Какое-то время мы продолжали сидеть друг напротив друга. Майк буравил меня взглядом, как будто ждал, что вот-вот, сейчас я скажу «да, ну конечно я все понял!», предварительно с досадой хлопнув себя ладонью по лбу. Но я, как назло, молчал. И восторженное выражение лица друга медленно сменялось усталым.
- Знаешь, - протянул он, отводя взгляд куда-то в сторону, - мне иногда кажется, что я просто не выдержу всего этого.
Его нижняя губа едва заметно дрогнула, но он тут же нахмурился и отсел на самый угол кровати, подавляя наваждение.
- Джерард… Он… Ты не подумай, - Майк слегка покачал головой, - он не такой, каким… Каким хочет казаться? - он вопросительно поднял глаза, как будто считал, что я смогу ответить на его вопрос. – С ним просто что-то не то, особенно в последнее время, я не понимаю… - нервно стянув очки, Майк потер переносицу. – За эту неделю таких концертов я видел уже с десяток, и знаешь, - он как-то горько усмехнулся, - еще немного, и я просто сбегу отсюда.
Майк устало опустил взгляд, скрещивая на груди руки. Он казался ужасно напряженным в этой скомканной позе с опущенной головой. Его лицо и положение рук, изгиб позвоночника выражали усталость; его будто выжали, оставив только бесчувственную, скукоженную оболочку сухофрукта.
- Иногда я смотрю в зеркало, - продолжил он, - и думаю: вот я, все такой же, те же глаза, этот нос, уши… Ну, максимум раз в год меняю очки, потому что зрение падает. Но ведь это не считается, да? - он озадаченно заглянул мне в глаза, как будто этот глупый вопрос действительно был для него важен. – А Джерард… - Майк снова поморщился, отворачиваясь, - я уже не знаю, осталось ли от того Джерарда, которого я знал с раннего детства, хоть что-то, - он остановился. - Или я снова ищу то, чего давно нет, - добавил, завороженно глядя куда-то перед собой.
Несколько минут мы просто сидели молча. Майк неподвижно смотрел в пол, видимо, проживая уже совсем другую жизнь, безусловно, лучшую из всех возможных в его представлении жизней. А может, все эту же, только с небольшими коррективами. Где-то отдаленно слышались голоса, как бледные тени серых воздушных шаров, сейчас казавшиеся просто шумовым фоном. В голове мелькали картинки без особого смысла, без особой связи. Я не придавал им особого значения - они не придавали особого значения мне. И все, вроде бы, довольны.
- А знаешь, - неожиданно снова заговорил Майк, вырывая меня из туманных объятий памяти, - ты ведь чем-то ему насолил.
Я удивленно поднял глаза.
- Кому? Джерарду?
- Ага. Ты разве не заметил: сначала он будто пытался не замечать тебя, действовать по своему продуманному плану, а потом набросился. Обычно он не делает таких глупых ошибок, – Майк пожал плечами. - А менять тактику в процессе игры – худшая из ошибок. Это он еще вчера так сказал.
Я непонимающе посмотрел на него, воспроизводя в голове только что сказанные слова. Мысли, ощущения, голос – сейчас все смешалось в одну неясную субстанцию, отрицающую любую мою попытку расставить все по своим местам…
- Мальчики!
Майк удивленно поднял на меня глаза, а я, в свою очередь, на него, не менее удивленно.
- А, - откликнулся я, что-то смутно припоминая, - моя мама, наверное, - и пожал плечами, поднимаясь с кровати. Я уже был готов выйти, когда неожиданно заметил, что Майк не двинулся с места. - Ты меня не проводишь? – тихо спросил я, опуская ладонь на дверную ручку, тут же издавшую приглушенный скрип. Майк коснулся замка затуманенным взглядом и помотал головой в знак отрицания, тут же сползая на спину и поднимая глаза в потолок. Я заметил, что он сделал резкий вдох и немного приоткрыл рот, будто хотел что-то сказать, но тут же с недовольством поморщился и закрыл глаза. Видимо, он посчитал свои мысли недостаточно значимыми, чтобы быть произнесенными вслух.
