9

10.1

- Если бы я умел рисовать хотя бы вполовину так круто, как ты, я бы никогда не стал ничего выбрасывать… – наконец сказал я, мой голос почти совсем стих в конце фразы. Мои слова были такими правдивыми, что задели меня самого. Даже когда я писал что-то, чтобы это сразу вылетело у меня из головы, иначе бы она взорвалась, я всегда сохранял всю эту писанину. Это было ужасно и дерьмово, и я знал это, но все равно я все еще хранил это. В моем шкафу был ящик, доверху заполненный этой ерундой, стопки листов, сложенные вместе или разбросанные. Все это было там; как маленькое кладбище моих мыслей. Я не никогда не думал, что когда-нибудь смогу их выбросить. Часть меня все еще думала, что, может быть, это все может оказаться чем-то большим, чем просто мусором. Они могут значить что-то важное, но я не узнаю, что, если не сохраню их. То, что сделал Джерард, уже было чем-то важным, я не понимал, почему он не замечает этого, или же ему просто наплевать на это. Меня это явно заботило больше, чем его, и это меня просто поражало.

- Не в этом дело, Фрэнк,  – Голос Джерарда врезался в мои мысли, как нож в масло. Он, наконец, обратил свой взгляд ко мне и продолжил, -  а в том, что тебе нужно, просто необходимо уничтожать это. Ты не можешь сохранить их навечно, потому что никакой вечности не существует. И лучше ты сам отправишь их в небытие, чем кто-то заставит тебя это сделать.

То, как он выговаривал эти слова, как они слетали с его языка – создавало четкое впечатление, что они летели в меня, как пули.  Они ранили меня до глубины души, потому что каждая попадала точно в цель.  Позади них была правда, о которой я не задумывался до тех пор, пока он не сказал мне ее. Вы должны избавляться от многого. Те записи в моем ящике должны быть уничтожены. Даже если они были чем-то классным, я никогда не узнаю, что это, потому что никогда не делился ими, ни с кем. Я должен избавиться от них раньше, чем мои надежды буду разбиты вдребезги. Но мысль о том, чтобы сделать это, пугала меня еще больше. Я в проигрыше в любом случае; поделиться своими мыслями, чтобы меня высмеяли, или никогда не узнать обо всем, что они хранят в себе.

Сказав это, он отошел куда-то в центр комнаты, где у него были все его принадлежности, оставляя меня в покое, так что я теперь один смотрел на всю эту грязь. И тогда я действительно, абсолютно реально посмотрел на то, что он делал. Он сам уничтожал, этого не делал никто до него. Это было почти альтруистическое убийство, если бы был в этом какой-то смысл. Я чувствовал боль, вину и вместе с тем уважение, которое продолжало расти. Я никогда бы не смог сотворить того, что творил он. Никогда.

- Так ты собираешься присоединиться и помочь мне? – спросил Джерард. Я обратил все внимания снова на него. Он стоял, вооруженный банками с краской, по одной в каждой руке. Он изогнул свои запачканные желтые брови, склонив голову и смотря на меня, почти вызывающе. Я довольно долго пялился на него, думая над ответом. Я любил его работы; я не хотел их уничтожать. Но тут было что-то в его глазах, что-то такое, чему я бы никогда не смог найти подходящее имя.

- Давай же, Фрэнк, - игриво сказал Джерард, растягивая буквы в моем имени. Он подошел ко мне и ткнул одной банкой в грудь, так, что лиловые капли выплеснулись на мою рубашку. Вот и еще одно произведение искусства я повешу на стену, к маминому удивлению. Мне уже некуда было деться, и я взял банку в руки.

- Это будет весело, - пообещал он с веселой улыбкой, пожимая плечами, прежде чем выплеснуть на стену содержимое своей банки. Я посмотрел вниз на краску в моих руках, на Джерарда, и затем на стену. Я сделал это раза три, не меньше, прежде чем до меня дошло. Я не мог уничтожать что-то самостоятельно, когда при этом я сам себя раню в процессе. Джерард знал это; он мог увидеть это в моих глазах и по тому, как я реагировал на то, что он делает. Он знал, что я не могу причинить себе боль, поэтому он разрешал мне сделать больно ему. Он позволил мне учиться, используя свои эмоции и чувства в качестве практики.

Это был мой первый урок рисования, наконец понял я. Уничтожение. И я должен был произвести хорошее впечатление.  

