Стрелка часов перекатывается, наступает тягучее утро, почти вечное. Мы завтракаем прямо в пустой комнате, к столу приставлены два стула из кухни. Вкус кофе мне противен, и я, с самой милой улыбкой, на которую способен, прошу брата сходить за чаем; он поднимается со своего места и выходит из комнаты. Мне больше не хочется курить, не хочется спать, и я не знаю, с чем это связано.
Сегодня мне снилось нечто совершенно неприятное. Мои руки и волосы были в крови. В этом сне я расписывал стены… Кровью, вязкой, липкой. Я вырисовывал на стене одни и те же слова, и они сами появлялись во мне. Новые слои крови ложились на прежние, темные, уже застывшие… Там, внизу, оставались другие слова, их я знал наизусть, и он знал их, мы все знали... Это была именно эта стена, напротив меня. Такая невыразимо глупая ситуация. Я, уставившись на серую голую стену, сижу за столом из красного дерева, который стоит посреди абсолютно пустой, разломанной комнаты. В конце концов, это просто серый кусок бетона, поставленный вертикально, но я уже вижу, как на нем проступают буквы. Это как молнии на сетчатке глаза, почти так же великолепно.
"Иногда мне мерещатся языки пламени... Смерть тех, кого я любил… Так бывает всегда… Прошлой ночью… Нет, это не было похоже на судороги… Это хуже, чем судороги. Это ужас…"
У меня резко упало зрение, я еще не успел полностью принять это. Теперь нужно привыкать к размытым очертаниям вещей и напрягаться, чтобы прочесть мелкий шрифт. Но это приятное ощущение, когда я подхожу ближе, чтобы вчитываться в странные слова, которых на самом деле нет.
"Это так ужасно, словно… Такое ощущение, словно кто-то держит меня за горло и сильно сдавливает его…"
Этой ночью, во сне, у меня закончилась краска, но слова не переставали вырываться наружу, откуда-то из моего подсознания… И тогда я принялся сильнее вдавливать пальцы в стену, стирая их в кровь, до костяшек; я оставлял на стене свою кровь, смешанную с чьей-то чужой.
Я дергаюсь от чего-то прикосновения. В очередной раз Майки оказывается совсем рядом, он обнимает меня сзади, со спины. Я рассказываю ему о том, что я видел, и брат говорит, что это был всего лишь сон. «Всего лишь плохой сон», я повторяю за ним. Только что я заметил, что брат намного больше похож на мать, чем я. Их многое связывает. Он заставляет меня жалеть ее, и я делаю вид, что жалею. Но я... Не могу. После всего, что я о ней знаю, это кажется невозможным.
Я убираю с себя его руки, небрежно целую его в щеку. Он улыбается, говорит, что выпьет мой чай, если я уйду; и я не обращаю на это внимания, выхожу из дома. Ночью был дождь, и теперь на дне бассейна виднеются лужи; они поглощают все мои мысли, когда я стою у края, уставившись на них. От воды поднимаются, возможно, выдуманные мной застоявшиеся запахи; у меня кружится голова, но делаю еще один шаг к краю,- «В конце концов, все зависит от того, как близко к краю ты подошел», от таких мыслей я улыбаюсь. Они никогда не принадлежали мне, - а там, внизу, вода становится еще темнее в моей тени. Ветер выворачивает наизнанку ветви деревьев, поднимает их выше.
Я обнаружил в моей памяти рваные раны, и снова возвращаюсь к ним; я не могу найти в себе многого. Сейчас я другой. Недоконченный, незавершенный, я не изучил до конца самого себя. И я буду нечестен, если скажу, что мне не нравится это чувство. Оно так же нереально, как мое ухудшающееся зрение. Нереально, как те часы перед многоразрядными экранами, как тягучие падения в бездну отчаяния и алкоголизма, как замещение одного человека другими. И если это – моя жизнь, то это рассказ обо мне, о том, что составляет значительную часть моего мира. Я должен быть честным и помнить все.
Возвращение в прошлое, в события двадцатилетней давности – это как красные круги перед глазами. Как удушье. Это как дым сигарет, от которого кружится голова. Но я хочу вспоминать, мне это кажется важным. Перенесемся в тот момент, когда я по памяти рисовал портрет моего отца. Четко вырисованные прямые черты лица, темные тона. А на коже остались все оттенки голубого. Неестественный, мертвенный цвет.