- Ну, давай тогда, да? - я слабо махнул ему рукой, на секунду оттянув скрип петель. Майк не шелохнулся – может, уснул. Я последний раз бегло окинул его пустым взглядом и вышел, с каждой секундой сильнее ощущая давящую бетонную плиту на шее.
Но едва я прикрыл дверь, как на меня накинулась мама:
- Фрэнк, ты еще помнишь, что мы спешим?!
А я ничего не ответил ей. Просто потому что мне было нечего ей ответить. Внутри отчетливо нарастало безразличие от всей этой тянущей захламленности. В такие моменты чувствуешь себя самой настоящей свалкой, куда относят старый, никому не нужный мусор; когда ты вынужден ждать, пока все твои мысли, страхи, неотвеченные вопросы наконец сгорят, обратятся в ничто, и давящая тяжесть сменится разрывающей пустотой, чтобы потом снова быть наполненной очередной порцией пустых, но гигантских коробок. Как будто в этом и состоит весь смысл.
Какое мне дело до того, что мы спешим, что она снова не в себе…
*** Я зашел в давно знакомый просторный кабинет и по привычке аккуратно прикрыл дверь. Здесь было холодно и на удивление пусто, хотя из мебели все казалось на своих местах: тяжелый широкий стол на толстых спиралевидных ножках в стиле старины, около него черное кресло Альберта и напротив еще два неопределенного серого цвета, высокий узкий шкаф из черного дерева, едва не задевающий потолок, и небольшая старая тумбочка со всяким мусором у двери. Оформление гармонично безвкусию дополняли светлые обои с орнаментом в размер песчинок и темный скрипучий паркет, покрытый мелкими царапинами и повреждениями. Многим из тех, кто бывал здесь, сперва казалось, что в кабинете ремонт, хотя, приглядевшись, они не могли точно сказать, почему решили именно так.
- Привет, Фрэнк, - дружелюбно поприветствовал Альберт, придвигаясь ближе к столу. – Садись.
Я послушно занял кресло «неопределенного серого цвета» и поднял глаза на врача. Тот наигранно улыбался, от чего создавалось ощущения участия в дешевой комедии. Если он хотел, чтобы так я чувствовал себя спокойнее, то это был самый идиотский из возможных вариантов.
Не замечая отметившегося на моем лице раздражения, Альберт начал перебирать какие-то бумаги, словно что-то искал. Белый луч света, вырвавшийся из-за стянутых тяжелых штор цвета густой умбры, проскользил по его лицу, отразив синие пятна под глазами и желтую бледность лица.
- Вы больны? – случайно обронил я и, тут же спохватившись, прикрыл рот ладонью.
Но Альберт как будто не услышал вопроса; или слышал уже тысячу раз: ни один мускул в его лице не дрогнул. Молча пролистав оставшиеся бумаги, он только сухо бросил однозначное отрицание в мою сторону и поднялся с кресла, чтобы раздвинуть шторы. По мере продвижения скребущихся крючков по карнизу кабинет наполнялся белым дневным светом, а широкие блики расползались по мерцающему паркету.
- Как новый класс? – улыбнулся он еще менее убедительно.
- Нормально.
- Друзья появились?
Я пожал плечами. Какое ему дело до моих друзей?
Альберт немного помялся у подоконника, бросая на меня быстрые взгляды, а потом перевел свой монолог на новую тему:
- Я слышал, ты уже числишься в списке лучших учеников на музыке.
- И? – я недоверчиво приподнял бровь.
- Ну, это здорово, - смутившись, проговорил он.
- Это не здорово, а неудивительно: я держу в руках гитару с одиннадцати лет, а они впервые увидели пианино в пятнадцать.
Альберт тихо вздохнул.
