Seventeen

Beauty and Freedom [3]

Язык Джерарда танцевал у меня во рту подобно птице, что летает по комнате и старается вырваться наружу. Мы были совсем близко, лицом к лицу, исследуя друг друга губами и руками, каждое прикосновение казалось новым для нас, и в то же время таким знакомым. Все вокруг затихло, и наш поцелуй тоже,  мы прижались друг к другу лбами, улыбаясь, прикасаясь разумом к чему-то, что было еще важнее и серьезнее.

-  Я хочу попробовать кое-то с тобой, Фрэнк, - сказал он, чуть отстраняясь от меня.  Голубь все еще порхал, наслаждаясь своей ограниченной свободой, а мы все еще привыкали к нашей собственной. Мрачные и философские оттенки исчезли из голоса Джерарда, осталась лишь его озорная улыбка.

- Что именно? – спросил я, его улыбка заражала меня, как болезнь, от которой я не хотел лечиться. Я не видел у него этой улыбки с утра,  когда он говорил о новом правиле в его доме, и я даже представить не мог, что он задумал на этот раз.  

Его морщинки чуть углубились, когда он снова улыбнулся, а после взял мои руки и положил себе на талию. Я улыбнулся в ответ, позволяя ему вести меня к новой идее,  которая появилась из его головы, полной гениальных мыслей. Он поднял одеяло, которое я совсем недавно унес из его комнаты, и которое теперь валялось здесь, где лежали его вещи для рисования. Он отошел в сторону, расстелил его на полу, ухмыльнувшись, и я понял, что он нашел правильное место. Он передвинул все свои вещи в сторону, пока я просто наблюдал за ним с нервной улыбкой.

- Ложись,  - наконец сказал он мне, взмахивая руками как-то слишком драматично.

- Окей… - ответил я, опускаясь на колени, и затем лег на живот. 

Лучше чтобы это была хорошая идея, быстро подумал я. Я заметил, как дрожат мои руки, когда я опускался на одеяло.

- Нет, нет, нет! -  сразу же возразил он. Его голос заставил меня подпрыгнуть, даже если он всего лишь шутил. Я посмотрел на него, а он качал головой, прижав руки к лицу и выражая свое неодобрение довольно забавным способом.  Как будто для него я снова стал наивным подростком.

- На спину, лицом вверх, - проинструктировал он, как всегда в своей озорной манере,  – я хочу видеть тебя.

Я улыбнулся вместе с ним, нервно засмеявшись, чувствуя,  что снова начинаю волноваться. Господи, он слишком часто и помногу хотел меня видеть. Я не думал, что во мне много есть на что смотреть, учитывая, что я голый еще с утра и что он видел меня «в самый интересный момент» – как он назвал это – и это было совсем недавно. Я подумал, что скоро ему наскучит изучать каждый дюйм моего тела и тогда он попросит меня одеться…  Но конечно, художник никогда не просил чего-то вроде этого, поэтому я перевернулся, как он хотел.

Лежа так, глядя в потолок, чувствуя себя таким  же раскрытым, как когда я лежал на диване,  но только теперь сердце стучало чаще, и я слышал, как Джерард копается в шкафах, ищет что-то. Это были не те шкафы, где хранились его вещи для рисования, а те, что стояли ближе к теперь уже пустой клетке.  

- Что ты делаешь? – спросил я слегка дрожащим голосом – не от тревоги, но от чистого азарта. Я слышал стук пластиковых ящиков и шорох картона; звуки, довольные непривычные для этой квартиры, где обычно звенел лязг  бутылок с вином или банок с красками.

- Ты увидишь, -  я понял, что ответом на это было что-то, что он достал из шкафа. Вскоре он появился передо мной, так что мне не нужно было спрашивать у него что-либо еще; он держал прозрачный пакет, наполненный какими-то желтыми и черными точками. Я не был уверен, что там, пока он не встал на колени рядом со мной.  

- Зачем тебе птичий корм? – спросил я, широко раскрыв глаза.  Я привстал на локтях, чтобы лучше его видеть, и пытаясь понять, что происходит.

- Тшшш, - промурлыкал Джерард, играя.  