Было в наших отношениях с отцом что-то странное, мы будто знали друг о друге больше, чем все наши близкие. Возможно, я просто видел не то, что видели все остальные, я знал слишком многое. Он говорил мне: «Смотри в глубину, у тебя получится». Я заглянул в его глубину. …Не помню имени его друга, который появился однажды в нашем доме, но мне нравилось следить за тем, как отец ведет себя наедине с ним. Тогда он становился совершенно другим, я знал; я смотрел в глубину и находил нечто такое же в себе. С детства у меня была свобода понимания его действий; со временем она перешла в моральное разложение. Впрочем, мои грязные догадки подтвердились, когда отец сказал: «Я всегда любил его, и самой большой ошибкой в моей жизни было отказаться от этого». Так странно видеть в том, кого ты знал с рождения, что-то новое, опасное. Отец говорил, что ни о чем не жалеет, потому что уже слишком поздно. Говорил, что я не должен повторяться в его ошибках, не должен запоминать эти его слова; и я всегда так думал, я не мог бы ослушаться его. И теперь я вспоминаю правду.
Перенесемся в тот день, когда я возвращался домой после неудавшейся вечеринки. Один из тех дней, когда мечтаешь переломать свой пессимизм и жить до последнего слова… Но все оказывается ничтожным. В коридоре я натолкнулся на мать; мы стояли в дверном проеме, через темноту оглядывая друг друга, я – в полуобморочном состоянии, она – вся в крови. Я посмотрел на ее лицо и руки; вся жизнь свелась к одному моменту, когда я понял все ее поступки и причины ее срывов, все оттенки отчаяния. Она убила отца посреди гостиной, запачкав диван и пол кровью.
Мы с матерью оттащили его на площадку за домом, скинули тело в бассейн. А потом долго стояли и смотрели, как вода становится бурой. Внешне она была абсолютно спокойна, смотрела на меня со злостью. «Ты же не посмеешь рассказать об этом»,- единственное, что она тогда сказала. Нет, конечно, нет. Об этом никто не узнает, даже Майки. Как бы мы не были с ним близки, мои воспоминания – это то, что касается только меня. После моих слов она прижала меня к себе, пытаясь успокоить или заставить забыть то, что я видел. Ее руки испачкали мои волосы.
С того момента мои мысли стали выходить из-под контроля; иногда они становятся навязчивыми идеями, от этого невозможно избавиться. Если кому-нибудь покажется, что это не достаточно страшно, то это не так. Меня охватывает это чувство подавленности; я молюсь о том, чтобы умереть, как однажды я молился об этом на похоронах моего отца. Я не узнавал почти никого, кто был на церемонии, я не смотрел в их искривленные болью лица, боясь сказать что-либо лишнее, бессвязное, даже глупое. Это никогда не станет моим прошлым, навсегда останется в настоящем.
…Мать так сжимала мою руку, когда я давал показания в суде, что на моей ладони остались покрасневшие отпечатки от цветочного узора на ее перчатках. Да, да, я ничего не знаю, я не желаю знать...
Я просто молюсь о том, чтобы умереть; после того, что мы сделали, каждый день я умоляю об этом высшие силы. Но когда я понимаю, что там, наверху, никого нет, я решаю, что бог умер. В следующее воскресенье в церкви я поджигаю свечу с обеих сторон, смеюсь в лицо пастырю. Я отрекаюсь от всего, чему ты меня учила. Я хочу только сжечь дотла твой дом, мама. Огонь очищает. Это становится необходимым, разве нет? Здесь такие застоявшиеся воспоминания, совсем как вода в нашем бассейне. Мне это совсем не нравится.
И в то время, как я не мог избавиться от подавленности и болезненной привязанности, Майки отстраненно наблюдал за моими тихими истериками. Его чувства ко мне выветрились, когда мы потеряли стыд, забыли наши страхи; наши поцелуи продолжались и после того, как в комнату входила мать. Он стал бесчувственным, он казался мне далеким, безразличным, не вникающим в то, что происходило с нашими жизнями. Брат просто ничего не знал, до сих пор не знает. Я сдержал свое обещание. Мы перестали разговаривать по ночам, и мне снились кошмары; в них мы с Майки убивали наших родителей, а потом давали показания в суде; наши голоса сливались в один, женский, разрывающий все голос, принадлежавший нашей матери. Ее слова отдавались еще сотней таких же лживых голосов: «Это было самоубийство, я думаю. Они смотрели на мир с точки зрения пессимистов. Это были очень непростые люди, поверьте»
Я не мог избавиться от этого тяжелого чувства, от ужасных снов. Когда я пытался поджечь дом, я хотел освободиться. Разорвать привычные связи. Я хотел, чтобы Майки меня возненавидел, как я презирал его тогда; мне было нужно, чтобы мать вычеркнула меня из памяти. И если бы не случайность, у меня бы все получилось... Жизнь стала невыносимой, поддельной, я не мог вырваться из бездны своего ужаса. Через три дня после того случая я собрал все свои вещи и уехал в другой город. Тогда мои мысли не были заняты чувствами других; я об этом не думал, и не буду говорить, что это когда-либо после имело для меня особое значение. Я замкнут в своем круге, я живу своим миром, и это делает меня независимым. Вряд ли что-нибудь может меня остановить.