- Ну ладно, - он с явной досадой вернулся на свое место и придвинулся к столу, нащупывая очки. Всякий раз он задавал какие-то отдаленные вопросы, прежде чем перейти «к делу», и с каждым разом это становилось все заметнее как для него, так и для меня: я сильнее раздражался, а он сильнее смущался. Этот переход еще ни разу не удавалось сделать гладким. – Как самочувствие?
Я вяло усмехнулся: можно подумать, был бы я здесь с хорошим самочувствием. Вкратце я попытался передать Альберту все, что случилось за это утро. Он сидел напротив меня, поддерживая холодность и выдержанность в лице, как будто внимательно слушает, сопереживает и что-то еще, такое же гадкое и надуманное. Однако, не дослушав буквально нескольких слов до конца, он неожиданно прервал меня, несдержанно замахав руками перед собой:
- Все, хватит, можешь не продолжать, – он вскочил с места и начал нервно расхаживать по кабинету. - Это я уже слышал от твоей матери.
- Что?.. – от шока я не смог выговорить ни слова.
Но он словно снова меня не расслышал.
- У меня есть два варианта, что это может быть, - растерянно проговорил Альберт, пытаясь подавить дрожь в руках, а затем резко поворачиваясь ко мне лицом. – Прямо как в старых анекдотах, хороший и плохой, - и болезненно засмеялся. - С какого начать?
- Давайте с хорошего, - бросил я, уже не вполне понимая, о чем он.
- Хорошо, давай с хорошего, - Альберт сделал несколько больших шагов вперед и оказался около небольшой тумбочки с графином прозрачной жидкости и тремя дешевыми разноцветными кружками. – Пить не хочешь? – он поднес графин к одной из них и резко наклонил так, что жидкость перелилась через край одной из кружек, с жадностью поглощая сухую лакированную поверхность. Альберт, казалось, даже не заметил казуса: привычно взял ее тремя пальцами и сделал жадный глоток. – Мм?
- Что?
- Пить, спрашиваю, будешь? – усмехнулся он, видимо, снова пытаясь войти в роль.
Я недоверчиво окинул взглядом последовательно графин и кружку.
- Вода, - снова улыбнулся он, зачем-то немного приподнимая стекляшку; видимо, чтобы я обратил внимание.
- Нет.
- Ну, как хочешь, - Альберт пожал плечами и, сделав еще один глоток, поставил кружку на место. Он медленно подошел к своему креслу, на секунду остановившись, прежде чем сесть. – Так вот, Фрэнк, – он сложил руки на столе, замыкая пальцы между собой. – Первое, что я мог предположить, это то, что твой приступ был вызван стрессом в связи со сменой школы.
Я слабо приподнял одну бровь, стараясь сдержать улыбку. Стресс, как же. Депрессия. Весенний авитаминоз. Что там еще по списку?
- Я предполагал, что ты так отреагируешь, - слабо кивнул он. – Чувствуешь ты сам это или нет, но для твоего организма смена школы – это всегда стресс. В школе ты проводишь большую часть времени… Большую осознанную часть времени, - поправился он. – Когда ты меняешь что-то в своей жизни, а именно это и произошло в твоем случае, твой организм приспосабливается к новым условиям. Может, ты что-нибудь ощущаешь? Недомогание? Плохой аппетит? Бессонница? – Альберт замолчал.
Конечно, он уже спрашивал это у мамы. И, конечно, она уже дала ему отрицательный ответ. И, конечно, он знал, что одного взгляда на меня будет достаточно, чтобы понять мой. Поэтому он просто ждал его, опустив глаза на свои сцепленные в замок руки, как приговора.
- Нет.
Лицо врача помрачнело.