Я глубоко вздохнул, прежде чем швырнуть банку с краской в стену. Все это дело расплескалось так ядрёно, что брызги полетели во все стороны, в том числе и мне в лицо. Мой рот был открыт, и поэтому несколько капель я поймал я зыком. Я ощутил знакомый вкус, и он вернул меня в тот день, когда Джерард сделал произведение искусства из меня самого. И я изменил свое мнение, до этого устоявшееся в моей голове, я усвоил этот урок на тему уничтожения. Может быть, Джерард и уничтожал свои прекрасные картины, но то, каким способом он делал это, как он смешивал яркие цвета и эмоции на их поверхности, -  он, в самом деле, создавал новое произведение путем уничтожения старого. И он вкладывал в это столько эмоций; всю свою боль, обиду и сожаление, это впечатывалось намертво, превращаясь в настоящий шедевр. Потому что на самом деле, в этом и есть все искусство; эмоции в ярких цветах.

- Да! Фрэнк! -  ликовал Джерард, вскидывая свободную руку вверх, поощряя мой следующий шаг. Мы бросались краской в стену,  вместе, и это продолжалось Бог знает сколько времени. Мы скакали вверх и вниз, замазывая каждый незакрашенный участок,  не считая черной двери в конце стены, что вела в спальню Джерарда. Он закрыл ее, когда мы подобрались поближе к ней, и отгородил ее листом бумаги. 

- Мы можем уничтожить что-нибудь еще, - снова серьезно сказал он мне, без тени улыбки на его лице.– Однако мы должны оставить эту черную дверь. Это ничто – и оно не может быть уничтожено.  

Я энергично закивал головой, особо не вникая в его слова, только желая разрушений. Сначала я делал все неохотно, но сейчас, когда звучало тяжелое дыхание Джерарда и мои мысли вместе с телом двигались в одном ритме, я был полностью увлечен процессом. Я крутился и вертелся вокруг Джерарда, пока мы не побросали банки на пол – тут в дело пошли наши руки. Я неровно чертил линии ладонями, погружая пальцы во влажную вязкость, размазывая и искривляя линии, так, что больше не оставалось никаких четких разграничений.  Это так освежало, и я чувствовал себя замечательно.  Я настолько увлекся, что не сразу понял, что случилось, когда Джерард толкнул меня в спину, пока не почувствовал эту влажность своим лицом. Я в ужасе отступил, мне в рот попало немало краски, к вкусу которой я уже привык. Я повернулся лицом к Джерарду, холодные и вязкие струи стекали по моему лицу в волосы, и в тот момент я увидел, как он расхохотался, как маленький ребенок. Его широко открытые глаза блестели так, что казались намного моложе, и его смех, вырывающийся изо рта, буквально звенел.  И когда я смотрел на него, на цвета вокруг него, я почти забыл, что ему сорок семь лет. Он выглядел как я, только не был залит краской

- Почувствуй разрушение, - пошутил он, все еще обнимая себя за живот от смеха. Я лишь усмехнулся и вернулся к работе, занимаясь другими пятнами, которые заслуживают моего внимания, пока он не последовал моему примеру. Тогда я ответил ему взаимностью – легонько толкнул его, чтобы и он вляпался, как я. Это не застало его врасплох, и потому теперь у него во рту не было столько же краски, сколько у меня, но зато он получил то, чего хотел.

- Ты быстро учишься, Фрэнк! – похвалил он, кивая головой, и откидывая волосы назад, оставляя за собой брызги лилового цвета. Я кивнул и улыбнулся, какое-то неизвестное мне прежде чувство гордости  раздувалось внутри меня. Я проигнорировал это – сейчас у меня были занятия получше. Нам надо было уничтожать, чтобы создавать, одними лишь мазками кисточки. Или же рук.

Мы знали, что мы никогда не сможем довести это дело до конца. Когда ты разрушаешь что-то, то здесь столько всего, что ты можешь сделать; так много вещей, которые можно разбить, и затем построить снова, что ты не знаешь, на чем остановиться. Но мы вынуждены были остановиться, из-за нашей одежды и нашего здоровья. Мы были вымазаны в нескольких слоях краски и тяжело дышали. Мы одновременно решили, что дело сделано, поняв это с первого взгляда, после чего отступили назад, откуда картина выглядела полной и завершенной… удивительной. Это уже не те формы и тонкие линии, над которыми Джерард работал в течение нескольких месяцев, но это было такое же искусство. Я не знаю, как точно это описать, но, тем не менее, это было чертовски великолепно

- Выглядит, как будто Пикассо намалевал все это, - пошутил Джерард. Я рассмеялся вместе с ним, смутно понимая, кто такой Пикассо. Я знал, что он был художником, и этого было достаточно для шутки.  