Он приложил палец к моим губам, чтобы я затих, придвинувшись как можно ближе ко мне. Вместо того чтобы замолчать, я открыл рот и обхватил губами его палец,  посасывая его кончик, почти так же, как делал совсем недавно, когда мы были в его спальне, только теперь я вовсе  не собирался кусать его. Было что-то особенно чувственное в те моменты,  когда его пальцы были у меня во рту. В его руках было столько сил и способностей творить; они были просто великолепными! Я хотел выразить свою признательность им. Эта благодарность длилась совсем недолго, после чего Джерард быстро убрал от меня руку. Он закатил глаза, взглянув на меня, будто порицал меня. Он пребывал в приподнятом и оживленном настроении, и дело было не только в игре. В игре, в которую он собирался поиграть, будет фигурировать птичий корм, и я не знал еще, нравится мне эта затея или нет. Тем более что меня собираются использовать в качестве игрового поля.  

- Хочу увидеть кое-что, - объяснил мне Джерард,  начиная открывать пакет, разрывая пластик своими изящными пальцами.

- Что? – поинтересовался я, чуть приподнимаясь, чтобы взглянуть на него, чувствуя локтями жесткость пола сразу под одеялом.  

- Хочу увидеть, выберет ли свобода тебя, - серьезно ответил он, застенчивость и игривость улетучились с его лица.  

У меня не было достаточно времени, чтобы обсудить это, потому что он уже сунул руку в пакет, и, взяв горсть корма, высыпал мне его на грудь. Я тихо ахнул, как только холодные семена коснулись моей кожи, некоторые из них покатились вниз и бесшумно упали на одеяло.  Джерард лишь усмехнулся про себя (и надо мной), продолжая рассыпать их по мне, пока я не стал выглядеть так, будто мои веснушки сошли с ума или как будто у меня какая-то жуткая кожная болезнь. Черные точки прилипли к его ладони,  лениво соскочили с нее, когда он расправил пальцы, отчего кожа совсем разгладилась, пока сам он оглядывал комнату в поисках голубя, прислушиваясь, стараясь определить, где сейчас она порхает. Ему не пришлось долго ждать - достаточно скоро птица появилась и, спорхнув вниз, приземлилась мне на живот. Я снова ахнул, вцепившись взглядом в голубя, который смотрел на меня своими черными глазками-бусинками.  

- Думаю, она тебя выбрала, - проговорил Джерард, улыбаясь.

Хотя птица и загораживала мне обзор (а так же завладела и всем моим вниманием – она начала клевать семена с моей кожи, достаточно близко от того места, куда я бы не хотел, чтобы меня клевали) и я не мог видеть Джерарда, я был уверен, что в его глазах плясали огоньки. Я хотел быть уверен, что это гордость, но там было что-то и помимо этого, конечно же, кое-что более глубокое и важное. Что-то, что мне предстоит узнать позже.

- Это довольно-таки странно, - признался я, не обращаясь конкретно ни к кому,  когда лапки голубя начали ходить по мне. Ощущение зерен на коже было и так странно, тем более, когда она начала клевать их, но теперь она еще и ходила по мне, сопровождая каждый шаг легкими уколами. Это было не больно, только вызывало зуд, и было немного жутко. Когда она опускала голову и хватала семечки, которые в отличие от остальных были не очищены, она била клювом сильнее, но все равно было не больно. Но совершенно другие ощущения вызывали ее перья – они казались волшебными. Ее мягкий хвост прижимался ко мне сразу за ней – за ее когтистыми лапками -  и смахивал на пол семена, одновременно заставляя чувствовать легкий озноб в спине.

- Свобода не должна казаться естественной, - сказал Джерард, отвечая на мой комментарий.  Он опустился вниз, все еще очень близко ко мне, его плечи были едва ли не прямо над моими бедрами. Он легко погладил мою кожу, так же легко, как он вел меня по темному тоннелю своего сознания,  – свобода не должна случаться в обычной реальной жизни. Каждая жизнь слишком сложна и запутана вместе с другими жизнями, которые пересекаются и зависят друг от друга. Есть очень много  способов ослабить эти узлы, можно даже совсем их развязать; есть много вещей, с помощью которых можно вырваться из этой сети и возыметь полную свободу. Если бы все делали, что они хотят, когда они этого хотят, то в мире царил бы абсолютный хаос…

Я прервал его, решив уже было, что нашел изъян в его теории.

- Я думал, что хаос это хорошо… разве нет?

Он одарил меня лукавой усмешкой, на секунду прекращая свои движения.

