Twelve

Lesson Three: Gerard

В конце концов, после того, как я столкнулся с первой и последней женщиной Джерарда, он начал раскрываться передо мной. Наверное, эта встреча с Вивьен (после которой появились новые вопросы),  сумела подтолкнуть  меня к тому, чтобы самостоятельно задавать вопросы, на которые я хотел знать ответы. Их было немного, в тот день меня мучил только один вопрос – кто эта незнакомка  на его рыжем диване, но его оказалось  достаточно, чтобы Джерард сам начал рассказывать мне о себе, без моих постоянных допросов и вопросительных взглядов. Его откровения, похоже, навечно поселились в моем мозгу, и от этого я мог отталкиваться, начиная с пустяков и уходя все дальше. В основном, я пытался избегать откровенных разговоров, потому, что в отличие от него,  я не мог открыться так легко: мои сомнения и неуверенность скучивались в облака, как пар,  как запах краски, который надолго въедался в мою одежду и едва ли не становился частью моего собственного запаха.

Джерард всегда был близок со мной, делясь своими мыслями и не только, но все они касались лишь настоящего, того, что происходило в данный момент. Он всегда говорил мне, что чувствует себя уставшим, потому что до трех часов ночи он работал над своим новым произведением, или что он злится из-за того что Джон снова отключал горячую воду. Однако он никогда не рассказывал о том, что когда-то было. Мне было трудно представить себе художника с таким пламенным характером, но когда горячая вода возвращалась и его волосы снова становились серыми и вялыми ( по его мнению, конечно; я вообще не разбирался в волосах) его оливковые глаза оживали, а сам снова радовался жизни, ругался на английском и французском языках. Он не ругался конкретно на меня, но мне казалось, что в его жизни были такие моменты, когда он ругался именно на кого-то, испытывая определенные чувства.  Он никогда не рассказывал о своем прошлом, его история о том, как он стал этим сорока-семи-летним-педиком-художником,  живущим в некоторой изоляции от мира, оставалась для меня тайной. И я знал, что у него было полно историй; он прожил достаточно лет, чтобы накопить их целую гору.

– У прошлого есть причины оставаться прошлым, – говорил он мне, плюя на любые мои вопросы. Я просил его рассказать хотя бы маленький кусочек этой истории, пока мы говорили, рисовали и прибирались.  Хоть что-то вроде того, где он ходил в художественную школу, и почему он стал художником. Это не было чем-то личным, но ему до сих пор не нравились эти вопросы. Обычно он тряс головой и говорил одно и то же: - мы живем в настоящем, и это все, что имеет значение.

По его мнению, настоящее было чуть ли не важнее, чем сама жизнь в общем плане. Он перескакивал с одной темы на другую, когда я был с ним: то он учил меня рисовать легкими мазками кисти, то внезапно хватал за руку чтобы вывести наружу и показать мне закат, и так далее в том же духе.  Настоящее имело для него такое большое значение потому, что это было  именно то, что поддерживало его жизнь.  Он не хотел думать о прошлом, потому что оно уже было законченным, и он не хотел думать о будущем, потому что все могло измениться. Настоящее было всем, что у него было, и он вцеплялся в него зубами. Это было той самой причиной, по которой он громил все свои накопившиеся работы, не заботясь о том, что ему нужны деньги, чтобы покупать еду, а не новые и новые полотна, в результате чего он был вынужден отказываться от продуктов почти на неделю. Он жил на вине, хлебе и сыре, которые  всегда были у него в холодильнике. Вивьен иногда заходила, чтобы немного поправить такое положение дел. После ее визитов оставались кастрюли с тем, что она приготовила, и еще печенья в пустой дверце холодильника, но он и так умудрялся голодать; постоянно складывал все в бумажные пакеты и всучивал это мне, объясняя это тем, что он слишком толстый, чтобы есть что-то вроде этого. Я пытался переубедить его, но он продолжал отдавать мне сладости, и, смеясь над моими мольбами, бывало, съедал печеньку-другую. На самом деле, он вряд ли относился к голодающим художником – он, практически в буквальном смысле, мог наесться, вообще не пользуясь едой, которая была у него в холодильнике, включая то, что он отдавал мне. Он жил на своем искусстве, и оно насыщало его больше, чем что-либо еще.