- Значит, этот вариант отпадает, - он снова поднялся из-за стола и подошел к окну. С минуту помолчав, он начал:
– В наше время принятие медикаментов стало для человечества чем-то вроде само собой разумеющегося акта, что принесло с собой некоторые скверные плоды. – Альберт задумчиво засунул руки в карманы и бросил на меня быстрый взгляд, в следующую секунду уже устойчиво разглядывая точку на горизонте. – Интересное влияние оказывают эти медикаменты при длительном воздействии. В твоем случае, это воздействие на организм в целом, если так можно сказать, - он немного накренил голову, задумавшись. – Знаешь, как развивается наркотическая зависимость, Фрэнк? - Альберт резко развернулся ко мне. – Человеческий организм вырабатывает определенные вещества: нейромедиаторы, благодаря которым мы испытываем сильные эмоции, в том числе резко положительные, – он принялся бродить по кабинету. - По своему действию на организм наркотики напоминают нейромедиаторы, однако наркоман принимает их сверх дозы, чем вызывает бурный эмоциональный приток. Получая эти вещества, организм перестает вырабатывать собственные: он становится зависим. И с каждым разом, чтобы почувствовать эйфорию, наркоману нужно больше вещества, потому что каждая прежняя доза становится для него нормой. Ты еще чувствуешь нить?
Непонятно от чего, в какой-то момент вместо нити я почувствовал только раздражение, нарастающее с каждым словом или изменением интонации Альберта. Я не понимал, да и не задумывался о том, что в его словах вызвало во мне все эти чувства; я не обратил внимания, что раздражению предшествовал страх.
Альберт остановился за моим креслом, будто прячась.
- Вы хотите сказать, что прописанные мне вами таблетки тоже наркотики? – разворачиваясь к окну, от него, насмешливо отчеканил я. – Потому что иначе я не понимаю, к чему была вся эта прелюдия.
На пару секунд за спиной воцарилась тишина, сменившаяся аритмичными шагами – Альберт нервничал. Значит, я прав. В длительном лечении у постоянного врача есть один немаловажный минус для самого цирюльника: пациент может изучить свою сиделку не хуже, чем сиделка изучит пациента. И знаете, это может обернуться целой чередой крахов для самых новейших методик и подходов.
- В какой-то степени, ты действительно прав, - хрипло проговорил он, продолжая ходить, - но я хотел сказать не…
- То есть вы только что признались, что все это время вы осознанно прописывали мне наркотические вещества… - перебил его, повышая голос и чувствуя учащающийся пульс.
- Я не…
- … о действии которых, к тому же, имели, в принципе, немало информации. Или вы вообще намеренно…
- Да что…
- … распространяли наркотическую продукцию с целью вымирания нации? Да, может, вы и сам наркодиллер?? – поражаясь идиотизму посетившей мысли, я громко рассмеялся, чувствуя, что остановиться будет все сложнее. Дыхание затруднялось от ударов сердца, а запотевшие ладони скользили по джинсам.
- Фрэнк, ты вообще себя слышишь?!
Я не хотел видеть его лица, я смотрел вперед, на противоположную стену; я знал, что он на грани. Увидев его лицо, я остановлюсь. Но я не хотел останавливаться.
- Или, может, во время гражданской войны, отсиживаясь в кабаке, вы проиграли кучу денег своему названному брату…
- Какая к черту гражданская…
- …и теперь, как истинный джентльмен, вынуждены выплачивать ежемесячно пособия…
- Да заткнешься же ты или нет!! – наконец не выдержав, в диком гневе из-за спины выбежал раскрасневшийся Альберт и со всей силы ударил кулаком по столу. Стол задрожал, и небольшая фотография какой-то женщины, слегка качнувшись, полетела на пол, с треском разлетаясь на осколки.
В кабинете повисла тишина. Белые полосы света мерцали серебряными нитями на паркете, теряясь в вязкой тени старого стола. Мелкие осколки стекла сверкали, отражая холодный декабрьский солнечный свет.
- Хочешь, хочешь я скажу тебе, как есть, без, как ты выразился, «прелюдий», без ненавистных тебе примеров? Ну, хочешь?! Ну? Что же ты молчишь! – в приступе какого-то слепого отчаянья саркастично выплюнул он, делая шаг вперед.
