Thirteen

Lesson Four: Image

Следующие несколько дней мы с Джерардом немало нарисовали. Те дни, когда я приходил, только чтобы убираться, превратились в воспоминания так же быстро и стремительно, как он уничтожил свои работы, а я уничтожил пиво. Он больше не устраивал себе тихих часов и не спал полдня: вместо этого он учил меня рисовать и мечтать. Мы практически не выпускали кистей из рук, мечтая вместе, и, наслаждаясь тем, что мы делали, мы жили исключительно в настоящем. И теперь, когда приходило время мыть кисти по окончанию работы, то он был рядом, теснясь со мной у раковины, улыбаясь мне. Единственная часть уборки, в которой Джерард не помогал мне (и не собирался), это была чистка голубиной клетки.  

- Она знает меня, -  объяснял он мне, во время нашей очередной работы, когда я недоумевал, почему только я выгребаю птичьи какашки с металлического дна. -  Она помогала мне, и теперь я знаю, как понять ее. А ты - пока нет. Это часть твоего обучения. Ты должен учиться быть свободным, как голубь, - говорил он, поглаживая ее белые перья своими красивыми пальцами.

Поначалу я смеялся над этим заявлением, думая, что он это все несерьезно, особенно его последняя фраза. Голуби являлись символом свободы, да, и при этом они большую часть жизни торчали в клетках. И как они могут быть свободными? Настоящие голуби – это те, что белые, и носят в клюве оливковую ветвь – они были способны пролетать огромные расстояния, прорываться сквозь облака к голубому небу. Они были не предназначены для того, чтобы сидеть в клетке дома у парней, вроде Джерарда, щеголяя перьями цвета немытого жемчуга. Может, голуби и олицетворяли собой свободу, но при этом те же голуби явно отличались от того существа, что я видел в руках у Джерарда.

Когда мой смех стих, затерявшись в стенах дома, когда замолчало даже эхо,  я взглянул на художника: его лицо все еще было серьезным. Он кивнул мне, почти так же, как это делала птица, которой он так восхищался. Моя улыбка поблекла, и я понял, что краснею.

- Ты очень напоминаешь мне голубя, - сказал он мне момент спустя, его голос так классно прозвучал, что я еще долго не мог выгнать его эхо из своей головы. Он посадил голубку в ее гнездышко и оставил в покое, принявшись расхаживать по комнате  вокруг меня - его нового голубя, как он себе удумал. Он лукаво поглядывал на меня, что порождало у меня еще больше вопросов, но мои губы буквально застыли. Он еще побродил вокруг, после чего, наконец, опустился на диван, и, закинув ноги на подлокотник, принялся болтать ими в воздухе. Он продолжал  следить за мной, чуть прикрыв глаза.

- Голубя? -  переспросил я, недоверчиво глядя на художника.

Я не знал, хорошо это или плохо, быть похожим на животное, или походить на кого-либо вообще. Я  так же не знал, хотел ли я быть мифической птицей, от которой когда-то зависела судьба людей, как и не знал, хотел ли я быть птицей, запертой в клетке.  Я уже начал влюбляться в самого голубя и его маленькие причуды, как в это всё влюблялся и Джерард до меня, но у меня даже предположений не было насчет того, какой смысл несут в себе слова художника. У меня никогда не было такого таланта – понимать смысл сказанного сразу после того как я услышу последнее слово предложения, особенно когда речь шла  о высказываниях Джерарда. Я не хотел и не собирался основываться на одних фактах - они были ужасны и некреативны, так что они мне были не нужны. Но мне нужна была основа понимания этих слов, на которой я мог бы строить свое мнение, но с постоянными переменами и изменениями в разуме Джерарда, это больше было похоже на прогулку по замерзшему озеру, где я рисковал провалиться под лед в любую секунду. Мне даже стало немного холодно.  

- Да, - кивнул он, его лицо приобрело спокойствие, и он задумался. Он щелкнул языком, обдумывая, как хотел озвучить следующую часть. Он глянул в сторону, солнечные лучи  мягко легли на его лицо, и слова, которые он подобрал, слетели с его губ, как вздох.  

