не волновало состояние пола его квартиры, так же, как и соседи, но как только я оказался достаточно близко, он схватил меня за плечи и притянул к себе, встречая  поцелуем.  

Поцелуй был скользким из-за воды, и руки Джерарда плавно скользили по моей спине вниз, сжимая мою задницу и притягивая меня к себе, отчего наши бедра тесно прижались друг к другу. Мои руки блуждали вокруг его лопаток,  поднимаясь вверх, за шею, где начинались волосы и пряди прилипали к моим рукам, как щупальца осьминога. Я чувствовал, как слои грязи, пота и семян слезают с меня, заменяясь лишь Джерардом. 

Мы целовались под падающей водой, долго, слюна и вода уже давно перемешались друг с другом, когда Джерард, наконец, отстранился от меня и оглядел сверху донизу. Сквозь туман между нами все еще можно было разглядеть его лучезарную улыбку. Я старался не закрывать глаза и смотреть на него, и пусть мокрая челка закрыла мне обзор,  я мог чувствовать все, что происходило здесь. Я уже знал, чем мы опять займемся.

Смахнув с меня оставшиеся семечки,  он опустился передо мной на колени. Он скользнул руками между моих бедер, чуть раздвигая мои ноги, так, чтобы оказаться почти между ними, и я сразу же почувствовал, насколько же он теплее, чем вода. Я поискал, за что мне ухватиться, уже чувствуя слабость в коленях.  Вода обрушивалась ему на голову, прижимая волосы к его коже, полностью очерчивая контур черепа. Он не обращал на это внимание, его рука снова сжала мою задницу, притягивая мои бедра ближе к его голове, и он лизал, сосал, и дразнил меня языком как только он умел. Он уже делал мне минет меньше часа назад, и я с трудом мог поверить, что он снова делал это.

Я и раньше знал, что подростки практически постоянно находятся в возбужденном состоянии, а теперь я мог с этим еще и согласиться. Мы действительно думали о сексе почти каждые девять секунд. Но боже, я и не подозревал, что мы можем еще и следовать этим мыслям.  Как будто  все, что мы делали -  это занимались сексом, и прелюдией были наши разговоры. Мы вели себя как кролики; причем, такие кролики, которым ввели дополнительную дозу гормонов, а в его случае, может еще и виагру – для меня это было нечто странное,  я никогда не использовал ее (или слышал о ней достаточно) но мне и без нее было нормально. Я чувствовал себя просто замечательно, погружаясь членом во влажный рот Джерарда, где меня ласкал его язык – настолько замечательно, что я даже не собирался молчать, и наше небольшое пространство, заполненное паром, теперь заполнялось и стонами.  

Вода поднималась – это Джерард заслонял собой слив. Когда он переносил вес на колени, то вода всасывалась в сливное отверстие с характерным звуком, немного похожим на тот, что издавал он сам, когда сосал.  И насколько я мог судить, отсасывать в душе было не очень удобно. Волосы Джерарда растрепались по его лицу, приглаженные потоками воды, которые не прекращались, отчего ему было труднее дышать  (с того момента, как он не мог использовать рот).

Наконец, он заменил рот рукой и начал свой путь из поцелуев, направляясь к моему лицу. Он прижал меня к стене, сдвинув из-под столба воды, снова позволяя нашим языкам встретиться, и мы оба задыхались от напряжения и пара.  Его рука недолго оставалась на моем члене – он опустил ее к моим яйцам, и дальше, коснулся пальцами моего входа, и почти сразу же скользнул ими  меня с удивительной легкостью. Действительно, Джерард был прав по части практики. Отчего-то я был уверен, что у нас ее будет немало.

Подхватив мое тело, он поднырнул  бедрами и едва ли не рывком вошел в меня. Полностью насадившись на него, я обнял его ногами за талию, и с этого момента я не касался пола, меня держал только Джерард, и  я полностью доверился ему.  И, надо сказать, держал он меня крепко - от его ногтей на моей коже оставались маленькие полумесяцы, которые не смывались водой так легко, как грязь. Мы ежились и будто скручивались в этом не совсем удобном положении,  я положил голову ему на плечо, тяжело вдыхая горячий влажный воздух, кусая кожу на его плече, как когда-то я кусал его за палец.

Мы еще никогда не занимались этим стоя, это было довольно-таки трудно, больнее, чем обычно, несмотря на то, что Джерард уже мог легко скользить внутрь меня и наружу, и струи воды сыпались на нас и мешали дышать, а мои пальцы соскальзывали с кожи Джерарда. Теплый воздух сгущался, будто мы уже были с головой погружены в воду,  но как бы это ни было странно с учетом всех неудобств, мы с головой окунались в удовольствие, наслаждаясь друг другом.

Прижав меня спиной к стене, он двигался быстрее, чем в предыдущие несколько раз - медленные и размеренные движения давались с куда большим трудом, особенно когда его руки и ноги уже дрожали от усталости. Мы оба ахнули и задохнулись, когда он коснулся моей  простаты, вдыхая вместе с воздухом воду. Джерард толкался в эту же самую точку снова и снова,  едва не выронив меня в один момент,  дико извиняясь, он сильнее вжал меня к стену - плитка терлась об позвоночник сквозь кожу, и мы двигались почти в унисон,  когда я, намертво вцепившись в него, чувствовал, что с каждым толчком он приближает мой оргазм.   

Когда до развязки остались буквально секунды,  я убрал одну руку с его плеча, наконец-таки прикасаясь к себе. Дыша коротко и часто, я кончил, забрызгав спермой наши животы и сжимаясь вокруг Джерарда, сжигая и его время, оставшееся до наслаждения - он стонал мне в плечо, перекрывая своим стоном шум воды, пока последние силы не покинули его, и мы не сползли по стенке на самое дно душевой кабинки, где кто-то из нас снова перекрыл слив, и уровень воды снова начал медленно подниматься. Спиной я чувствовал теплую стенку, во мне больше не было члена Джерарда, но некоторая боль еще осталась.  Он привстал, выключил воду, и почти весь шум сразу же улетучился – шипение падающей воды или же звуки, с которой она закручивалась в сливную трубу.

 Стало тихо.

Вернувшись на место, он прижался своим лбом к моему, целуя меня между тяжелыми вдохами. В этом мокром беспорядке мы сидели некоторое время, восстанавливая дыхание.

- Вот видишь, - тяжело выдохнул он, откидывая назад мокрые волосы. Я все еще сидел у него на коленях, уже не прижимаясь к нему лбом, вместо этого я положил голову ему на плечо. Я посмотрел на него, когда он заговорил, я смотрел на одинокую каплю воды, что стекла по его острому носу и упала ему на грудь. Я чуть склонился к ней и слизнул ее, заставляя его улыбнуться.  

- Все ради искусства.