И когда надежды на самостоятельную жизнь не оправдали себя, вместо них я нашел внутри себя лучшее, что когда-либо у меня было. Саморазрушение. Любыми путями, всеми способами – разрушить в себе все, что может понравиться; все, что не вызывает отвращение. Каждый сам выбирает, как убить себя. Мы живем в обществе самоубийц - это наша свобода, наш выбор, и никто не собирается от него отказываться. Мои новые друзья говорили, что я прав; с ними мы вместе поджигали заброшенные дома, в которых ночевали. Сжигали газеты в мусорных корзинах на улицах, и это доводило меня до экстаза. Мои четыре года саморазрушения.
Перенесемся в тот день, когда я впервые увидел Берта. Первое, что я заметил - у него в руках был маркер, и он рисовал что-то на зеркале в туалете в небольшом клубе. На самом деле, я пришел туда, чтобы поджечь что-нибудь, мне был нужен запах гари, до потемнения в глазах. Я подумал тогда, что у этого парня отличный стиль рисования, а может, сказал это вслух. Не важно. С тех пор мы вместе не раз достигали расширения сознания всеми возможными способами. Мы сожгли почти всю мебель в доме его родителей. Лежали на полу в его комнате, вынимали иглы друг у друга из-под кожи. Я их не боялся, пока мне не внушили, что боюсь. И теперь мне страшно, мне действительно страшно.
Я не решаюсь дать определение тому, что между нами было. Мы занимались любовью, там же, на полу, и наши стоны заглушала музыка, которая тогда возносила нас до небес, а теперь не вызывает никаких эмоций. Я не чувствовал в нем подделки, он был настоящим, но я искал в нем кого-то другого, не мог остановиться. Иногда он был резким со мной, кричал, просил исчезнуть из его жизни. Говорил, что я вывожу его из себя. Вполне вероятно, что он меня любил, но это тоже не важно. Когда Берт уходил, он сказал: «Я не тот, кого бы ты хотел видеть возле себя» Люди понимают друг друга лучше, когда находятся на грани смерти вместе.
Проходили дни, и после того, как он ушел, во мне образовалась пустота; я не хотел никого видеть, я забыл все. Сначала мои руки сами оказывались на промежности; потом я заставлял себя думать о Берте, о пожарах, что мы вместе устраивали, и я старался вспомнить Майки; еще позже я перешел на мысленное самоудовлетворение. В эти минуты все теряло свое значение, а жизнь сходилась к бетонному полу в той комнате, которую я снимал. Воздух надо мной раскалялся, плавился, и мне казалось, что я вижу в нем что-то. Это незабываемо. Через какое-то время ко мне приехал Майкл. Он был так напуган моими словами и состоянием, в котором я находился. Но ему тоже нравилась такая жизнь, вне стен родительского дома. Это была почти свобода, потому что свобода – это немного больше. Мы проводили вместе очень много времени, вдвоем срывали вечеринки, в упор вглядывались в лица людей в метро.
В последний вечер я показал ему, как поджигать дом. Это был один из тех огромных заброшенных особняков, что стоят по окраинам городов. Я смотрел за его реакцией, как брат менялся в лице, когда пламя захватывало здание. Его речь потеряла ясность, он пытался сказать что-то одним потоком слов и слез, но я хотел понимать; я смотрел за тем, как огонь принимается за крышу, как в нем исчезают мертвые деревья. Прогнившее изнутри здание рухнуло, подняв в холод воздуха целую воронку медленно догорающих искр. Я любил это чувство, когда ты можешь разрушить все, что угодно, я был одержим этим. И это ощущение было слишком ярким. Четыре года саморазрушения.
...Он всегда оказываля сильнее, чем я. Майки мог собрать заново то, что я разрушил в себе. «Я хочу так жить. Всегда этого хотел». На моих щеках были слезы, когда я пытался объясниться перед братом. «Тебе помогут. Они вернут тебя прежнего, Артур»,- сказал он, когда мы входили в длинное здание, оказавшееся психиатрической больницей. Я и не думал сопротивляться, просто потому, что Майки всегда оказывался прав. Иногда он был скучным, бесчувственным, но всегда знал, что делать. А в тот момент… С его лица не сходила убогая вежливая улыбка, он смотрелся нелепо, будто пытался этим оттолкнуть меня. Спасибо, что раньше не давал повода спросить, что ты задумал. Спасибо, что не желал открыть передо мной свою душу. Это именно тот случай, когда откровения не привели бы ни к чему. Мы оба знаем, что так будет лучше, но когда-нибудь я все равно захочу выслушать твои оправдания.
В течение следующих шести месяцев я почти не выходил из своей палаты. Мои слова путались, я не мог выпутаться из этого бреда, рассказывал своему лечащему врачу все, что видел; и мы оба верили, что я схожу с ума. Я знал, что могу говорить все что угодно.