- Когда я только увидел тебя, стоящего возле винного магазина, я понял, что ты - голубь, - он сделала паузу, буквально на секунду, ожидая мой реакции, но я тормозил, как всегда, так что он ее не дождался. Только голубиное воркование сглаживало тишину, призывая его продолжать:

 – Ты отличался от своих друзей, ты только выглядел так же. Каждый бы подумал, что ты жалкое подобие голубя, грязное создание с грязной улицы, как крыса с неба… или с парковки. Но ты, Фрэнк, - он посмотрел на меня снова, въедаясь своим взглядом в мои широко открытые глаза. Его тело оставалось неподвижным, но при этом у меня появилось ощущение, что он тыкнул пальцем мне в самое сердце. В этот раз он не ждал моей реакции. Он хотел убедиться, что я услышал его.

- Ты отличался. Ты не грязная тварь, ты действительно голубь, которого никто не мог рассмотреть в тебе, потому что никто не удосуживался глядеть глубже. И даже несмотря на свою уникальность, придя сюда, ты совершил ту же ошибку в отношении моей птицы. – Улыбка расплылась на его лице, пока он, глядя на меня, вспоминал то время, когда я пришел и сделал эти поспешные и неверные выводы, посчитав это великолепное животное  небесной крысой. Я медленно перевел взгляд на птицу, одновременно меняя мое мнение, которое, как я думал, ничто не изменит (это ведь всего лишь птица!). Когда я снова взглянул на него, вся игривость куда-то исчезла с его лица, будто ветер переменился; все снова затопила серьезность.

- Только то, что моя голубка коричневая, еще не делает ее мене экстраординарной, -   его голос стих в конце фразы, заставляя меня сделать свои выводы. Его глаза пронизывали меня насквозь, но я не чувствовал агрессии в его взгляде. Это было так, будто он смотрел сквозь меня, и видел, кто я на самом деле. Он  видел все, что скрывалось под коричневым цветом, под перьями, под стереотипами. Тусоваться рядом с винным магазином было далеко не прилично, и подобное занятие вызывало кучу плохих ассоциаций в головах людей. Тусовка рядом с клеткой имела тот же эффект,  и Джерард видел это. Он видел все, и этого было достаточно, чтобы с помощью его воображения сравнить меня с голубем, с которым, как он решил, у меня очень много общего.

Волны реальности больно били, и я был вынужден отвести взгляд от Джерарда, посмотреть на клетку, которую я чистил, и на само существо, которое там жило. Я как будто мог увидеть, как зародилась эта связь с птицей.  Она была голубем, она была свободна и поэтому значила для него едва ли не целый мир. Я верил ему и начал поглаживать пальцами ее перья, стараясь не думать о том, что еще могли значить его слова. По его мнению, я был как голубь, даже если сам я считал, что меньше всего похожу на него. Это был величайший комплимент, который он мне когда-либо сделал, но я не ответил ему ни словом. Никаких «спасибо тебе» или чего-то в том же духе; я просто вернулся к чистке клетки. Я знал, мне следовало что-нибудь сказать, но, честно говоря, я не знал слов, которые выразили бы мои чувства по этому поводу. Таких слов еще не изобрели, или, может быть, я просто не знал о таковых. Уборка была единственным, к чему я привык, пусть и относилось к тому, что Джерард просил меня делать, но ответить я ему мог только тем, что у меня более-менее хорошо получалось.  Всё оставшееся время я чистил, и потому пришел домой рано.

И вот после того разговора он и начал помогать мне с мытьем. Он все еще настаивал на том, чтобы я ухаживал за Дали, или как он там еще назвал ее на этой неделе. И на самом деле, даже когда я дулся и возмущался, зажимая нос каждый раз, когда оказывался рядом с загаженным дном клетки,  я знал, что на самом деле мне не так уж и трудно чистить ее клетку. Конечно, запах был не из приятных, и еще я не раз пытался убедить себя, что это всего лишь краска белеет на моей одежде, но то были лишь незначительные недостатки; мне необходимо было найти недостатки в чем-то, что я любил, и вот так я начал любить эту птицу.