- Это было… так весело, - честно признался я. Мне не нужно было понимать всю суть шутки, чтобы суметь правильно оценить то, что я чувствовал. Это действительно было весело; веселее всего, что со мной случилось за долгое время. Я посмотрел на Джерарда, который улыбался, его грудь по-прежнему тяжело вздымалась и опускалась, как и у меня, пока мы восстанавливали дыхание. Он придвинулся ко мне и положил руку мне на плечо. Его прикосновение было тяжелее, чем обычно, и я даже подумал сначала, что упаду.

- Все равно, что трахаться, - согласился с моим замечанием Джерард, вроде серьезно, несмотря на нахальную улыбку, которую обнажали его губы.  

- А? – спросил я, подавившись, как я решил для себя, краской.

- Трахаться, -  повторил Джерард, оборачиваясь ко мне с улыбкой. – Заниматься сексом.

- Да я понял.

 Я с любопытством посмотрел на него, надеясь, что сейчас он расскажет очередную свою теорию. И я надеялся, что это всего лишь теория. Я не хотел думать о том, что это еще могло значить.

- Искусство это секс, – объяснил он мне. Задержав взгляд на мне, он посмотрел на стену. – Люди рисуют, красят и трахают то, что считают красивым. Люди всю жизнь проводят в поисках, чтобы найти что-то красивое и важное. Как наша потребность к размножению. Искусство это  секс… - повторил он, кивая на нашу роспись.  – Посмотри на то, что мы только что наделали. Мы носились, набрав полный рот страсти и краски. Мы выплеснули сами себя, расплескали по стене, друг по другу, повсюду. Мы задыхались, проклинали все на свете, и пришли к завершению. А теперь это все на стене; красота, которую мы разделили друг с другом, -  Джерард кивнул, снова смотря на меня. Его рука все еще была на моем плече, но теперь ее вес, казалось, тянет меня вниз. Его ухмылка стала чуть глубже, и он многозначительно поднял брови. Он ничего не подозревал этим; не должен был. Я уже понял достаточно много. Я сглотнул и посмотрел на нашу стену. Посмотрел на то, что мы только что сделали. И почувствовал дрожь внутри себя.

У нас только что был секс?

Секс без проникновения, но, тем не менее, секс. Мы были голыми; наши души обнажились друг перед другом, позволяя увидеть все. Мы двигались вместе, тяжело дыша и стараясь достичь общей цели. И мы достигли финала; этот финал красовался перед нами на стене. Мне показалось что моя челюсть отвалилась и, ударившись о колени, шлепнулась об пол, на котором мы только что этим занимались.  Я не знаю, как еще описать это. Мы занимались сексом ... сексом в виде искусства. Это бы и не имело никакого смысла, но Господи, на самом деле еще как имело. И так же, как могло быть после настоящего секса, было так же хорошо. Слишком хорошо. Слишком хорошо чтобы делиться этим с мужчиной, который, к тому же, старый.

- А теперь, - сказал Джерард, отвлекая меня от моих мыслей. Я обернулся, слушая, что он хотел сказать, - пойдем чего-нибудь поедим.

Джерард отодвинулся меня и ушел на кухню, убрав руку с моего плечам и оставив меня одного, почти осевшего на пол. Когда я все же удержал равновесие, я последовал за ним и сразу же сел на скрипучий деревянный стул, едва успев дойти до него. Мои ноги еле-еле держали меня, от усталости или же от того, что мне наговорил Джерард – не знаю.

Я немногое помнил после этого; мои мысли так скучились, что представляли собой плотный мысленный комок. Я помнил вино, которое Джерард налил мне в стакан, а сам стал пить из бутылки. Он накормил меня оставшимися печеньями Вивьен, обсыпанные шоколадной крошкой, которая тут же таяла, как только попадала на мой язык. Я рассматривал трещины на кухонном столе, съев совсем немного, и так же совсем немного говоря. Я не очень хотел говорить с Джерардом; у нас уже была достаточно близкая связь в этот день. Так много в одной моей голове.

Это было за несколько минут до того, как Джерард уже провожал меня у двери, его окрашенные руки вызывали у меня озноб, когда прикасались к моей спине, будто направляя меня домой. Он сказал, что сегодня мы достаточно поработали, и он говорил что-то еще, но я уже не помню, что. Я лениво тащился домой, и меня веселил вкус вина, в котором явно было много сахара и  чего-то еще, чего я не мог определить, не разрушая этого.