Моя мать убила моего отца, потому что он никогда не любил ее. Это не было самоубийством.
Я не мог не быть гомосексуалистом, это в моей крови. Мне двадцать один, во мне еще столько жизни… А я только и делаю, что притворяюсь самим собой. Будто я лучше, чем есть.
Мы с братом отдаляемся, но когда-нибудь мы будем самыми близкими друг другу людьми.
Матери было ни за что не оправдаться передо мной.
Но на самом деле все это не так уж важно. Для них я - наркозависимый. Я - поджигатель. Я опасен для общества, Артур Джерард Уэй - почти преступник, поэтому я заслуживаю жалости. Вот в чем была их действительность. Иногда действительность важнее правды. От меня прятали спички и зажигалки; моя кровь была чиста от веществ. Меня мутило от их таблеток, они были приторно-сладкими и оставляли налет на языке. Руки постоянно тряслись; по утрам у меня были судороги, и кто-то из медсестер помогал мне опускаться в ванну, заполненную льдом. Если бы это помогало. Прикрыв глаза, я наблюдал за тем, как чьи-то руки скидывают в ванну острые куски замороженной воды, и мне казалось, нет, я ясно видел, как под кожей краснели разорванные вены. Мои ноги ударялись о металлические стенки. Все происходило вне моей воли.
***
Я отвлекаюсь от воспоминаний только когда мы входим в ресторан, и меня захватывает атмосфера нового места. Под столом я глажу колени брата, улыбаюсь ему, наклоняясь ближе и вдыхая его запах. Я не чувствую себя странно, я почти спокоен, хоть мы и никогда себя так не вели друг с другом. Нам приносят выпивку, и я пью много, больше, чем обычно, потому что мне не хочется быть трезвым. Мои мысли расползаются. В какой-то момент мне кажется, что люди за соседними столиками начинают разговаривать громче, мне это нравится, их голоса могут перекрыть музыку, что звучит из колонки прямо над нашим столиком. Меня всегда раздражали концертные записи.
Майки говорит что-то, я устало киваю в ответ. У меня устойчивое впечатление, что он разговаривает сам с собой, как в бреду, в сумасшествии, в отчаянии, и мне трудно вникать в его ход мыслей. Сколько же в нем лжи, знаю ли я до конца? Я курю, хоть и мне и не хочется, потом опускаю погасшую сигарету в пепельницу; я думаю, что в этом нет ничего хорошего, и когда достаю следующую – поджигаю ее от свечки, которая стоит посередине стола. Брат нервно вздрагивает, я беззаботно улыбаюсь. - Все в порядке,- легко говорю я.
Он по-прежнему смотрит на меня в упор. А я ненавижу записи по живому, с выступлений. - Все в порядке,- повторяю я, уже спрашивая его, так ли это на самом деле. Брат утвердительно кивает, я беру его за руку и вытягиваю из-за стола, мы идем на середину зала, где в медленном танце застыло несколько пар. Мы проскальзываем в музыку, она странная, жесткая и серьезная, и я стараюсь о ней забыть. Можно танцевать и в тишине. Мои руки сходятся на его пояснице, и брат сильнее прижимается ко мне. Странный танец-объятие, почти без движения. Застывшее равновесие. Как первое признание в любви. Он обвивает руками мою шею, тихо говорит, что на нас смотрят люди. А я улыбаюсь, потому что помню тот день, когда мы вместе вторглись в темноту оставленного хозяевами особняка, разлили бензин по ковровой дорожке и подожгли это. А потом точно так же, вдвоем танцевали на одном из лестничных пролетов, поддаваясь ритму сжигаемого нами дома. Ритму разрушения. Где-то в глубине падали стены и потолочные балки, разбивались окна. А Майки прижимался ко мне так же сильно, как сейчас; на его щеках были слезы, но он не дергался и не пытался вырваться, хотя рисковал своей жизнью так же безрассудно, как я – моей. Брат не отходил от меня до тех пор, пока огонь не обступил нас со всех сторон. Главное – это иметь возможность вовремя сбежать.
Мы возвращаемся за наш столик у окна, долго молчим. Я разглядываю воду в своем стакане, как свет в нем преломляется, разламывается. Потом я останавливаю взгляд на нем. - Ты – мой способ расширения сознания, в каком-то смысле,- брат вздыхает, его рука подпирает подбородок, в глазах слезы. Его слова звучат безысходно, монотонно. Я молчу, просто не могу заговорить с ним. Этот ужин обернулся настоящим кошмаром; еда в моей тарелке как никогда раньше напоминает убитое и выпотрошенное существо. В остывшем соусе плавает жир и свернувшаяся кровь. На нас пялятся люди за соседними столиками; над закрытой на замок дверью видит табличка с надписью «Выход». Я отставляю свой стакан, с силой опускаю его на скатерть. Моя рука скользит по скатерти, пока не наталкивается на его руку; пальцы обвивают его запястье.