- Это так, но когда все одно и то же, когда все свободны, люди принимают это, как должное. Им больше не нужны такие вещи как самосознание и  суверенитет.  В конечном счете, тогда очень немногие из них реально имеют цель в жизни. Если ты весь свободен, и это далось тебе настолько легко, сама мысль о борьбе уходит куда-то далеко, исчезает. Исчезает и страсть. Страсть и борьба, они настолько же прекрасны, как и свобода, и они даны нам не просто так, этому есть причина, и мы настолько ограничены именно по этой причине – для определенней цели, и даже когда мы одни – мы не свободны. Мы останемся тем же, кем и были, мы будем жить в открытой клетке, интересуясь, как бы провести время и прожить жизнь. Мы не можем быть абсолютно свободными, но мы можем мечтать об этом. Нам есть, как выразить себя: искусство, музыка, любовь, что угодно. Благодаря этому у нашей жизни есть смысл. Это то, что помогает нам встать утром с постели и жить, и это то, что дает нам свободу, которую мы никогда не получим в обычной  жизни просто так.  

Когда он закончил, я честно не знал, что делать. Я все еще слышал его голос у себя в голове, и видел его лицо прямо передо мной. Его глаза искрились, как янтарь в темноте, когда он произносил это слово - мечта. По некоторым причинам, это надежно застряло в моем мозгу. Возможно потому, что после этих слов, хотя бы на секунду, я чувствовал, как мое тело выскакивает из себя, будто я вывернулся наизнанку. Может я заснул, или был в процессе засыпания, убаюканный его словами. Я мог слушать, как он говорит всю ночь, все утро, каждый чертов день, и я по-прежнему мог находить что-то новое, даже когда он говорил о мире, в котором я прожил семнадцать лет. Я знал, что мудрость приходит с возрастом, но я чувствовал себя младенцем рядом с ним, даже зная, что это не так, мне казалось, что я никогда не буду знать все это, как знает он. Я могу жить и стать самым старым человеком в мире, и все еще не достигну его уровня.  Из того, что он говорил – и как он говорит -  казалось, будто он прожил века.  Каждое слово подобрано, будто бы обработано перед тем, как его озвучить, и пронизано нитями смысла с соседними словами, как бусины. Я даже подумал, что он практиковал этот разговор заранее, может, он записал его, потому что никто не мог так потрясающе говорить, не продумав каждое слово раз сто.

Иногда я даже не знал, что значат слова, которые он использовал; они были слишком длинными и непривычными для моих ушей. А иногда я мог не понимать, что значат целые фразы, о чем он говорил – черт его знает, но я все равно слушал.  Он мог увлечь кого угодно вокруг, даже если этот человек говорил не по-английски. Я был даже не уверен, был ли это традиционный английский в некоторых местах его речи. Он внезапно говорил определенное слово, или фразу из французского языка,  произнося, так же, как он говорил английские слова, и вот так они приобретали новую окраску и новый смысл, и это восхищало меня. Такое стоило бы учить в школе. Было уже неважно, что он говорит, я все равно всегда его слушал.

Единственный момент, который печалил меня – так это то, что я никогда не смогу сказать ему что-нибудь в ответ.  Даже если я понял, даже если я согласен, я не смогу сказать ничего сложнее чем «да». Ему нужен кто-то более просвещенный в таком деле,  у кого язык лучше подвешен. Это было не про меня. Я много трогал его во время нашего разговора, потому что понимал, что мои руки были неплохой заменой языка, и казалось, что он принимает это. Он едва обращал внимание на мою бедноту речи, (потому, что он всегда внимателен к деталям, но не считал нужным их комментировать) потому что был очень увлечен тем, что он говорил или делал сам. И достаточно скоро ему уже не нужно было так много говорить, мы оба погрузились в мир, где у нас был наш собственный язык, который мы прекрасно понимали оба.  

Он поцеловал меня приоткрытым ртом во внутреннюю сторону бедра, провел языком по моей мягкой коже. Я почувствовал, как его руки поднимаются по ногам, пальцы перебирают, как лапки пауков, и приятная дрожь пробирала меня до костей.  Я перестал спокойно дышать, чувствуя, что я снова возбуждаюсь. Я видел, как опускается и поднимается голова голубя, когда моя грудь так же поднималась и опускалась, и как это происходило все быстрее. Джерард снова трогал меня, но я понятия не имел, ведет это к сексу в этот раз или нет – ощущения и слова его слишком отвлекли меня, так же как воркованье у меня на груди.  