По большей части Джерарду было плевать, были у него деньги назавтра или же нет. Он был счастлив сейчас, и это все, что его волновало, я восхищался им за это. И при этом мне казалось, что сам я слишком долго прожил в прошлом; размышляя о том, что я сделал неправильно, и о том, что я хотел бы исправить, но не мог. Джерард вытащил меня из этого ада, он заставлял меня задумываться о том, что было сейчас, об этом моменте. Кроме этого он так же разгонял тучи сгустившихся вокруг моей головы мыслей о будущем, он принуждал меня беспокоиться о том, что я должен уметь нести ответственность за свои поступки и принимать решения. Единственным решением, которое мне надо было принять, это решить, хочу ли я прийти к нему сегодня, и во сколько мне уходить домой. И ответы на эти вопросы я легко мог найти сам.

Каждый свой день я стал проводить вместе с Джерардом,  узнавая как можно больше об искусстве, и, конечно, о самом художнике. Я оставался у него до тех пор, пока солнце не скрывалось за деревьями, и мы обсуждали, как бы мы назвали этот цвет, в который окрасилось небо.  Я проводил с ним по несколько часов, но они летели так быстро, что когда подходило время возвращаться домой, я никогда не хотел уходить. Я начал прогуливать школу, потому что ни на чем не мог сосредоточиться, думал лишь о том, как бы поскорее прийти к нему домой, или поиграть на гитаре, чтобы дотянуть до того момента, когда я смогу прийти к нему. Я не хотел выглядеть таким отчаявшимся, спеша как можно быстрее переступить порог его квартиры, но, думаю, в отношении Джерарда этот термин был немного неуместным. Он всегда встречал меня с распростертыми объятиями, пришел ли я на пять мину т раньше, или на три часа. Время не имело для него значения, пока я был там. Я даже не беспокоился о том, что меня поймают за прогуливание. Я жил настоящим, как Джерард учил меня жить.

Но, все же, в жизни одним моментом была одна такая штука, которая казалась мне странной в Джерарде. Он, казалось бы, мог запросто забыть все, что мы пережили вместе с ним еще вчера.  Он мог забыть сам факт того, что был настолько близко ко мне, что я мог почувствовать волоски на его лице. Он мог забыть о том, как он прикасался ко мне, как его руки оставались на мне все дольше и дольше. Он забыл тот день на кухне,  когда он обхватил ладонями мое лицо, скользнув по нему пальцами, определяя мой возраст, притягивая к себе так близко, что я уже думал, что мы будем целоваться. Он забыл те дни, те прикосновения и более того, он забыл о том, что мы занимались сексом в почти переносном смысле. День, когда мы разрисовывали стену, и следующий день, когда он разъяснял мне, что такое модерн-арт. Сейчас, оглядываясь на события последних дней, я понял, что с того дня он ни слова не говорил об этом теоретическом сексе. Он практически лишил меня девственности, а потом ничего не сказал по этому поводу. Он продолжал трогать меня, его присутствие томило и возбуждало меня, но он и об этом ничего не говорил. Да только для меня это не имело значения: эти прикосновения были достаточно интимны, не просто какое-нибудь похлопывание по плечу или вроде того. И лично я не мог это забыть с той же легкостью, с какой делал это Джерард, при этом продолжая проделывать все эти вещи, как ни в чём ни бывало.

Он никогда не заходил в этих прикосновениях слишком далеко, не лапал меня так, будто у него на уме было трахнуть меня, но его манера вести себя со мной была довольно необычной;  его взгляды, ласки, шепот на ухо, это было необычно, тут нельзя было ошибиться. Или забыть это. Он постоянно крутился вокруг меня, обучая сексуальной природе искусства, и при этом сам был чертовски сексуален. В этом плане мне было трудно каждый день; мне становилось жарко и неспокойно. Мои уши начинали краснеть, и я изо всех сил сжимал ноги вместе, чтобы кровь перестала приливать туда. Не знаю, сам Джерард так на меня влиял, или это его голос так действует, прибавляя привлекательности каждому слову, или это слова на тему секса играли с моим воображением, но, черт возьми, это работало. И это было тем самым, что я не мог забыть. Независимо от того, как много я наслушался от него про то, как плохо жить в прошлом, я не относил эти моменты к прошлому. Я просто не мог. Если что-то осталось в прошлом, то почему тогда это снова и снова преследует меня в настоящем?