Большую часть того времени, что я проводил у Джерарда, она вела себя тихо, только мурлыкала или ворковала, когда кто-то приближался к ней или впервые переступал порог этого дома. Она была как маленькая сторожевая собачка; только приветствовала она не лаем, а своими распростертыми крыльями. Она не привыкла ко мне так быстро, как я рассчитывал, но по мере того, как шло время, а я приходил снова и снова, она начала успокаиваться. Теперь уже вместо того чтобы клевать меня за пальцы, она иногда даже залезала на мою руку, когда я подсыпал ей семечек. Однажды, осторожно обхватив ладонями это маленькое хрупкое тельце, я вытащил ее из клетки, чтобы погладить её мягкие перья. Я думал, что Джерард за чем-то отправился на кухню, пока я гладил его питомца, но он внезапно материализовался прямо позади меня, положив руку мне на спину.

- Она прекрасна, не так ли? – спросил он меня, положив подбородок мне на плечо и дыша мне в шею, тоже наблюдая за этим великолепным созданием. Несмотря на всю интимность того, что он только что сделал, это было только для того, чтобы оказаться поближе к птице. Но даже немного зная его, мое сердце не могло не забиться быстрее, вопреки всем здравым смыслам. И когда его рука проскользнула по моей спине, спускаясь к талии, коснувшись моих джинсов, я подумал, что это мне все примерещилось.

- Да, - все что я успел сказать, прежде чем  во рту пересохло, и мой голос оставил меня, в общем, как обычно.

Я никогда не говорил много, когда Джерард трогал меня, в частности потому, что не мог ничего сказать.  Практически никто не трогал меня так, как это делал он; так любяще и заботливо, без каких-либо пошлых намеков. Никто из моих друзей не обнимал меня часто (почти никогда не обнимал), а когда они это все же делали, как-то странно обхватывая мою шею, то потом ощущения были, как если бы я крайне неудачно навернулся с шезлонга, и после этого мне уже никогда не хотелось их обнимать.  Я вообще  не привык к тому, что чьи-то руки прикасаются ко мне, когда я нахожусь в квартире их обладателя.  Я не знал, как мне себя вести, и чаще всего мои собственные руки просто опускались и безжизненно висели вдоль тела, пока Джерард душил меня в объятиях, ничуть не обижаясь на отсутствие объятий с моей стороны. И я был благодарен ему за это, ведь  даже не имея понятия, что я делаю, и какого черта это вообще происходит, я понимал, что не хочу, чтобы он останавливался (это было похоже на то искусство, которое я только учился творить).

Я любил то, как Джерард заставляет меня чувствовать себя важным. Когда он трогал меня, то я чувствовал, что я был все еще там, в комнате с ним. Обычно мои мысли начинали блуждать где-то далеко от меня, и я забывал, о чем я думал.  Пальцы Джерарда пробежались по моим лопаткам, возвращая меня в реальность. И это было очень здорово, чувствовать его прикосновения; он заботился обо мне,  не в сексуальном плане, даже если подобные слова и срывались с его губ. В его действиях не было ничего требовательного или извращенного; они излучали только заботу и любовь, в то время как сам он ничего не требовал от меня взамен.  Ему не нужны были деньги за вино, и он даже прекратил использовать меня, как уборщика. Он так же не ждал от меня сексуальной отдачи, и у меня были весомые доказательства этого факта.  Я неделями трудился над тем, чтобы понять, что у него на уме, приходя каждый день. У него было полно возможностей и случаев «воспользоваться мной», если бы он захотел. Но ни разу не сделал этого. Даже не намекал. Все, конец истории.

И в то же время, нельзя было сказать, что он «использует меня», потому что это я испытывал его, стараясь делать это незаметно.

