Lesson One: Destruction

Я почти не спал в ту ночь, постоянно ворочался и выбегал покурить. У меня уже лучше получалось, я почти не кашлял, но мне все еще нужно было тренироваться держать сигарету губами. Я понятия не имел, с какой стати я так пытался приноровиться к привычке, от которой столько людей пытается избавиться, но, тем не менее, я делал это. Это помогало мне сосредоточиться на чем-нибудь еще, кроме того, что произошло в тот день. Картинки, на которых Джерард и Вивьен вместе снова и снова проплывали перед глазами. Я видел ее голой, но странным было то, что она являлась мне не просто голой на том рыжем диване, а голой с Джерардом. И он был тоже голым.  Я все думал, что это сигареты что-то такое творят с моими мозгами, судя по моим, довольно таки странным и извращенным фантазиям, которые я накручивал из услышанного. Я не мог поверить, что он когда-либо спал с женщиной – ведь он все еще был геем. Для меня это не имело никакого смысла. Я имею в виду, если она достаточно нравилась ему, чтобы трахнуть ее, тогда почему ему не нравились женщины в целом? Разве они не были такими же? Или я что-то упускал в этой идеологии? Я все-таки был девственником. Наверное, я чего-то не понимал в сексуальности. Я практически игнорировал эмоциональные аспекты жизни, фокусируясь лишь на физических, но это только потому, что таковы были мои убеждения; я пытался избегать эмоций. Если бы я окунулся в них с головой, то, думаю, захлебнулся бы мыслями об обнаженной модели и художнике, которых я ревновал друг к другу.  Я хотел  быть с одним из них, но это жутко пугало меня, потому что, (не считая их астрономической разницы в возрасте) я не знал, с кем бы я хотел быть.

Вот почему я курил. Это оставляло лучший вкус во рту, чем вкус всех этих неспокойных мыслей. Я постоянно оглядывался по сторонам и задерживал дыхание каждый раз, когда кашлял, поэтому был уверен, что родители не застанут меня врасплох на заднем дворе за этим занятием. Мое горло чесалось и будто бы горело при каждой затяжке… но оно того стоило. Я был в одних только боксерах и футболке; снаружи было холодно, но этот холод помогал мне отвлечься.  Я сосредоточился на том, как немели пальцы на ногах, как появлялась какая-то дрожь внутри живота, и как жгло пальцы на руках. Я сбегал ото всех мыслей, которые находились в моей голове, но их было очень много, и они ползли вслед за мной, поэтому у меня пока не очень хорошо получалось избавляться от них. Во всяком случае, сейчас.

В конце концов, где-то в полпятого утра, я покончил с сигаретами из украденной у Джерарда пачки, скурив их только наполовину, прежде чем бросить в траву, я забрался в свою кровать и принялся дрочить.  Это заняло у меня еще больше времени потому, что я останавливался каждый раз, когда мне в голову опять приходили обнаженные тела этих двоих. Я не хотел представлять себе Джерарда Вивьен, когда они вместе. Я даже не хотел представлять себе одну Вивьен. Она была намного старше меня. Поэтому я пытался сосредоточиться на изображении, которое сформировалось у меня за годы просмотров порно в кресле, жёстче и быстрее работая рукой, так, что это уже было почти насилие над самим собой. В конце концов, я двигался в верном направлении, быстро кончил, и, оставшись не слишком-то довольным, я перевернулся и тогда уже настроился спать. Оказалось, что мне просто нужно избавляться от стресса, прежде чем я смог бы расслабиться.

Однако утром, когда встало солнце, и монотонный голос матери донесся до моих ушей, то весь стресс тут же вернулся в мое тело, будто это был его законный дом. Но я собирался к Джерарду сегодня. И мне нужно было сочинить историю, чтобы слинять из дома. Это напряжение вернулось, и у меня не было времени на еще одно свидание со своей рукой. Это было слишком рискованно с моей матерью в соседней комнате, которая собирала белье в стирку и застилала кровати.