Чаще всего после занятий мы сидели ну кухне за столом, пили вино, и тогда я, не отрываясь, рассматривал его глаза, я мог увидеть что-то в них. Глаза Джерарда всегда завораживали меня. Когда я находился особенно близко к нему, достаточно близко, чтобы рассмотреть все морщинки на его лице, и его заостренный нос, всем моим вниманием завладевал истинный цвет его глаз. Это было абсолютно поразительно:  цвет, который я никогда не видел прежде - даже в ведрах с краской в его доме не было этого оттенка. Чаще всего его глаза были зелеными, но явно присутствовал еще какой-то песчаный цвет, отчего они блестели, как драгоценные камни. Они имели какой-то неповторимый землистый оттенок, легче, чем оливковый цвет, в который был раскрашен коридор. Его радужки имели четкие границы, за которыми простиралась белизна глазного яблока. Окружавшая их кожа так же была белой; такого же бледного и чистого оттенка, как снег, который почти повсюду уже растаял. Его глаза были похожи на траву, которая пробирается к солнцу сквозь снег. Они  имели жизнь, и когда я смотрел в них, я видел отражение зимы, которую он совсем недавно пережил. Иначе говоря, Джерард помнил прошлое, и плевать, насколько упорно он старался его забыть. Я знал это, глядя в его глаза; просто знал это. Разумеется, это заняли некоторое время, но, после того, как я овладел этим искусством, он рассказал мне свою историю.

Джерард рисовал картины еще с того времени, когда был маленьким ребенком. У него была книжка с раскрасками, и не одна, и он просил у родителей все больше и больше. Он рос в то время, когда игрушек было мало, и дети получали их только в том случае, когда родители считали, что те их заслужили. Для этого им следовало быть на виду и вести себя так, чтобы их не было слышно. Дети должны делать все, что им говорят родители; не каждый хотел, чтобы Джерард сидел в своей комнате дни напролет и раскрашивал, как ненормальный, а потом приходил на ужин, благоухая восковыми карандашами. Поэтому решили не покупать ему художественные принадлежности, только если в особых случаях. Каждый год на Рождество ему дарили карандаши,  и тогда бумага снова наполнялась цветом. Правда, едва ли не к Новому году он уже все израсходовал. Он жил и дышал своим искусством, даже если это было лишь раскрашивание чьих-то рисунков.

- Я был даже рад, что потом они забрали мои раскраски, - заявил он мне как-то, за чашкой кофе. Вино у него закончилось, а сам  он не удосужился сходить купить еще, поэтому мы распивали напиток, который был второй его зависимостью: кофе.

- Почему? – спросил я, держа кружку обеими руками, чтобы согреть их. Я вспомнил свою любимую игрушку девства. Это был плюшевый медведь. Я повсюду таскал его с собой. Он уже и падал в грязь, и попал под машину, и даже наполовину спустился в унитаз, но мои родители никогда не отбирали его у меня. Я, наверное, был первым пятилеткой, у которого уже были проблемы с  мозгами, раз уж на то пошло.

- Когда они забрали то, что я любил, мне пришлось искать что-то другое,  чтобы заменить это, - сказал мне Джерард. Он поудобнее устроился на своем стуле, играя с ложкой,  которой перемешивал содержимое чашки,  –  я перестал раскрашивать рисунки чужих людей и начал рисовать свои собственные.

Именно тогда, говорил Джерард, этот талант начал заманивать его. Он бродил по дому,  стаскивая ручки и карандаши отовсюду, где он мог их отыскать, собирая чистые листки бумаги и просто рисуя на них. Он мог нарисовать то, что видел или то, что он чувствовал. Его родители все еще не одобряли это, потому что когда они хотели почитать книгу, то, открыв ее, заставали там его каракули, например кривого кота. Но Джерард продолжал рисовать. Он был упорным и настойчивым, и даже немного высокомерным (но это было ничто, по сравнению с тем, что мы имеем теперь). Рисование было единственным способом, которым он мог выразить себя. Он поздно начал разговаривать, и, когда пришло время идти в школу, он даже близко не знал,  как общаться с другими детьми.

- Они считали меня странным, - усмехнулся он, смеясь над болезненными воспоминаниями детства, - я был ребенком, который, приходил в школу в окрашенной одежде и не говорил ни слова. Пока все остальные ели пасту и рисовали на носу, я рисовал то, на что они похожи. И обычно никому не нравились мои рисунки.