Однажды я переодевался у него дома, принеся сменную одежду из дома, чтобы не испортить свои любимые рубашки. Он разрешил мне воспользоваться его ванной комнатой, и он не входил ко мне, чтобы что-либо сделать со мной. Я даже остался там в одних боксерах минут на пятнадцать, ожидая, что сейчас хоть что-нибудь да и произойдёт. Но не произошло ничего. Он знал, что я буду здесь почти голый, он знал, что я уязвим, и он так же знал, что я проторчал здесь уже довольно долго. Любой идиот уже  заметил бы, что я провоцирую его. И все же он ничего не делал; даже не поинтересовался, чем я так долго тут занимаюсь. Он только дал мне кисточку, одарив меня улыбкой, когда я, наконец, вышел, одетый, и сказал мне приступать к работе.

Я не знаю почему, но я всегда чувствовал что-то неправильное в том, что он ничего не сделал в тот день. Я и не представлял себе, что случилось бы, если бы он сделал хоть что-нибудь, и как бы я отреагировал, но при этом я никогда не позволял своим мыслям заходить слишком далеко. Я мог сосредоточиться только на том, что, хотя он и делал все эти замечания,  трогал меня, и я представлял некоторые довольно очевидные возможности,  но ничего не происходило. Он говорил мне, что он гей и что у него нет любовника. Почему он все еще бездействовал?

Когда у меня в руках был голубь, а он медленно дышал мне в шею, те мысли, те обещания и те события, которые не имели места быть, - все это  не имело никакого отношения к происходящему. Я  просто наслаждался. В эти четырех стенах у меня было чертовски полно свободы. Он почти каждый день давал мне поручения, направляя нас в том направлении, в котором нам нужно было идти, спонтанно изменяя наши уроки, так же легко, как он взмахивал кисточкой.   Казалось, что голубь был единственным, кто придерживался какого-то плана:  ее имя менялось от художника к художнику, таким образом,  диктуя нам, что делать дальше.

Когда он назвал эту бурую птичку Моне, мы проводили наши дни на улице, в окружении травы и цветов, которые только начали высовываться из безжизненной на вид земли. Мы бродили, ковыряясь в сорняках в поисках «экзотических» растений,  типа клевера или просто живой травы, и, находя, срывали их и забирали с собой, как бы убивая раньше назначенного им срока.

- Прямо как художники,  – говорил он, беря для примера всех знаменитых художников, которые ему нравились, и которые покончили с собой в самой высшей точке своей карьеры. Удивительно, но для человека, который был так полон жизни, он, казалось бы, одобряет поступки этих людей, которые всему остальному предпочли смерть. Когда я посмотрел на него, немного недоверчиво и боязливо, он просто улыбнулся мне, сдвинув солнечные очки на свой длинный нос, уверяя меня, что сам он не имеет таких планов.

- Я бы  предпочел «просто исчезнуть», - отмечал он, смотря на меня взглядом, который я не мог разобрать из-за темных линз его очков.

У меня не было времени  на споры с ним, так как он уже утянул меня обратно к себе домой, где разложил недавно живые растения на кухонном столе для рассмотрения. В течение нескольких часов я должен был рассматривать их, запоминая все до мельчайших подробностей, после чего он вложил кисточку мне в руки, попросил пойти и нарисовать все это дело по памяти. Это было трудно потому, что раньше я рисовал, просто используя идеи из головы, а теперь я должен был напрячь свою память, чтобы нарисовать то, что он сказал.  Хотя рисовать природу было не так уж и сложно; если я ошибался,  я все мог свалить на то, что это сама природа сделала так. Кроме того, когда запоминаешь природу, то в памяти изображение становится четче за счет твоего собственного видения, и в результате картина получается только, говорил он мне. Я поверил ему, и он был прав, как всегда. Я верил ему даже тогда, когда он повязал мне повязку на глаза, чтобы провести последний тест для моей памяти. Теперь я был намного более беспомощен, в смысле мне больше не на что было опираться, чтобы действовать. Или же нет – эта картина, которую я собирался нарисовать, сидела внутри меня, как сердце, и, подобно ему, бьющемуся в клетке из моих ребер, она так же рвалась наружу.