Я вжался в кресло. Сердце бешено колотилось, с каждым словом, с каждым сантиметром убыстряя ритм. В это мгновение я понял, насколько сильно не хотел слышать его слов. Я понял, что уже в тот самый момент, когда Альберт сказал, что первый вариант отпадает, уже тогда я знал, что он собирается сказать под вторым вариантом; знал, и не хотел знать, никогда, ни в одном из возможных случаев. В одно мгновение я понял, что все мое раздражение, этот минутный каламбур, было всего лишь инстинктивной попыткой отсрочить момент, когда бы мне пришлось услышать все то, что я так боялся услышать… И сейчас, в эту минуту, когда все так просто, так явно, я смотрю на него и читаю в его лице все то, что он скажет прямо сейчас, у меня всего секунда; но зачем произносить это вслух? Неужели это не достаточно очевидно…
- Твои таблетки, Фрэнк, тебе больше не помогут, - словно слыша мои мысли и желая сделать больнее, он бесконечно медленно преодолевает каждое слово, с каждым новым вздохом проковыривая мое сердце тупой спицей, заставляя выслушивать этот пульс, громкий, глушащий, как жадные глотки. И этот удар, будто металлической трубой по голове. Я совсем не готов слышать это…
- Твой организм перестроился под них, они стали обычным его составляющим. Удар. (Я настолько прост, что вы прочли меня без рентгена?)
- Увеличенная доза разрушит тебя. Удар. (Буду ли я чувствовать хоть что-то, когда меня не станет?)
- Такой же эффект ты получишь от любых других успокоительных, потому что они все только на время усыпляют нервы. Удар. (Разве возможно усыпить надежду?)
- Я всего лишь хотел сказать тебе, что… я отказываюсь от тебя, потому что я не в силах сделать что-то для тебя… Удар. (Неужели я так безнадежен?)
- …а врать, - он запнулся, и что-то блеснуло в его глазах, - врать я больше не намерен. (Все лгут)
Альберт выпрямил худую бледную фигуру и широкими шагами вышел из кабинета, с раздирающим остатки нервных волокон грохотом, захлопнув за собой дверь. На столе чуть слышно шелестел верхний из разбросанной пачки бумаг лист, поймавший судорогу воздуха; на паркете дрожали холодные полосы дневного света, невозможные, насколько невозможной в жизни может быть эта граница между светом и тенью.
Я плохо помню, сколько времени просидел там, в этом кабинете, где уже не было врача. Кроме того, я совершенно не помню ничего из того, о чем думал все это время, как будто заснул; хотя, может, так оно и было. Просто в какой-то момент я медленно поднялся с кресла «неопределенного серого цвета» и направился к дверям. Готов поспорить, я не был бледен, и глаза не застилала тонкая пленка соленой воды. Я шагал достаточно твердо, может, даже уверенно. Просто за то время я понял, что просто больше не могу сходить с ума. Где-то я слышал, что человек не может страдать дольше, чем он может страдать. Наверное, это все-таки правда.
В коридоре, как и всегда, сидела мама. Почему-то она никогда не брала с собой ничего, чтобы хотя бы как-то скоротать время. Она всегда просто сидела и ждала, как будто в этом был какой-то особый смысл.
Но в этот раз все не могло быть как раньше. Просто потому, что все уже было по-другому.
Я застал ее сидящей на старом диване в приемной, с опущенной головой и сложенными на коленях руками. Я приближался как можно тише, как будто хотел хоть чуть-чуть отдалить момент, когда она поднимет свои глаза. Я не хотел видеть их опухшими от слез или обрамленными синими кругами. Я больше не был способен ни на боль, ни на сочувствие, хотя бы на сегодня. Только где-то в грудной клетке чувствовалась слабая горечь: должно быть, тлеет хлам.
- Мам? - осторожно проговорил я, останавливаясь на расстоянии шагов трех от нее. Она вздрогнула и, бросив неуверенный взгляд, выпрямилась.
- Надевай куртку и пойдем.
Она начала дергано пытаться что-то поправить в сумке и затем быстро вышла за дверь. Застегиваясь на ходу, я направился за ней.