- Я нуждался в тебе, мне было необходимо твое внимание,- продолжает Майки, отдергивая руку,- Так же, как и нашей матери. Но ты не догадывался об этом. Ты не приехал тогда, чтобы повидаться с ней в последний раз… ты знал, что вы больше не увидитесь. Как ты мог? Как ты посмел оставить меня одного с ней?! И после, после этого… ты так и не приехал… Иногда самые близкие люди могут причинить невыразимую боль своими словами. В такие моменты мы отдаляемся друг от друга, настолько это возможно. Мне перед ним не оправдаться. О да, иногда я вижу огонь, и вижу, как те умирают те, кого я любил. И это мое оправдание. Динамик над нами разлетается на куски, ржавая решетка от него падает прямо на наш стол, и два стакана оказываются разбитыми. Симпатичная официантка смотрит на это с застывшим выражением лица, она подходит, ее извинения звучат с такой же интонацией. Мерзкий, обреченный звук ее голоса еще долго не выветрится из моей памяти.
Мы оставили машину на стоянке возле торгового центра, и теперь эта площадка опустела. Она кажется просто огромной. Фонарные столбы стали слишком высокими, и они здесь, чтобы подпирать небо, не дать ему рухнуть вниз; их свет едва доходит до нас. А солнце давно потухло. Его больше нет наверху, оно сместилось или утонуло в расплавленной атмосфере.
Брат берет меня за руку, за этим прикосновением следует поцелуй. Он прижимает меня спиной к холодной дверце автомобиля, и я прогибаюсь назад, глажу его волосы всех оттенков светлого. На самом деле, он импровизирует; все здесь не больше, чем случайное стечение обстоятельств. Вся моя жизнь – это глупая, не осмысленная до конца случайность. Я на пределе, закатываю глаза, до режущей боли. Дальше – минутное затемнение, и каким-то образом мы оказываемся в салоне моего автомобиля; за руль садится Майки, потому что я пьян. Мы выезжаем на шоссе и попадаем в пробку, которая протянулась по всему городу; я включаю радио. С радиоволн раздается голос молодого человека, которого мы никогда не видели, но я представляю его себе в огромных наушниках, в помятой рубашке, с издевательской улыбкой на лице. Идет передача про автокатастрофы: совсем близко от нас, за несколько кварталов, произошла авария – во время полицейского преследования машина в, которой находился какой-то преступник, столкнулась со свадебным кортежем. И мы будем проезжать мимо.
- Главная причина замедленного движения на дорогах – интерес людей к летальным исходам. Каждый, кто проезжает мимо двух столкнувшихся автомобилей, пытается лучше запомнить увиденное. Они хотят знать о смерти хоть что-нибудь, это их шанс увидеть, - спокойно рассуждает Майки. - …они берут из ближайшего видео-проката эти кассеты с фильмами ужасов. Они сами просят страха, они напрашиваются, разве нет? Все сводится к тому, что этот ужас не настоящий. Подделка, грубая, дешевая, это как бутафорская кровь вместо настоящей. И когда они приносят эти кассеты в свой дом, никто не думает, что этот кошмар может пробраться в их сознание. Никого не волнует, что это может стать частью их жизни, как стало частью моей. Возможно, я просто сумасшедший, один из миллиарда таких же умственно прокаженных, но разве это значит, что я ошибаюсь? Расширение сознания – вот о чем я говорю. Когда люди боятся, когда они в панике, их сознание так же умножено, как под действием наркотиков. Многим это нравится. Расширение сознания всеми возможными способами. Его спокойствие, почти ненастоящее, оно выводит меня из себя. Я замечаю в его речи свои, прежние слова, но меня это мало беспокоит. Я отворачиваюсь от него, смотрю в окно со своей стороны.
Их жуткая авария. Я замечаю впереди на дороге скопление автомобилей, и мне становится хуже, потому что я знаю, что именно мне предстоит увидеть. Такое случается, говорю я себе. Внутри меня звучит голос диктора с радио, гнусавый, с неприятным смешком рассказывающий об этой аварии. Свадебная фата стелется по земле, легкая ткань прилипает к асфальту. Майки останавливает машину возле места происшествия, выходит из салона и подбирает кусок разорванной материи. На ней чернеют капли крови и машинного масла; я замечаю это, когда находка оказывается у меня в руках. - Она умерла, как ты думаешь? – говорю я сдавленным шепотом. Мне и самому не понятно, зачем я спрашиваю об этом. - Да,- брат указывает рукой на ветровое стекло; за ним, на дорожной полосе, видны темнеющие на фоне закатного неба силуэты людей. Полицейские делают свои фотографии, склонившись над скорчившимися трупами; во вспышках можно разглядеть чье-то тело, тонущее в белой ткани. Я закрываю глаза руками, прижимаю к лицу материю. От такой реальности я отказываюсь.