Я не обратил на это внимания, поэтому стал одеваться, не забыв распихать по карманам сигареты и спички. У меня уже было желание курить, и это всего пять минут после того как я пришел в себя. Я был полностью зависим от никотина, даже если большую часть во время его приема я кашляю. Я подумал, что Джерард гордился бы мной. Я курил; как он. И я собирался доказать ему, что в тот день я не украл их просто потому, что я хотел украсть. Ведь все было совсем не так. Я по-прежнему плохо себя чувствовал, думая об этом и все внутренности будто скручивались в узел. Джерард был таким понимающим, отдав мне пачку и не разозлившись, что я украл другую.

Может я смог бы покурить вместе с ним после урока, подумал я про себя. Он бы научил меня создавать произведения,  и тогда я бы показал ему, что сумел сделать за прошлую ночь . В теории, это звучало охрененно. Но опять же, в той же теории, я мог бы и не видеть художника и его лучшего друга голыми каждые пять секунд в моем гребаном воображении.

Я быстро вышел из спальни, и почти столкнулся со своей матерью, державшую целую охапку белья.

- О, Фрэнки! -  воскликнула она, называя меня моим детским именем, напоминающим мне имя домашнего животного. Это имя всегда раздражало меня, особенно сейчас, когда я уже как-никак, подросток. Когда бы она меня так не назвала, это всегда перебрасывала меня в то время, когда я был того возраста, чтобы есть песок из песочницы в парке, и в то жутковатое время её голос называл меня этим ужасный именем, причем так, что собаки могли оглохнуть.

- Извини, мам, -  Пробормотал я, поправляя куртку. Когда я столкнулся с ней, она чуть было не выбила пачку сигарет из моего кармана. Я, конечно же, не хотел, чтобы она узнала это, особенно от меня. Я был удивлен, что ни она, ни отец, пока не заметили, каким запахом пасет у меня изо рта, но хотя в доме было достаточно освежителей воздуха, и эта немного скверная вонь неплохо маскировалась в аромате сирени.

- Куда ты собрался так рано, сладкий? -  спросила она, поудобнее перехватив кучу белья. Я на тот момент уже почти добрался до лестницы, пробормотав в оправдание какую-то фигню, добавив к ней имя Сэма, для правдоподобности, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы у нее не возникло лишних вопросов.   Я слышал, как она стала бормотать что-то, в этот момент я собирался уже выбраться  свободу, в том числе и творческую, как ее голос остановил меня чем-то более насущным. 

- А это что? Мне это что, тоже стирать? – она уставилась на голубую футболку, которая все еще висела на моей двери. Я замер, а мои выпученные глаза вцепились взглядом в ее руки, которые пытались вытащить кнопки, которыми я прикрепил футболку к двери.  

- Нет! -  воскликнул я, одним прыжком вернувшись к своей комнате. Я осторожно убрал ее руки от этой футболки. Я повесил эту измазанную футболку так давно, что уже забыл об этом. Это стало такой же неотъемлемой и привычной частью моей комнаты, как моя коллекция дисков или моя кровать. Но, похоже, моя мама никогда бы не увидела в этой штуковине чего-то, кроме грязной одежды.

- Что это? – спросила она, поморщившись, кажется, от отвращения. Я тяжело вздохнул, не имея понятия, как ей объяснить все это, и не зная даже, хотел ли я объяснять.

- Произведение искусства, - вот и все, что я сказал по этому поводу. Она посмотрела на футболку, потом снова на меня, и на лице только прибавилось непонимания и смятения. Возможно, она была знакома с термином  ‘высокая культура’, как сказал бы Джерард, но ей бы и целой жизни не хватило, чтобы понять это, вот как сейчас, когда она смотрела на эту рубашку и видела только грязь. Вот что Марта Стюарт делает с людьми.

- Оставь это висеть здесь, -  сказал я серьезно.  Она смогла разглядеть глубокое торжество в моих глазах, и, как хорошая мать, коей она и являлась, она просто кивнула и ушла. Она пожала плечами и покачала головой, и пусть я в тот момент и не видел ее лица, но я знал, что на нем все еще то же недоумение. Я посмотрел на рубашку, которую я не рассматривал так тщательно с того момента, как только-только повесил ее. Я видел голубую краску и видел лицо Джерарда в своем воображении, и причем очень четко и ясно. Сейчас, когда не было Вивьен, и когда его одежда была на нем, я был свободен от таких вещей как чувство вины или ревность. Я видел только художника; художника, который собирался провести со мной весь день.