Пройдя пару шагов, мы сели в машину, не говоря друг другу ни слова. Сейчас это молчание меня несколько напрягало, ведь я должен был сказать про Альберта... Если еще нужно было что-то говорить: выходя из кабинета, он обязан был пройти через приемную - они не могли не встретиться.
Я хотел как-то начать разговор, но как раз когда я был готов это сделать, мама меня опередила:
- Как сходил? - так просто, так независимо - ведь это самый обычный вопрос, не так ли?
Но для меня уже не существовало обычных вопросов. Около минуты я просто проговаривал про себя ответ, пробуя, как он будет звучать с тем или иным привкусом интонации. Но чем дальше я «пробовал», тем больше понимал, насколько он по сути своей был идиотским, бессмысленным за счет того, что не мог передать ни сотой доли из тех чувств, что пережил я, выслушивая его от Альберта, ни того, что пережил Альберт, решаясь на эти слова. Но почему-то всегда есть вещи, которые очень трудно передать словами, при этом не убив собеседника своим красноречием. Наверное, поэтому где-то в глубине души человек всегда остается одиноким.
- Он отказался от меня, - ответил я на выдохе, отворачиваясь к окну. Мерный звук колес заполнил звенящую тишину.
- У него не было выбора, - безэмоционально констатировала мама, не спуская глаз с дороги. Я бросил на нее быстрый взгляд, но, убедившись в ее прежней непоколебимости, снова отвернулся.
- Выбор есть всегда.
- Ты ошибаешься. Многие фразы, вроде этой, не имеют в себе ничего, кроме красоты построения.
Я хмыкнул.
- Ну и что мы будем делать дальше?
Мама пожала плечами.
- Я найду тебе нового психиатра. В конце концов, нужно согласиться, что Альберт был недостаточно образованным в этом смысле человеком; первое его образование - психологическое, кстати говоря, наиболее сильно на него повлиявшее и, по словам самого Альберта, наиболее неподходящее ему.
- Мне никто не поможет, - прошептал я, качая головой.
- Фрэнк! Что за дурь ты несешь? – она бросила на меня гневный взгляд и, вздохнув, переключилась на другую передачу.
- Альберт сам так сказал.
Повисла тишина.
- Я найду тебе хорошего врача.
- Они ничего не сделают!
- Я найду тебе хорошего врача! – упорно твердила она.
- Да как ты не понимаешь, они не вылечат меня, Альберт мне все сказал!
- Да он болен, слышишь, болен, Фрэнк!! – вдруг закричала она, резко заворачивая машину к тротуару и рывком поднимая рычаг, вызывая тем целую какофонию автомобильных воплей, уносящихся вдаль.
Невольно я вспомнил его лицо, желтое, высохшее; и этот вопрос… Почему он не сказал тогда?
- Я спрашивал его… но он сказал, что здоров.
Мама вытерла тыльной стороной набежавшие слезы и покачала головой.