Рисунки Джерарда были слишком правдоподобными, чтобы люди так легко согласились с нарисованным. Когда он что-то рисовал, то он действительно рисовал именно это. Это было только тем, чем это было. Он изливал свои эмоции через ручку, карандаш, пастель, однажды даже через кровь, когда он не нашел, чем еще нарисовать. Он был больной,  сумасшедший и зловещий, но это было тем, чего он добивался, и к чему шел. Часто, не зная, как словами обозначить что-то, он просто рисовал это.  Он говорил, что он ужасный натурщик, но все дело в том, что вы не можете оценивать живопись, как, скажем, правописание. Если бы вы попытались, вы бы всегда лгали и только и говорили, что и как должно выглядеть. А это была ваша и только ваша работа; никто не в праве сказать вам, что вы сделали что-то неправильно.

Очень часто, заглядывая в свой блокнот для зарисовок, который был сделан им самим из листов, скрепленных скобками в одну внушительную книженцию, Джерард начинал понимать, что он действительно чувствовал в определенные моменты.

- Я хотел выбраться оттуда,  – сказал он мне, кивая головой. За все время разговора о его прошлом, он ни разу не взглянул на меня. Он смотрел в чашку с вином или кофе, будто там показывали фильм про его жизнь, и поэтому его глаза были заняты этим зрелищем. Я не возражал против того, чтобы он не смотрел на меня; на самом деле, я был даже почти рад. Я мог видеть игру эмоций на его лице, пока он говорил; я не уверен, удалось ли бы мне это, смотри я прямо ему в лицо, в тот момент, когда он тоже смотрит на меня.

- Все мои рисунки представали из себя то же, что улицы ленивого Джерси, с бомжами на углах, с пустыми карманами, – продолжил он, его голос был чистым и спокойным, он не пытался ничего приукрасить, - мои рисунки были печальными и унылыми. Они выражали отсутствие жизни вокруг меня.  Никакой мечты, никакой надежды. Я больше не хотел делать подобные вещи. И поэтому я решил оставить это.

И Джерард оставил это так, как он умел. Он собрал чемоданы, когда ему было всего восемнадцать, и не попрощался ни с отцом, ни с матерью. Оставил им только картину Эйфелевой башни.  Он подписался снизу, где говорил найти его позже, когда он добьется всего, чего он хотел. Эйфелева башня была его мечтой, и, уходя, он думал, что исполнит эту мечту. Накануне он говорил со своим братом, Майки, делясь тайнами, которые он  хранил с тринадцати лет,  когда впервые увидел эту башню в черно-белом фильме. Джерард собирался уехать в Париж и стать знаменитым художником. У него не было никаких сомнений по этому поводу. Он планировал все это еще с тех пор, как увидел мечту своей жизни на экране. Он должен был сделать это. Но Майки доверял его мечтам не так, как он.

- Он весь затрясся, когда я рассказал ему, -    пробормотал Джерард, хмуря лоб, потому что перед его глазами всплывал тот печальный взгляд его маленького брата, дрожавшего от этих слов, которые Джерард обрушил на него.    – Он не хотел, чтобы я уходил. Ему нужно было, чтобы я остался. Во всей его жизни я был единственным, кто верил в него. Он хотел быть музыкантом.  Люди думали, что он сумасшедший. Я хотел быть художником. Люди знали, что я сумасшедший. Мы сочетались друг с другом. Мы были отличной командой… по крайне мере, тогда, -  Джерард вздохнул, когда воспоминания о его брате заполняли его голову.   – Майки нуждался во мне, но я все равно оставил его. Я уже начал свое путешествие художника; я был эгоистом.                                                                                                                                                                                             

Я заерзал на стуле, чувствуя, что мне немного неудобно от того, как стали выглядеть его глаза, будто они запали. Он выглядел грустным, намного печальнее, чем когда он обычно рассказывал о своем прошлом. Я не хотел копаться в его жизни, но я хотел знать больше. Мы только начинали нашу художественную карьеру. Я хотел знать, почему он оставил мечту умчаться в Париж и покинуть Джерси, почему остался и почему он прямо сейчас здесь. Это не сходилось: Джерард разрушил свое обещание и вернулся, изменив решение.