Я поднимаю глаза, только когда брат говорит, что все осталось позади, на переполненном шоссе. Сейчас я замечаю три расстегнутые пуговицы его рубашки. Чувствую, как по салону моего автомобиля растекается запах женских духов. Такого никогда не было, это волнует меня. Оставив машину возле дома, мы выходим из салона и идем к площадке у бассейна; почти одновременно падаем на колени. Майки до сих пор держит в руках фату, из нее торчит проволока, к которой раньше были приклеены искусственные цветы. Он хотел бы сохранить это у себя; когда-то у брата была целая коллекция вещей, которые оставались после тех, кто уходил… Но я говорю, что мы не знали даже имени этой девушки, и мы не можем оставить у себя вещь, которая принадлежала ей. Дрожащими руками я достаю из кармана куртки зажигалку, щелкаю, и над ней появляется небольшой огонек; отсветы и странные тени ложатся на наши лица, на покрытые плесенью ступени, ведущие к дну бассейна. Я ненадолго отвлекаюсь, пока смотрю на руки Майки, как он растягивает шелковую ткань, разрывает ее; материя под его пальцами лопается, идет разрывами и длинными затяжками, и я подставляю зажигалку под один из разорванных отрезков ткани. Все медленно обращается в пепел.
Мы долго смотрим на то, как догорает ткань; поднимается ветер, он разносит искры в разные стороны, по совершенно разным плоскостям, и теперь наша одежда испачкана пеплом. Я оказываюсь слишком близко от лица брата, кладу руки ему на плечи, прижимаюсь своими губами к его. Его руки скользят по моей шее. Никогда еще я не хотел его так сильно. Мы ложимся на кафельную плитку, перекатываемся, и теперь он оказывается сверху. Я смотрю в небо над нами. Наши тела срастаются с тканью космоса, с железными звездами, впаянными в небо, с этим запахом плесени, поднимающимся от переполненного бассейна. Майки гладит мои руки, приподнимает футболку, и я помогаю ему снять это с меня. Я чувствую его дыхание на своей коже, и, кажется, весь вечерний воздух заполнен его запахом. Я уже возбужден; я хочу, чтобы его прикосновения были долгими, протяжными. Его руки оказываются на моих джинсах, и он снимает их с меня, вместе с нижним бельем, потом раздевается сам.
Мы сходимся в недолгом поцелуе, его горячие губы едва задевают мои, и Майки не позволяет мне управлять нами, не дает углубить поцелуй. Он засовывает пальцы мне в рот, вынимает их и облизывает сам. Я развожу ноги в стороны, и мое дыхание сбивается, когда брат трогает меня, когда я чувствую его пальцы внутри. Я закрываю глаза, стараясь не показывать, что мне неприятно. Потому что все, что я чувствую – это боль.
Я приподнимаюсь на локтях, отталкиваюсь руками, и мы вместе соскальзываем в бассейн, полный грязной воды. Я ударяюсь спиной о ступени, ведущие вниз, к дну. Вода затягивает нас. Тянет вниз. Под водой мы находим друг друга, наши руки соприкасаются, пальцы сплетены в какое-то подобие замка. И теперь я понимаю. До меня наконец доходит, что мы все… Мы все – никто, мы оба. Двое ублюдков, полюбивших друг друга. Это противоестественно. Я чувствую, как что-то утаскивает меня в глубину; я не могу дышать, заглатываю мутную воду. Дно непривычно далеко, я не могу до него достать. Меня не покидает ощущение, что в этот бассейн мы с матерью выкинули его тело. Вода отравлена, она темно-бурая. Я смотрю в глубину. При жизни у меня есть призраки. Потому что я – морально прокаженный. Уже запущен тот процесс, когда мысли разлагаются прямо внутри меня. Поднимая голову, я вижу только небо, прогнувшееся над нами. Оно похоже на канал, настроенный на пустую частоту. Белый телевизионный шум. Через него невозможно ничего разглядеть. Солнца больше нет. Все, что между нами происходит, здесь повторяется снова. Мы заново влюбляемся. Мы оба одинаковые, нам следовало бы поддерживать друг друга,- он сказал это, когда отдавал меня людям, которые промыли мне мозги. И после этого он надеялся, что я захочу с ним увидеться?! Даже если бы я раньше понял его причины…
Я еще раз ухожу под воду, и когда его руки вытягивают меня обратно, сильные вертикальные дождевые потоки бьются о поверхность воды, о плитку, которой выложена площадка. Бассейн переполнен, вода из него вытекает наружу. Мы оба мокрые, под дождем, из последних сил удерживаемся возле стенки, выложенной кафелем. Майки первый выбирается наверх, потом он помогает мне подняться. Я не чувствую самого себя. Мне понятно только, что я плачу. Это глупое чувство – боязнь разрушить то, что между нами есть. Все уже разрушено.