- Любовь… - выдохнул я, открывая для себя, что я мог что-то выразить, наконец. Я почувствовал, как Джерард замер, -  ты сказал, что любовь дает нам свободу. А как насчет этого? – я вдохнул и выдохнул, ожидая, пока он ответил на мой вопрос, но  почувствовал лишь, как он снова коснулся меня губами. Он знал, о чем я говорю, но все еще не  отвечал мне.

- Мы не можем рассказать об этом людям, - наконец сказал он, не совсем отвечая на мой вопрос.  Поцелуи стали медленнее и длились дольше, заполняя сполна паузы между словами,  – они не поймут.

Эти слова были правдой, но я не мог принять их. Здесь опять были противоречия. Эти понятия конфликтовали. Я не понял этого, и меня не волновало, что я наверняка опять кажусь глупым и наивным. 

- Тогда действительно ли это свобода? – подумал я вслух, - если мы должны скрывать это, то как мы можем выразить себя?

Голубка вдруг  замерла и посмотрела на меня. Ее маленькие черные блестящие глазки смотрели на меня, редкое воркованье доносилось из ее маленького горла, покрытого тонкими перьями. Ее коготки вцепились в меня сильнее, и она открыла клюв, будто собираясь что-то сказать, как Джерард. Я будто услышал голос разума, звучащий изо рта этой маленькой птички.

И это было пение.

- Это действительно свобода, и она живет в двух телах, - его голос был чист, как вода, -  даже если они находятся внутри одной этой комнаты.

Я собирался что-то сказать – не знаю только, что  – как он вдруг взял меня в свою  руку. Я был только наполовину возбужден, но как только он прикоснулся ко мне и сжал в своем кулаке, то я полностью потерял над собой контроль, позволив ему делать все, что он захочет. Это было проще, чем пытаться размышлять, как что-то могло чему-то меня научить. Я был уверен, что таков был план Джерарда с самого начала. Все становилось слишком серьезно, и мы оба чувствовали, как воздух сгущался вокруг нас. Свобода должна была быть такой  –  доступной, но и это было далеко не просто. Мы только начали говорить об этом, а многое из этой темы уже было трудно понять. Джерард пытался дать мне понять свободу уже двух тел;  когда они могут соединяться в одно, снова и снова. Птица еще клевала семечки у меня на груди, когда рука Джерарда начала двигаться вверх и вниз, а его поцелуи на моих бедрах стали еще влажнее.  Он пытался отвлечь меня от всего болтливого, объясненного и вербального, но мои мысли уже шли в правильном направлении; они были свободными.

Я знал, что и мы были свободны, просто находясь в этом маленьком пространстве. Ты никогда не сможешь быть абсолютно свободным; Джерард только что сказал это. Для этого необходимо иметь выход. Искусство, музыка, любовь… я был уверен, что существует что-то еще, но вряд ли я узнаю это в настоящий момент. И хотя я не был уверен полностью насчет всего, что происходило сейчас, я был уверен, что мы были свободны в одной сфере точно, если уж не во всех.

Его поцелуи переместились с моего бедра на головку члена, заставив меня застонать от удовольствия еще до того, как он взял меня в рот целиком. У нас уже был секс часом или двумя ранее, но, похоже, это не имело значения.  Здесь не было времени, в нашем собственном мире. Мы просто делали то, что хотели, и мы хотели друг друга.  

Джерард еще раз облизал мой член и затем взял его в рот, все еще продолжая скользить по нему языком, причмокивая. Мышцы где-то в моем горле расслабились, и  я был просто уверен, что теперь я издавал звуки, очень похожие на голубиное воркованье.

Голубь к этому моменту уже спорхнул с меня, когда наши движения стали слишком резкими, но она не улетела далеко: присев где-то рядом, он теперь наблюдала,  как  Джерард поднимает и опускает голову, продолжая сосать. Оставшиеся на мне семечки начали ссыпаться на одеяло, когда рука Джерарда обхватила меня за талию, надавливая пальцами на кожу.  Все, что он делал своим ртом, было просто удивительно, и я полностью отдавался этим ощущениям, откидываясь назад и прижимаясь щекой к мягкой ткани,  положив руки ему на плечи. Он провел языком по щели на головке, предчувствуя мой оргазм, прежде чем я почувствовал стенку его горла, в которую я несколько раз толкнулся и кончил ему в рот. Он провел рукой по всей длине еще пару раз, выдавливая остатки спермы, которые он стер с моей кожи одеялом, но при этом  все, что попало ему в рот он проглотил,  и хотя сама идея казалась немного противной, я вдруг подумал, что с каждым разом как мы делали что-то подобное, я вносил чего-то своего все меньше и меньше.  Меня удивляло то, как он может вот так переносить столько всего. Не казалось, что ему очень уж это нравится, но ведь он сделал это. На самом деле мне было бы все равно, если бы он сплюнул, потому что был уверен, что на вкус она не очень. Я уловил, как он едва заметно поежился, но по большей части мои глаза были закрыты, и я не видел эмоций, написанных на его лице.