- Откуда тебе знать, что это такое, знать, что тебе осталось две недели. Откуда тебе знать, Фрэнк…
- Но какого ж черта он тогда говорил мне все это?! - почему он не сказал, почему не прекратил все это, в чем смысл всем своим видом показать, какое я ничтожество, и уйти, хлопнув этой чертовой дверью… - Если он хотел сделать больно, то, сказав, он сделал бы гораздо больнее…
- Кому, Фрэнк, кому, скажи, он сделал бы больнее? – спросила она дрожащим голосом, больше не пытаясь стереть стекающие слезы. – Он хочет жить, понимаешь ты это? Он хочет жить! – выкрикнула она и зарыдала, пряча глаза в ладонях. - Ты живешь; ты болен, у тебя нет друзей, ты не приспособлен к жизни, но ты живешь! Откуда тебе знать, каково это, видеть людей, которые попусту растрачивают бесценное для тебя время, свое время; откуда тебе знать, с какой жадностью ты впиваешься в каждое их движение, в каждую улыбку, в раздирающий душу беззаботный смех; сколько злости чувствуешь, видя, что для них время – мелочь, не заслуживающая внимания, а ты ради этой «мелочи» готов своими руками растерзать себя до костей… Откуда тебе знать, каково это, проходить мимо стеллажей весенней обуви, которая еще вчера была типичным необходимым, входящим в твои списки расходов, а сегодня - непозволительная роскошь и вместе с тем бессмыслица, о которой ты уже никогда не сболтнешь что-нибудь пренебрежительное; ведь она будет стучать по бледно-серому от соли асфальту, блестеть лакированными носами на солнце, натирать или валяться в прихожей… а ты уже даже не узнаешь об этом... Фрэнк, ну откуда, откуда тебе все это знать?!.. Знаешь ли ты, какая это мука обреченному, сказать, что он обречен, представить себя перед окружающими жалким, беспомощным, поверить, что это ты… Это невыносимо, невыносимо… Знаешь ли ты, как многие кончали с собой, не доживая до отведенного им срока? Потому что жизнь в ожидании смерти еще большая мука, чем смерть, назначенная на определенный день!.. Что ты знаешь обо всем этом, Фрэнк… Что мы с тобой можем об этом знать…
Она рыдала, не приходя в сознание. Ее плечи тряслись, а все руки были мокрые от слез. Иногда она на секунду останавливалась, чтобы перевести дыхание и добавить еще одну красочную деталь, но тут же снова срывалась и закрывала лицо руками.
Я сидел на своем месте, не отрывая от нее взгляда. Мне не приходило в голову попытаться ее успокоить; где-то на подсознательном уровне это казалось настолько же невозможным, насколько абсурдным. Но я хотел задать вопрос, всего один; он был важен для меня.
Видя, что она начинает приходить в себя, я решился.
- Откуда ты все это знаешь?.. Ты… ты была больна?
Она вдруг замерла; рыдания вмиг прекратились. Ее взгляд взволнованно дрожал, не умея сконцентрироваться на чем-то.
- Фрэнк, хочешь, я скажу, откуда я все это знаю? – она медленно повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза, отчего по спине побежали мурашки. – Ну? – нервно повторилась она.
Мне было страшно. Я не знал, о чем можно говорить с таким выражением лица, с таким испугом и вызовом одновременно. Но отступать было поздно, невозможно.
- Да, - откликнулся я, не отрывая от нее глаз.
Она не дышала. Глаза ее искрились.
- Постарайся понять то, что я скажу, - на секунду она закрыла глаза; ее губы все еще дрожали. – Твой отец был болен раком; он покончил с собой, бросился под машину. Это был не несчастный случай.
Блин, почему всё так хреново? Что же за несправедливость такая?! Автор, я требую хорошего положения дел! Да-да. Ну, разошёлся я... Пишите дальше, будем ждать. Спасибо.
Как-то запущено. Про Джерарда ничего так и не понятно! Или Вы специально решили скрывать от нас некоторые моменты (которые весьма кстати) или же сами запутались. Только Вы знаете что происходит и что на самом деле с героями, но попытайтесь намного проще передать это, чтобы не ломать голову и не строить догадки (причём не очень и правдивые)
madman, ох, ну раз вы требуете ничего, справедливость еще восторжествует (в конце концов должна же она хоть в чем-то восторжествовть)
yeeesss....., надейтесь-надейтесь а вот с Джерардом можно еще намучаться порядочно.. но я постараюсь исправиться
Fallen Angel, в течение работы по идее как раз должна раскрываться личность Джерарда, но, видимо, я поступила изначально неправильно. теперь тогда в каждой главе будет приведена запись (или записи) дневника; надеюсь, так станет понятнее.. простите, что так я невнимательно отнеслась
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
ничего, справедливость еще восторжествует (в конце концов должна же она хоть в чем-то восторжествовть) 
а вот с Джерардом можно еще намучаться порядочно.. но я постараюсь исправиться 