- Ты жалеешь о чем-нибудь? – тихо спросил я, подавшись вперед. Как только я это сказал, он посмотрел мне прямо в глаза, кожа его лица приобрела какой-то мертвецкий оттенок.

- Сожаление -  это бесполезное слово и бесполезная эмоция, - сказал он ровным голосом. - Никогда ни о чем не жалей, Фрэнк. Даже если все складывается так, что ты остаешься обмерзшим, одиноким и разбитым  – никогда не жалей об этом. Никогда. – Он сделал паузу, снова посмотрев в кружку, будто в отражение своего прошлого, - я уверен, что ни о чем не жалею.

Джерард продолжил свою историю,  заполняя мои пробелы.  Он знал, что прежде чем отправиться в Париж, ему нужны деньги. Но, поскольку  в Джерси преобладало одно только уныние, так же, как и в  его творчестве, он перебрался в Нью-Йорк; город возможностей.  Арт-сцена там просто взрывается, Энди Уорхол прославился, тупо нарисовав банки из-под супа, и изменив фотографии.  Джерард знал, что его собственные картины были хороши, люди, видевшие их, охали и ахали, но никто из них не был особо заинтересован в том, чтобы платить за эти картины, в основном потому, что ни у кого не было лишних денег. Но в Нью-Йорке, где парень прославился и разбогател на нарушении авторских прав, Джерард полагал, что у него была больше, чем просто возможность.

Только приехав,  он был просто ошеломлен этим городом, чьи высоченные здания и широкие панорамы впечатляли. Он вспоминал о том, как стоял перед одним таким небоскребом, не представляя, что происходит там  внутри, и просто смотрел и гулял вокруг часами. Это был первый раз, когда он видел что-то настолько великолепное  в жизни, а не на экране или слышал об этом от кого-то. Он восхищался городом и бродил по нему весь день, пока ноги не заболели, а рюкзак не стал  таким тяжелым, что уже невозможно таскать его с собой. Он недооценил то время, которое отвел на то, чтобы найти квартиру, поэтому первые несколько дней спал в парке, рисуя днем эскизы, продавая их за доллар людям, которые позировали ему.

- Слава богу, что было лето, -  признался он, слегка улыбаясь,  – иначе бы я замерз до смерти.

Первые годы его карьеры не были такими счастливыми, как он представлял.  Ему удалось купить только дерьмовую квартирку, где под полом тараканы и мыши жили, и воняло плесенью. С начала он испугался до смерти, когда увидел это маленькое серое существо, пробежавшее по лестнице, но со временем он привык к ним. Он даже начал давать им имена, называя их в честь всех великих художников, которых он знал. Оттуда и началась его страсть давать всем имена и менять их, которая в конечном итоге настигла и голубя.  Это был первый раз, когда Джерард почувствовал, что может управлять чем-то, он чувствовал себя достаточно ответственным, чтобы называть кого-то тем или иным именем, таким образом, почти присваивая себе что-то. У него было очень мало денег, едва хватало на жизнь. И так продолжалось годы и годы, пока он почти не сдался.

- А что насчет Вивьен? – вмешался я, желая узнать другие детали, - я думал, вы познакомились в художественной школе?

Джерард кивнул, с радостью вспоминая, как он впервые встретился с этой девушкой.  Прожив в Нью-Йорке около пяти лет голодным художником, он получил горькую весть о том, что его бабушка по материнской линии, умерла. Она была единственным человеком, который был к нему так близок. Она растила и его, и его брата, Майки, с тех пор, как их родители развелись, когда детям было не больше десяти лет. Ее дом был единственным местом, где ему разрешалось рисовать и раскрашивать, и он рисовал все, что хотел. Даже когда он создал свою маленькую роспись (без разрешения) на стене в ванной, когда ему было семь лет, она не то, чтобы ругать, даже волноваться по этому поводу не стала.  

- Она призывала меня рисовать, - сказал он мне, кивая при этом мрачноватом воспоминании. – Она была первой, кто купил мне книжку-раскраску. И она единственная, кто все еще помогает мне оставаться художником.