*

Я сидел дома весь вечер, лежа на своей кровати и глядя на новопришпиленную рубашку на  двери. Я надеялся, что моя мама не попытается снова постирать эти рубашки,  и вообще не заметит их, так, что я был бы единственным, кто видел эти вещи.  Я не ни с кем не хотел делиться тем, что мы делали с Джерардом в этот день. Я потерял свою художественную девственность, и даже больше, чем одним способом. И я знал, насколько глупо это звучало, но это было все, о чем я мог думать, смотря на черную футболку, теперь всю в желтых и лиловых кляксах. У меня лиловая была эта краска, в то время как у Джерарда была желтая. Джерард был на моей футболке. Джерард был на мне.  Джерард взял что-то из меня, и сейчас, когда я смотрел на это все, то был счастлив, что в этом мире был хоть кто-то, способный принять это.  Когда он сказал, что мы сделали, подразумевая еще кое-что, я был напуган. Я был в шоке, потому что я не знал, что происходит. Другая, неизвестная мне раньше, грань искусства практически являлась сексом. Я потерял девственность,  поэтому мое смущение было вполне понятно и нормально. Даже почти обязательно.

К тому времени, как я уже был в кровати, я подумал достаточно, и привел свои мысли в порядок. Я снова посмотрел на рубашку, полностью покрытую краской, воспроизводя случившееся в моей голове снова и снова. Это было удивительно и поразительно. Разрушение было чертовски прекрасным, а его последствия и того лучше. 

Я так задумался и замечтался, что даже не услышал телефонного звонка.  Моя мама несколько раз постучала в дверь, но и этого я тоже не услышал. В конце концов, она просто вошла в мою комнату, неся в руке белый беспроводной телефон, и, наконец, заметив ее, я едва не подпрыгнул.

- Извини, сладкий, - сказала она, хотя на самом деле это меньше всего было похоже на извинение, - но тебя к телефону.

Я сел в своей кровати,  упершись спиной в изголовье кровати. Я все еще был в верхней одежде, пусть я и переоделся, проведя несколько часов в душе, как только вернулся домой, но я все равно чувствовал, будто моя мать что-то знает. Мне казалось, что она знала, чем я занимался сегодня, даже если не был сексом в прямом смысле. Но вместо этого она просто цокнула языком, в ожидании ответа. Мне никогда никто не звонил. Сэм и Трэвис звонили однажды, чтобы спросить, что мы проходили в школе, когда они пропускали занятия, но обычно, если им было что-то нужно от меня, они просто стучались в дверь. Хотя обычно это я за ними заходил. Но в последнее время мы почти не говорили после школы. Так что понятия не имел, кто это мог быть.

- Кто это? – наконец спросил я, нахмурив лоб.

- Кажется, Джаред, или типа того, - ответила он, тоже нахмурившись.  Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, о ком она могла говорить.  Она, сама того не зная, урезала его имя, и я был благодарен за это. Джерард звучало намного старее, это могло выдать его возраст, если его голос уже этого не сделал.  Но моя мама, похоже, даже не подозревала, что на другом конце телефона был сорокасемилетний художник.

- О! – произнес я, протянув руку и схватив трубку. Она только пожала плечами и вышла, сказав не засиживаться допоздна, несмотря на то, что сегодня суббота, и закрыла за собой дверь.  Я пробормотал что-то в ответ, и дрожащими руками приложил трубку к уху.

- Алло? – спросил я. Даже если моя мама сказала, кто это, я все еще не верил в это. Зачем Джерарду звонить мне? Или кому-либо вообще? Мы никогда не говорили с ним за пределами его дома, не считая того дня в парке. В этом не было необходимости; я бы всегда пришел к нему. На этот раз, Джерард «приходил» ко мне зачем-то. Я почувствовал, как что-то внутри меня затрепетало, особенно, как я услышал знакомый голос на другом конце.

- Эй, Фрэнк, это Джаред, - ответил он, повторяя ошибку моей матери. Я рассмеялся в трубку, временно забыв про свои вопросы.

- Как ты? – спросил он, начиная разговор, и я мог с уверенностью сказать, что разговор этот не будет долгим. Эта быстрота в его голосе – он не хотел как можно быстрее избавиться от меня, но хотел поговорить со мной всего несколько секунд,  чтобы подразнить и смутить меня. И, честно говоря, теперь я был не удивлен. Больше не удивлен. Быть удивленным и смущенным две абсолютно разные вещи.