Брат отводит меня в дом. Мы оба мокрые, искупавшиеся в воде, которая поднялась из канализации; наши руки и одежда, которую мы натянули на себя, в грязи. Не заботясь о том, правильно ли мы поступаем, мы вырываем из себя стоны, доводим друг друга до сумасшествия этими прикосновениями сквозь темноту. Говорим резкие, не свойственные нам слова; ударяемся о стены, когда целуемся в коридоре. Я завожу руки ему за спину, провожу большим пальцем по его позвоночнику; он оставляет на моей ключице быстрый, смазанный поцелуй. Все повторяется. Я влюблен, всегда заново влюбляюсь в него…
Откуда-то из глубины меня поднимается странный смех, я отхожу от Майки, прижимаюсь телом к противоположной стене. Этот нервный смех переламывает мое тело, мою волю, и я сгибаюсь пополам, упираюсь руками в колени. У меня не осталось сил. Я такой слабый, о господи. - Я просто хочу во всем разобраться,- выдыхаю я слова, когда этот приступ отступает. Брат склонился надо мной, он гладит мои волосы, которые я по застоявшейся привычке всегда красил в ярко-красный. Красный, как огонь. Иногда я вижу огонь… И… смерть тех, кого я боготворил… И это всегда… В мыслях появляются слова, которые остались в прошлом. Слова, которые мне нравились и которые я записывал, чтобы не забыть. Их говорили люди, перед которыми я открывался.
- Меня достало,- говорю я увереннее,- Что происходит, в конце концов? Что с нами стало?! Майки выглядит отсутствующим. Он здесь, но его нет рядом со мной. Опускается на пол возле меня, обнимает мои колени. - Ты – мой способ расширения сознания. Он уже говорил это. Я закрываю глаза, у меня перед глазами проступают красные круги и треугольники. - Тебя не существует. Твоя любовь к алкоголю, к наркотикам, к поджогам, ко мне, - он нескончаемо долго перечисляет все, к чему я был привязан, и теперь его голос дрожит,- любовь к отцу и матери… Смотри в глубину, внутрь себя,- он переходит на шепот, и от этого его теплое дыхание, касающееся моей кожи, становится еще горячее,- Это не больше, чем подделка. Выдумка. Тебя не существует.
- Что, блядь, ты несешь? – я выхожу из себя и открываю глаза, мои придуманные галлюцинации растворяются в воздухе. Раньше мне помогало успокоительное, которое я принимаю. Теперь таблетки не действуют, но отказаться от них – слишком сложно. От этого лекарства у меня выпадают волосы, и я часто нахожу на своей подушке красные пряди своих безнадежных волос. И сейчас я думаю об этом, проглатывая сразу несколько таблеток. - На самом деле, ты и сам обо всем знаешь,- спокойно говорит брат. Его спокойствие – оно не реально. - Ты можешь мне объяснить, что происходит в наших жизнях? Это тебя волнует?! - Ты ведь знаешь,- повторяет он. Я закрываю глаза, и на какой-то огромной лестнице меня протаскивает сразу через несколько ступеней. Я должен, должен помнить все.
Моя жуткая авария. Содранная кожа на руках. Осколки моих зубов на приборной панели. Переломанные пальцы… я видел свои кости внутри, когда пытался убрать с лица окрашенные волосы. Мне хотелось плакать от боли, и я закрывал глаза, пытаясь понять, что же произошло. Как сейчас. Я ничего не понимаю, не желаю понимать. Сейчас, здесь, я глубоко выдыхаю. Спрашиваю, чем все закончилось для меня, хотя я уже знаю ответ. - Ты умер. В тот момент, когда приехала скорая и когда тебе вкололи морфин внутривенно. Умер,- я сижу возле брата. Сижу тихо. Он негромко смеется, смеется мне в лицо,- Умер. Оставил меня одного, в этом жутком доме… В этом ужасном, уродливом мире, один на один с нескончаемо долгой взрослой жизнью.
Мы молчим, и во время этой тишины я с ужасом понимаю, что верю всему тому, что он сказал. Я принимаю это за правду. Я обессиленно говорю: «прости меня», обнимаю его, неловко и смущенно. Мне перед ним не оправдаться – это последнее, что я помню. - Успокойся,- произносит он, освобождаясь от моих прикосновений, - Тебя не существует. Ты – это не он. Он умер. Мой брат, Артур, он мертв, и он никогда не любил меня так, как любил его я. Моя любовь была аморальна как вся его жизнь. Он мог бы полюбить меня из ненависти к нашей матери, из памяти к отцу, из жалости… Но он никогда не любил меня, и разве может что-либо быть хуже этого?! Когда он умер, я подумал, что так мне будет намного проще. А сейчас… Сейчас я притворяюсь, что ты есть на самом деле, потому что я придумал тебя таким, как помнил брата при жизни. Все твои слова, твои мысли и воспоминания… Ты знал то, что знал я. Ты сам – это то, что он оставлял в своем дневнике. Тебя не существовало, Джерард. Никогда.