С плохой новостью о ее смерти пришла так же и хорошая новость: бабушка оставила семье наследство, к которому прилагались так же и деньги. В своей маленькой квартирке она жила одна после смерти ее мужа, и, живя довольно бережливо, редко выходя наружу. И когда семья побывала в ее доме, чтобы разделить вещи, они обнаружили, что у нее было много антиквариата  – некоторые вещи стояли кучи денег.  Это было чудо, спасшее от бедности. И это было чудо, которым мог насладиться только Джерард. В её завещании, изменившемся всего за месяц до ее смерти, она уточнила, что хочет, что все должно идти ее внукам. Она чувствовала, что они больше для нее значили, они испытывали больший интерес к жизни, и она хотела, чтобы они процветали даже после ее смерти. Она даже подписала снизу своим мелким почерком: Когда ты больше не веришь, то тебя самого больше нет.

- Она говорила мне то же, когда я был младше, - уточнил он, увидев, что я не понял. -  Она говорила мне это, и это повлияло на меня. Это заставило меня рисовать больше и больше. Впервые я почувствовал, что это мое призвание, и я повторял эти слова снова и снова, когда не мог заснуть в той квартире. И даже в те дни, когда я не верил в себя, я знал, что моя бабушка верила.   Так или иначе, увидев эти слова в конце ее завещания, мне в десять раз легче было стать художником.  У меня было ее разрешение на то, чтобы продолжать бороться. Чтобы верить снова.

Я смотрел в свою чашку с наполовину выпитым кофе, когда он сказал эти слова.  Они делали мне больно, будто я кровоточил изнутри, но, подняв глаза на Джерарда, я не мог оторвать от него взгляд. Я должен был продолжать, как и он.

Похороны и сама ее смерть были очень трудным периодом для Джерарда. Ему пришлось уехать из Нью-Йорка в Джерси, чтобы присоединиться к этому мрачному делу. Было трудно возвращаться туда, где все вокруг него  напоминало о той серости и болезненности, в которой умирали люди , но это только больше вдохновляло его. За одну эту неделю он заполнил весь альбом, и, принеся его на похороны, вложил его в гроб, как последнее спасибо ей. Он был расстроен, когда видел ее, уже безжизненную, но это дало ему надежду. Рассчитывая на то, что она оставила ему и его брату, он мог начать новую жизнь. Вернувшись в Нью-Йорк, он поступил в художественную школу.

Это была как раз художественная школа, где талантливый Джерард начал формировать свои мысли, разрабатывать теории, многие из которых не могли понять даже его учителя.  Его просвещенность и  знание языка улучшались вместе с литературой, которую ему нужно было читать, и поэтому эти четыре года он страдал от бессонницы, выпивая кофе чашку за чашкой, ночи напролет рисуя и записывая свои идеи. Как раз тогда он встретил Вивьен,  разглядев в ней человека, с которым он мог поделиться всеми своими мыслями.  У Джерарда никогда не было друзей до этого момента, не считая его брата. Все дети считали, что он слишком необычный и странный, поэтому избегали его.  Джерарду это не мешало, даже наоборот; это только давало ему больше времени на то, чтобы писать, думать и рисовать. Но с появлением в его жизни Вивьен, в его жизни открылось множество дверей; теперь у него был кто-то еще, чтобы рисовать, кто-то, чтобы размышлять вместе с ним, и кто-то, с кем он мог вместе мечтать.

Вивьен так же хотела отправиться в Париж. Она хотела быть знаменитым художником, но не так охотно, как Джерард. Даже со всем своим оптимизмом и энергией, она всегда относилась к своим мечтам слишком скептически. Она могла представлять свое счастливое будущее часами, разрабатывая планы и едва ли не создавая целые миры в своем воображении, но, по ее мнению, это оставалось тем же: лишь фантазиями. Они не собирались становиться реальностью, и не имело значения, как она хотела этого. Джерард пытался переубедить ее, уверяя, что они всегда могли и могут стать явью, но это тоже давалось нелегко. Он был почти на десять лет старше нее, и учился уже последний год, в то время как она только начинала учебу. У нее было очень много талантов для начинающего, и все то время, сколько они были вместе, Джерард мог наблюдать, как эти таланты проявляются.

- Я говорил ей, что когда она окончит школу, мы поедем в Париж вместе, -  сказал Джерард, закончив с кофе и теперь поглаживая пальцами поверхность чашки. – И когда она была не уверена даже насчет этого, я говорил, что я бы поехал, когда окончу школу, сделаю свою жизнь лучше, и тогда она могла бы приехать ко мне, и мы бы жили вместе. В этом варианте у нее были хоть какие-то гарантии и безопасность, прежде чем бросать все и уезжать. И тогда, после всех моих уговоров, она согласилась.