Сам я еще не делал ему минет – вообще, я почти ничего для него еще не делал. Я прикасался пару раз к его члену в порывах страсти, но по большей части я только целовал его и позволял ему делать со мной все, что он хочет. Самая идея глотать сперму казалась, ну, странной. Но опять же, я думал нечто подобное и об анальном сексе, но после я обнаружил, что это довольно приятно, когда боль исчезает.

После того, как Джерард немного отдышался, он заскользил пальцами по моему телу, стряхивая с меня птичий корм, который он сам же и рассыпал по мне. Несколько зернышек ускакали за пределы одеяла и застучали по полу. Он приподнялся, чтобы заглянуть мне в лицо, и я тоже привстал, так что мне больше не надо было так напрягать шею. Мы ничего не говорили, только смотрели друг на друга, сканируя взглядом, а после снова поцеловались. Я мог сполна прочувствовать горьковатый вкус самого себя благодаря его работе, и я проникал языком глубже в его рот, продолжая чувствовать этот вкус. Он приобнял меня за спину и притянул ближе к себе, чувствуя, что я был уже смелее относительно своих желаний.  Наш разговор до этого, казалось, только больше открыл нас друг другу, оставляя меня с мыслью, что я хочу его еще больше; что казалось уже невозможным.

Джерард перевел внимание на мою шею, где засасывал и прикусывал мою кожу, вызывая тем самым тихие стоны. Я лежал, почти закрыв глаза, но стоило мне открыть их чуть шире, как я увидел кое-что немного неожиданное. Я почти забыл о том, что голубь был все еще в комнате, и когда я открыл глаза, она была почти перед моим лицом. Я вздохнул, увидев ее, и чуть взмахнул рукой, пытаясь спугнуть ее. Она была у Джерарда на плече, карабкалась вверх. Я не понимал, какого черта он не замечал этого.

- Уйди… -  шепнул я птице, стараясь не отвлекать Джерарда от такого приятного для меня занятия. Я пытался вспомнить имя птицы,  в конце концов, решил назвать ее так, как последний раз ее называл Джерард (если я не ошибался) – Имя испанской художницы, -  Оставь нас…Кало.

Джерард тихо засмеялся мне в шею, все еще прикасаясь языком к моей коже.

- Она может остаться, - сказал он, замедляя движения. Он был все еще таким же страстным, как и всегда, но он замедлялся, чтобы говорить, потому что он всегда говорил о чем-то важном, - и ее зовут больше не Кало.

- О, правда? – удивился я, хотя тут нечему было удивляться. Он постоянно менял ей имена. Насколько я знал, он больше менял их для того, чтобы запутать меня. Это было в его характере;  это уж я знал точно, - и как теперь ее зовут?

- Фрэнк, - серьезно сказал он, все еще прижимаясь лицом к моей шее. Его поцелуи были совсем медленными, как те, которые ложились на мои бедра совсем недавно. Но все же эти поцелуи уже не намекали на секс. Они намекали, но не о нем; на то, что каким-то образом ускользнуло от меня.

- Есть такой художник, которого тоже зовут Фрэнк? – спросил я с улыбкой.

Это было глупо, особенно учитывая, насколько распространенным было мое имя, но всегда когда мне попадалась знаменитость или песня или что-то еще с моим именем, то я всегда очень радовался. Это было то чувство гордости, которое я мог себе позволить,  при этом не слишком угождая своим желаниям. И тот факт, что моим именем звали какого-то художника, и то, что художники были важными для Джерарда – вместе это делало это чувство еще лучше.

- О, да, - ответил Джерард,  с легким сарказмом, будто и так было ясно, что такой художник есть.