- Я в порядке, - ответил я, начиная волноваться, – только откуда ты знаешь мой номер?

- Я просто посмотрел его, конечно, - пошутил Джерард, и гордость сочилась из его голоса.

- Но ведь ты даже не знаешь моей фамилии, -  когда мы общались, я не упоминал ее. Я смутно знал фамилию Джерарда, просмотрев его права. Этой было что-то короткое, и начиналось на «У». Когда я рассматривал его права, я не на этом сконцентрировал все свое внимание. 

- Ну знаешь, я могу смотреть сквозь предметы и тому подобное, – сказал он,  возвращая меня обратно к реальности. Я понятия не имел, как он мог видеть сквозь вещи и найти мое удостоверение личности, но мысль об этом заставила меня дрожать. Я подумал, что еще Джерард мог знать обо мне… 

- В любом случае, - продолжил Джерард, пытаясь поторопить события,  – я позвонил, чтобы попросить тебя кое о чем.

- Что? – спросил я, начиная волноваться, тем самым потакая его желаниям. Если он позвонил мне домой – узнав как-то ради этого мой номер – это должно быть важным.

- Мне нужно, чтобы ты принес кое-что завтра, - вот и все, что он сказал,  стараясь продлить мою агонию.

- Что? – снова спросил я, чувствуя, будто его улыбка пролезает через телефонную трубку и ударяет меня по лицу.  

- Ящик пива, - спокойно сказал он, - ты сможешь сделать это?

- Эм…, - ответил я, думая и чувствуя, что мое лицо искривляется от удивления. Джерард, парень, который отказался покупать мне выпивку до этого, потому что это не вино, теперь просил пива.  Боже, он был полон открытий. Я не был уверен, что найду, где смогу купить столько пива, и чтобы при этом меня не арестовали, но я все равно соврал, -  думаю, смогу.

- Отлично, - Он буквально проходил сквозь телефон. Я всегда ненавидел телефоны, когда еще был ребенком, он был слишком пугающим и стерильным. И я продолжал ненавидеть его и сейчас. Вы никогда не сможете сказать, что вам на самом деле сказали; вы не можете почувствовать эмоций собеседников. Но Джерард, как и все остальное, был исключением. Я чувствовал, что он был прямо передо мной, когда его голос вспыхнул, как горючая жидкость.   

- Тогда увидимся завтра, Фрэнк,  - внезапно сказал Джерард. Я собирался попрощаться с ним, или побольше расспросить о нашей предстоящей встрече, и о том, зачем нам пиво, зачем нам столько пива, но я опоздал, и уже слушал короткие гудки. Я положил телефон и подождал немного, думая, что он перезвонит, но я ошибался. В конце концов, я вышел из комнаты и спустился вниз, чтобы положить телефон на его место зарядки, которое было на кухне. 

- Кто это был? -  тут же спросила меня мама, как только я вошел. Она сидела за столом, читая журнал. Я знал, что она поджидала меня здесь, чтобы все разузнать. Она никогда не читает ничего на кухне – всегда только в том кресле в цветочек. Она была очень и очень любопытна, что было простительно, ведь она имела полное право знать,  с кем я тут разговаривал.

- Просто друг, - ответил я, соврав только чуть-чуть. Она кивнула, и, удовлетворенная ответом, отправилась на свое привычное место. Я все еще был на кухне, не совсем соглашаясь со своим собственным ответом. Я думал об этом слове «друг», и о том, что это значило. Я думал о том, как привык называть Сэма и Трэвиса своими друзьями. Как бы мы с ними не были близки, это и близко не стояло с тем, что было с Джерардом, особенно сегодня. Я и художник определенно были друзьями – это была правда – но это так же была и ложь. Было у нас кое-что еще, что я не мог назвать дружбой, как бы не старался, это определенно было чем-то другим.  Друзья не занимаются тем, чем сегодня занимались мы. У них нет метафорического «художественного» секса. Нет;  то есть, вообще нет, никак, нигде. Определенно было что-то еще. То, что я назвал бы наставничеством, но всем и так ясно, что это опять не то.

Это было то, во что я не  хотел ввязываться, и, в конце концов, я просто ушел с кухни, и от этой темы, слишком запутанный, чтобы  разбираться с еще какими-либо вопросами.

Однако сама мысль об этом все еще сидела у меня в голове.

С каких пор наша дружба стала такой сложной и зашла так далеко?