- И что тогда произошло? – не унимаясь, спросил я. Мне следовало бы притихнуть и слушать, не мешая Джерарду рассказывать, но я был слишком нетерпеливым. Мне нужно было знать – хотя я предполагал, что сейчас будет что-то грустное.

- Я не поехал, - ответил Джерард. Некоторые время он казался застывшим, его распахнутые глаза были пусты, тупо уставившись на трещины на столе. На этот раз я держал рот на замке, ожидая, пока он сам продолжил говорить, прежде чем я сделаю что-нибудь еще.

После того как Джерард окончил школу и получил диплом, Майки вдруг позвонил ему. Его брат женился в течение следующей недели на своей школьной подруге, с которой он встречался до сих пор. Она никогда не нравилась Джерарду – казалось, что она пытается держать Майки как можно ближе к себе, боясь, что стоит ему немного отдалиться, и он уже никогда не вернется. У нее были прямые черные волосы, она часто морщила нос и ее голос, как говорил Джерард, резал ему уши. Он не мог понять, как Майки может выносить то, как она ухмыляется, что она делает довольно часто. Джерард был удивлен тем, что Майки согласился на такое; конечно, они встречались и довольно долго, но здесь же не было ничего особенного. Они жили в одной системе – когда после того, как поругались, люди разговаривают,  чтобы помириться, мирятся, и потом все повторяется. Они любили друг друга, хотя эта любовь больше смахивала на потребность в человеке, как в обогревателе для  постели, чтобы сохранять вторую половину теплой.  Джерард не мог понять, почему они собирались жениться;  в этом же не было никакой необходимости. Он считал, что тем, кто греет постель, не нужны обручальные кольца.

Что ж, все было еще ничего, пока он не явился домой. Даже имея планы по поводу Парижа, уже собираясь достать билеты на самолет и решая, что взять с собой, он все же поехал к брату. С того дня, как он оставил его, Джерард чувствовал вину. Он хотел увидеть брата снова, не на похоронах. И он пришел, думая, что это будет незначительным делом, которое он выполнит и отправится навстречу своей карьере знаменитого художника.  Но когда невеста Майки гордо стояла у алтаря, и все еще дрожащей рукой его брат надевал ей на палец кольцо, Джерард вдруг понял, что здесь что-то не так. Но Джерард пытался игнорировать это,  мечты о Париже заполняли всю его голову. А перед тем, как Джерард уже собрался уходить, Майки отвел его в сторону ото всех.  

- Он сказал мне, что она беременна, - сказал Джерард, искривив губы в неодобрении даже спустя столько лет. – Он не знал, что ему делать. Она сказала ему жениться на ней, и он так и сделал. Но уже после этого он понял, во что вляпался. Ему пришлось забыть все свои мечты, которые, между прочим, он вынашивал очень долго. Он должен был быть отцом, и мужем, и парнем, который работал  за столом. В своей жизни он знал только, как быть басистом, а не кем-то еще, и это не могло помочь ему. Ему нужна была моя помощь. Он просил меня вернуться домой. Я был единственным, кто любил и понимал его. Господи, -   Джерард вздохнул,  испытывая отвращение и печаль к воспоминаниям.  – Он едва не плакал. Я не мог сказать нет. Я чувствовал себя слишком виноватым перед ним.  Я должен был вернуться. И я вернулся… -  он оторвал взгляд от пустой чашки и обвел взглядом свою квартиру, прежде чем снова вздохнуть,  - Вина - это жутко бесполезная эмоция.

Его слова достигли моих ушей и, проникнув в мою голову, залили все мое сознание ощущением дежавю.  Я довольно долго сидел в тишине, думая только о том, что сказать, чтобы немного поправить ситуацию. Но ничего не приходило мне на ум, и я сидел в тишине дальше, как статуя, ожидая продолжения, потому что у этой истории просто должно было быть продолжение. Пока повествование привело лишь к тому, что он снова в Джерси, но я мог с уверенностью сказать, что он рассказывал не о том Джерарде, который сейчас сидел передо мной. Как если бы он рассказывал о каком-нибудь персонаже, а не о себе, ведь это был еще не он. Джерард мог выкинуть из головы свою мечту, но это не мог быть конец истории. Такого просто не могло быть. И когда он опять заговорил, моя мысль только подтвердилась.