- Фрэнк… а как дальше? И какие картины он рисовал? Он умер или все еще жив? – я снова засыпал его вопросами, сам пребывая в приятном удивлении. Я почувствовал его теплую улыбку на своей шее, прежде чем он начал отвечать мне, и ответил он такое, что у меня просто голова пошла кругом.  

- Он все еще жив, он все еще учится рисовать,  и его фамилия – Айеро, - он произнес последнее слово так мягко и нежно, что я даже не был уверен, что реально слышал его.  Я застыл в его объятиях, и он, наконец, оторвался от моей шеи и заглянул мне в глаза. Его улыбка была уже намного меньше, но, тем не менее, она светилась гордостью. И впервые он был горд не за себя.

- Ты художник, - наконец сказал он, рассеивая мои сомнения, которых возможно и не было на самом деле.

- Но… но… - я замолчал, не зная, как ответить, потому что я реально не понимал. Я ведь даже не был еще настоящим художником.  У меня едва что-то получалось без его помощи. Я мало рисовал. Я не был знаменитым. Я не выставлялся.  И кроме того больше никто не знал, что я художник. Только Джерард.

Опять же, единственный человек, который имел значение.

И опять слова и мысли убежали от меня. Все что я видел – это глаза Джерарда, которые продолжали смотреть на меня; его чистый и звучный голос вибрировал в ушах.

- Ты художник, Фрэнк, - повторил он, в его голосе сквозила правда; и в прямом и в переносном смысле,  – ты рисуешь. Ты создаешь музыку. Ты любишь, занимаешься сексом и борешься.  У тебя есть страсть к жизни.

Он сказал это все на одном дыхании, передавая тем самым, как все это было важно, страстно и неразрывно. Он замолчал, делая глубокий вдох, убеждаясь, что я все понял.  

- Ты - художник.  И теперь ты знаешь, что такое свобода, и она выбрала тебя, и ты действительно настоящий художник. И ты можешь делать что угодно и достичь чего угодно, - он улыбнулся, на этот раз, обнажая зубы. Мое дыхание, подобно горячему липкому комку, как застряло в горле, так и оставалось там, в то время как все остальное тело ощущало волны недоверия, исходящие из моей головы.  

Дело уже было не в том, чтобы быть художником, и не в искусстве. Он начал учить меня жизни, используя все приемы, что были у него в распоряжении; наши тела, разумы, а теперь еще и эту птицу,  он учил меня тому, в чье существование я даже не верил прежде, не говоря уже о том, чтобы хотеть учиться этому. Джерард позволил мне вырасти – сделать то, что, как я думал, я никогда не захочу сделать. Но он доказал, что вещи слишком разные и слишком не такие, какими кажутся. Я не вырос годами, я не облачился в морщины и пыль времени. Я вырос не в таких понятиях, как ответственность, счета и долги. Это были те аспекты жизни, которые пугали меня, потому что они будто говорили «вот жизнь почти и кончилась». Джерард нацепил маски на все эти страхи, и позволил мне вырасти изнутри, вырастил во мне понимание таких вещей как культура, искусство и свобода. Во мне была душа, которой он дал зацвести, а ведь я никогда не думал, что она у меня есть, я никогда не чувствовал ничего, что натолкнуло бы меня на мысль о  ее существовании. Джерард позволил мне дорасти до такого уровня, и он не остановится на уже достигнутом.

- Чего ты хочешь, Фрэнк? – спросил он то, к чему вели его заключения и мысли.

Я был так далеко, как он и хотел завести меня. Прямо сейчас я должен был решить, чего же я хочу. Теперь я был художником; могу делать, что хочу. Все, чего хотел и жаждал когда-либо. Я мог рисовать картины, писать песни, и быть известным в своей области. Я мог, и что более важно, я реально сделаю все, что захочу.

Я сделал, наконец, вымученный вздох и закусил губу. Я посмотрел в глаза Джерарду и увидел там то же самое. Он знал, что вместе мы можем быть кем угодно; художниками. Я хотел его и больше никого во всем мире.

Я поцеловал Джерарда, вбирая в себя столько его, сколько мог. Я слышал, как голубка опять порхает по комнате, и на звук ее хлопающих крыльев отозвалась одна четкая и яркая мысль в моем обычно сумбурном сознании   –  свобода. Теперь я был волен выбрать Джерарда, но так же у меня была свобода изменить свое решение, если я захочу. Но я думал, что мое решение останется таким, какое оно сейчас, на очень,

  очень долгое время.