Я вышел из дома, освободившись от назойливой нервозности, которая так мешала мне ночью. Добравшись до входной двери Джерарда, я знал, что даже если иногда я не смогу контролировать свои чувства, то все равно -  здесь намного лучше чем дома, где у меня не было даже надежды на то, что родители меня поймут.

*

Мои уроки в тот день начались совсем не так, как я ожидал. Когда я повернул ключ в замке и вошел в залитую утренним солнцем квартиру, я увидел то, что никогда не считал возможным. Мне пришлось несколько раз протереть глаза, и проморгаться, чтобы  убедиться в реальности происходящего.

Джерард был дома, как всегда, одетый в черное, как всегда одевался, и делал то, что делал всегда – занимался своей любимой работой.  Но на этот раз здесь творилось что-то выходящее из рамок привычного. Хотя Джерард держал банку с краской в одной руке, он не рисовал ею. Он  пачкал ею стену. И это был не просто способ отделки обоев на кухне – это была его собственная роспись. Он заливал то, что я считал величайшим произведением из всех. И пока я стоял с разинутым от ужаса ртом, он, слой за слоем, скрывал город под зеленой тенью, которая все росла и росла. Я видел серый и фиолетовый цвета, которые, смешавшись, напоминали мне блевотину больного человека. Зеленая клякса, расположившись над холмом, продолжала увеличиваться в размерах.  Это выглядело кошмарно; будто картина истекала кровью и блевала одновременно. Происходящее казалось таким же больным, как моя гитара, убитая годами, которые она молчала, пока никто не играл на ней, но это было хуже, потому что Джерард продолжал творить это самое настоящее зло. Он продолжал разрушать собственное произведение искусства; яростно размахивая руками и брызгая краской. Он даже не использовал кисточки. И когда я посмотрел туда, где обычно лежали его кисточки, и подумал, что они у него закончились, то я увидел полотна, разбросанные по полу в беспорядке. Картина с закатом была разломана на два куска и тоже залита краской цвета рвоты. Я просто не мог поверить своим глазам. И еще я не мог сдвинуться с места от шока. Я никогда не видел этого человека таким – он всегда уделял все свое внимание только прекрасному. Но сейчас он делал всю свою квартиру все уродливей и уродливей. Он уничтожал это. Весь его труд был уничтожен одним мазком краски.

Я не знаю, сколько еще я просто стоял в дверях, мои руки все еще держались за дверную ручку и ключ, который был еще в двери, пока я наблюдал на уничтожением и проклинал все это. Мне казалось, что пролетели часы, особенно учитывая, сколько он успел еще испортить.  Но, в конце концов, я выдал свое присутствие голосом, похороненным глубоко в моем горле. 

- Какого черта ты здесь устроил? – спросил я, мой подрагивал от напряжения. Он глянул на меня, и на его лице застыла жутковатая дьявольская усмешка. У него на лбу была красная краска, и целых несколько слоев ее же на рубашке. Он тяжело дышал и весь вспотел, его кожа порозовела там, где ее было видно из-под цветных пятен. Все указывало на  то, что он, должно быть, в ужасном отчаянии или очень расстроен, но когда я взглянул на него, он выглядел счастливым. Даже не просто счастливым; в каком-то дьявольском экстазе. Это было  бессмысленно.

- Оу, эй, Фрэнк! – отозвался он. Он не двигался с места, и не поставил на пол краску, но все его внимание было обращено ко мне, и теперь я уже не был таким потерянным в этом мире разрушений.  – Иди сюда и присоединяйся!

Я сглотнул, закрыв рот, вытащил ключи из замка и тихо разделся, очень медленно положив вещи куда—то вниз. Я подошел к нему, еще стоявшему в том же месте и в той же позе, и, похоже, мое недоумение забавляло его.