Отменив свои планы насчет Парижа, он вернулся домой. Он остановился ненадолго у брата, пока не нашел новую квартиру, но даже то короткое пребывание в том доме было довольно-таки плохо: новая жена уже начала трепать ему нервы.  Он переезжал снова и снова, не находя себе места, пока наконец не попал сюда. В этот период Джерард  совсем не рисовал. Он занимался этим всю жизнь и внезапно перестал видеть в этом необходимость. Он не собирался в Париж, он снова был в Джерси; Вивьен больше не было рядом, как и его бабушки. Никакого смысла рисовать; и он бросил это почти на два года.

- И что изменилось? -  улыбаясь, спросил я, когда увидел, как его лицо просияло.

- Ничего не изменилось, - ответил он, и на этот раз счастье вырывалось из его губ. Он смотрел на меня, и пока я продолжал недоумевать, он продолжил. – Ничего не изменилось.  И в этом вся проблема. Джерси всегда был холодным, серым, и похожим на смерть. Джерси никогда не был и не будет таким, как Париж или Нью-Йорк. И это было проблемой -  но я не делал ничего, чтобы поправить это. Одним утром я встал с постели и бродил по дому почти несколько часов. Я сел и открыл свои старые учебники по рисованию, от которых никогда не мог заставить себя избавиться от них. Я увидел всех художников и все их работы.  Я представил, что все они тоже жили в полумраке. И оказался прав. Они пришли не из Парижа, где все было замечательно. Они жили в бедности – но они рисовали, чтобы изменить положение вещей. Я же ничего не делал, и ничего не случилось. Я должен был что-то сделать для того, чтобы произошли перемены.

 Он сделал паузу, но возбужденная улыбка не сползала с его лица.

- Я взял ведро с краской, и бросил его в стену. Я делал так снова и снова, до тех пор, пока не устал так, что думал, у меня руки отвалятся. Я пошел в художественный магазин и скупил там почти все.  Я рисовал. И снова  почувствовал себя живым. Я раскрасил все здесь, чтобы не затеряться в этом небытие, вроде того, что творилось снаружи. Я остался здесь, взаперти, проводил здесь целые дни, потому что это была единственная светлая сторона в моей жизни. И когда я, наконец, оторвался от своей работы, которой был так увлечено почти месяц, я  выбрался наружу, и тогда я снова увидел красоту вокруг себя. Я видел красоту в мусоре на улице, в бродяге на углу, даже в беспокойном и измотанном лице брата. Я понял, что только то, что здесь темно, еще не значит, что я не могу быть счастливым.

 Он откинулся на спинку стула, переводя дыхание после всего этого. Он посмотрел на меня, и удовлетворенно кивнул.

- И я счастлив. Я действительно счастлив, -  он улыбнулся, и я не мог не почувствовать, как внутри у меня все вспыхнуло. Каждое слово, вылетевшее у Джерарда изо рта,  трогало меня так чувственно, как никогда не трогали его руки. Они буквально влезли в мою душу и вытащили ее содержимое на стол, чтобы рассмотреть поближе. Я знал, что Джерси был темным. Я знал, что все здесь вроде бы тонуло в страхе, но я никогда не знал, что я мог бы изменить это все так же, как он.  Я никогда и не догадывался, что просто смешивая цвета на полотне, я мог изменить свою жизнь – или жизни – как это было в случае с Джерардом. Он спас себя, и, знал ли он об этом, или нет, он одновременно  спасал и меня.

- Вау… - всё, что я смог сказать на это всё. Он рассказал мне историю своей жизни, разбавленной кофеином и алкоголем. На самом деле это заняло часы, и солнце уже садилось в темнеющем небе. Но я кивнул,  вникая во все это. Джерард преподал мне урок в этот день, и, наверное, это тоже был не конец.

- Знаешь, чем я думаю, нам следует заняться? -  спросил Джерард, возвращаясь к своему привычному образу. Я посмотрел на него, все еще сидя с разинутым ртом.

- Чем? – спросил я,  чувствуя, как на моем лице, так же, как и на его, зарождается улыбка. Я не думал, что могло быть что-то лучше, чем то, чем мы занимались сейчас, даже если это был всего лишь наш разговор.

- Пойдем, порисуем.

Я ошибался. Очень даже могло быть.  

И мы пошли рисовать, чтобы изменить мир.