- Воспоминания – это ключ, - сказал он мне, пока его руки покоились на моих бедрах, удерживая меня ровно перед серединой холста.  

- Я думал, ты не любишь жить воспоминаниями, - напомнил я с улыбкой, надавливая кисточкой на лист. Я чувствовал, как его пальцы тоже сильнее сжали меня, и пусть я не видел его лица, но я был уверен, что он тоже улыбается.

- Да, но есть большая разница между тем, чтобы жить в прошлом, и вспоминать о нем, -  он наклонился и зашептал мне на ухо. – Воплощение его в искусстве есть не что иное, как создание чего-то нового. Что-то, что ты можешь пронести сквозь время. Трепаться о нем, ну, это просто пустая трата времени и энергии. Ничего особенного из этого не выйдет,  – он затих, убирая губы от моего уха, оставляя на их месте лишь холод.

- А теперь нарисуй, что ты помнишь, -  сказал он, отпуская меня и отступая назад на несколько шагов, и тогда я начал рисовать, как безумный.

Естественно, мои воспроизведения того, что я рисовал по памяти, были ничем в сравнении с его. Все, что я нарисовал, пока что выглядело довольно примитивно и по-детски, но только с помощью практики я мог добиться лучших результатов. Рисование с завязанными глазами в этом случае казалось очень даже ничего, ведь так ты не можешь видеть своих ошибок. У меня было оправдание моим ошибкам, но Джерард не считал, что ошибки вообще возможны. 

- Вот что такое  абстракция,  - сказал он как-то, когда нарисованный мною ботинок больше смахивал на банан. – Ты говоришь людям, что тут ничего нет, и они будут искать смысл, который, как ты думал, ты вовсе не закладывал сюда. И в бардаке из линий и пятен они найдут то, что хотят, и не важно, то ли это, что ты заложил, или нет.

Слова Джерарда еще звучали в моей голове, пока я рисовал, несмотря на мертвую тишину в комнате. Я чувствовал присутствие Джерарда в паре шагов позади меня, где он наблюдал за мной, приложив руку к подбородку, созерцая.  Я нервничал  под его внимательным взглядом, но я заставлял себя отвлечься от всего мира и сконцентрироваться на своей памяти, откуда старался вытянуть изображение того, что я пытался нарисовать. Я не знал, что творю, когда рисовал, причем в буквальном смысле. Я только чувствовал, как все смешивается внутри меня, и хорошее, и плохое, и позволял этому выливаться наружу. Я чувствовал, будто лечу, опираясь лишь на кончики пальцев, пока моя кисточка не провела последнюю линию, после чего я как будто упал и разбился. Я знал, что наделал уже после того, как сделал это, как и Джерард.  

Он снял повязку с моих глаз, приглаживая пальцами мои волосы. Я не открывал глаз довольно долго, позволяя ему некоторое время ласкать мою кожу, после чего я посмотрел на свою работу. Когда я это сделал, я был немало озадачен.

Первое, что я увидел, это голубой цвет, просто пятна на пятнах, и еще линии в довершение, мазки и немного разнообразия оттенков.  Однако на дне всей этой каши я видел что-то явно существующее там. Это была темная фигура, возможно тень, но это было что-то отчетливое. Оно не было смазанным и разбросанным по всему полотну, оно оставалось на одном месте, являя собой что-то вполне цельное. Я довольно долго созерцал все это, прежде чем до меня вдруг дошло.

- Sacré bleu, - ругнулся Джерард позади меня, как раз когда мои мысли прибежали к тому же заключению. Я повернулся к нему, пораженный тем, как он догадался, что было у меня на уме. Он улыбнулся и подмигнул мне, отправившись на кухню за вином.  

Потом я еще изучал эту картину; и я был убежден, что это лучшая моя работа, которую я нарисовал, причем сделал это самостоятельно, без помощи художника. Этот момент засел в моей памяти прочнее некуда, и я вспоминал его и после, когда пил вино, когда Джерард ласкал мои плечи.  Он тоже думал, что это мое лучшее достижение.