- Возьми ведро и помоги мне, - сказал он мне,  кивнув мне в ту сторону, где стояли его краски. Когда я посмотрел туда, его находились руины его старых работ и все его вещи, я не мог не взбеситься по нескольким причинам. Я столько трудился, чтобы отмыть все эти банки, ведерки, и прочую ерунду, а теперь это было разбросано по полу, творился полный беспредел. Я едва ли не часы вычищал краску из кисточек, которую он там оставил, часто присохшую намертво. Я мыл и драил этот пол, выбрасывая старые консервные банки и оттирая пятна. А Джерард просто взял и все испортил. Я знал, что мне придется убираться последствия и этого хаоса тоже. Ничто, казалось, настолько не стоило моего времени, тем более, когда Джерард уничтожал свою работу передо мной. Я мог только мечтать о том, чтобы у меня были такие таланты, а он просто кидался этим. В буквальном смысле.

- Что за хуйню ты творишь?  - снова спросил я, мой голос подрагивал от досады. Он вернулся к забрызгиванию стен открытой банкой, но продолжал слушать меня. И ему было очень весело, несмотря на мой гнев.

- А на что это похоже?  -  Спросил он, улыбаясь и высовывая язык от усердия.

- Это похоже на то, что ты ведешь себя, как мудак, - честно ответил я. Я скрестил руки на груди и бросил на Джерарда самый убийственный взгляд, на который был способен, и этот взгляд бесполезно уперся в его черный затылок. Это был первый раз, когда я действительно злился на Джерарда. Даже когда он слил на меня краску с балкона в первый день нашего знакомства, так что та намертво въелась в мою одежду и частично в меня, я не злился; я был просто очень удивлен. Сейчас я вообще не был удивлен. Он не творил сейчас; он делал полностью противоположное.

Он рассмеялся на мое оскорбление, будто совершенно не обратив на него внимания, и сказал следующее.

- Все художники – мудаки, - сказал он мне, его глаза все еще были прикованы к стене. -  Мы эгоистичные существа, которые хотят всего и только для себя, и чтобы все было по-нашему. Мы ничего не можем с этим поделать. Мы такие, какие мы есть. 

Я только фыркнул на эти слова, недовольный тем, что он вел себя как напыщенный индюк. И он еще этим гордился. Теперь он сам определял себя в другой класс людей. Он устраивал собственную гонку; и делал ее все круче. Настолько круче, что сам просто уходил вперед, оставляя всех позади. И он просто выдумывал дурацкие теории, чтобы оправдать каждый свой поступок. Вот почему он не попал в переделку; он сваливал причину своего характера на то, что он художник. Это заставило его сделать это. Но это было далеко не так легко.

- Что ж, в этот раз ты реально тот мудак, который меня бесит, - буркнул я, опять-таки, предельно честно. Однако, то, насколько я пытался быть серьезен с ним, лишь рассмешило его.  

- В конце концов,  - вздохнул он, вытирая лоб тыльной стороной ладони, осторожно, чтобы не запачкаться еще больше, - я уже начал удивляться, что ты так ненавидишь меня. -  Хотя он и подмигнул мне, сквозь его ухмылку я все равно видел еще какие-то чувства; как какое-то горькое одобрение моей очевидной ненависти.

Я вздохнул и немного расслабился, разведя руками, будто сдаваясь.

- Я не ненавижу тебя, Джерард, - сказал я ему уже намного спокойнее.

Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, а затем снова вернулся к своей «работе». Краска у него закончилась, и поэтому дальше он продолжил руками. Я наблюдал за ним некоторое время, чтобы понять…

чтобы ничего не понять.

- Я не въезжаю, почему ты делаешь это, - сказал я. В моем вопросе не было никакой обиды. Это был просто вопрос, на который он мог ответить без какого-либо сарказма. Или я только надеялся, что он мог.

- Всегда  уничтожаешь то, что ты любишь, - ответил он, все еще стоя спиной ко мне.

- Но почему? – спросил я, пытаясь понять, просто пытаясь понять. – Зачем тебе уничтожать что-то, что ты любишь? Разве ты не хотел бы сохранить это навсегда?

- Нет такого понятия, как «всегда», Фрэнк, – серьезно ответил он. В его голосе была какая-то горечь, отчего он казался еще более угрюмым.  

- Но твои картины – они все настолько прекрасны! - возразил я, подойдя и встав рядом с ним.  Его руки были высоко – он размазывал оранжевое пятно, и его глаза были прикованы к этому пятну. Он усмехнулся на мой комментарий, но не больше.