Передо мной пламя, оно захватывает все мои мысли. Майки поднимается, идет в пустую гостиную, и я следую за ним, смотрю, как брат достает из-под чашки с остывшим чаем какие-то исписанные листы. Легкая, почти прозрачная бумага, которая исписана моим почерком. - Я собрал здесь все, что у тебя было. Все твои рисунки, твои дневники. Я размечтался, я жил воспоминаниями о нем, и я придумал тебя, мой способ расширения сознания,- он садится на столешницу, приминая под собой ненужные листы бумаги. - Зачем? Для чего тебе это? Он отворачивается от меня, раздвигает ноги, и я подхожу к нему ближе, устраиваюсь меж них. Я притягиваю его к себе.
- Зачем ты написал это?! Какого черта ты сделал это, Майки? – мое дыхание согревает его кожу,- Ты заставил, заставил меня! Думаешь, ублюдок, так ты вернул брата? Подчинил себе его чувства? Я сам полюбил тебя, я действительно влюбился! Снова, еще раз, я влюбился в тебя так, как влюблялся он. Я – не продолжение той истории, я сам – отдельная жизнь, другая, лучшая жизнь. Он молчит, долго смотрит на меня из-под стекол своих очков. В его взгляде невозможно прочитать что-либо, и сейчас я понимаю, что все бесполезно. Все это было бесполезно…
Мои слова были чужими. Ненастоящими. Ничто не принадлежит мне. Я сам – свой призрак. «Освободи меня от этого, Артур», - говорит он, и я собираюсь подчиниться, я и сам хочу этого. Но в этот раз у меня все получится. Я всего лишь хочу сжечь твой дом, мама. Я хочу уничтожить нас. После тебя ничего не останется. Не останется ничего. Вообще ничего. Я поднимаюсь на второй этаж и забираю из комнаты родителей все духи матери. Дорогие, изящные ароматы, которые пропитали стены этого дома. Собрав все, я возвращаюсь к Майки.
- Ты действительно этого хочешь? – я поднимаю руку и подношу зажигалку к обоям; я поджигаю их, так и не услышав ответа. Мне нравится смотреть, как пламя ползет по стене вниз, и, разливая на полу духи матери, я чувствую себя таким же сумасшедшим, как двадцать лет тому назад. А ведь тогда я хотел, чтобы он меня возненавидел; сейчас – чтобы любил всегда. Люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, Майки, я делаю это ради тебя.
Фотография матери, та, что на стене, она не горит. Она плавится, изображение ее лица кривится и чернилами стекает по бумажным обоям. Огонь перекидывается на дверь, ведущую в гостиную, и она догорает неестественно быстро, вываливается из дверного проема; дальше – пламя идет по пустым стенам, огибает нас, и это, должно быть, невозможно. Это просто нереально, как и все лучшее, что было в нашей жизни. Языки пламени отражаются в стеклах его очков. Едкий дым заполняет все пространство, здесь становится тесно, и мне нечем дышать. Я снова могу читать слова на стене, те самые, что написал во сне; они проступают откуда-то из моего подсознания.
Брат обнимает меня, прижимается лицом к моей шее. Мы одни здесь, и мы пропадаем... Даже если здесь только он. Я (или тот самый Артур) никогда не подозревал, насколько Майки одинок. Мы исчезнем здесь вместе. Я говорю об этом вслух.
Красиво. Я в восторге, правда. Многого не скажу, но этот фик действительно произвёл на меня впечатление. Атмосферу на последних строчках дополнила какая-то песня из Placebo про кокаин. Я в двойном восторге от такого совпадения. Ставлю высшую оценку из возможных здесь. Копирую себе в компьютер, если Вы не против.
ахах, угораздило же меня написать рассказ, к которому нельзя подобрать слова, а хД
JDee, и еще раз спасибо) Мне приятно слышать это. Nathan, я рад, что вам понравилось. Последние абзацы я раза четыре переписывал, наверное, не зря) Red_Goggles, ох, спасибо) Это правда удивительное совпадение. Когда я работал над рассказом, в играющем у меня плей-листе были Placebo. Да конечно, я не против. КризисСреднегоВозраста, это вам спасибо за комментарий, и за внимание)
Это просто великолепно, Автор! Я смогла подобрать к этому рассказу слова, может, не самые адекватные, но все же. Думаю, если бы я все же смогла уснуть после его прочтения, то мне впервые за много месяцев приснился бы сон. И это, без сомнения, был бы кошмар. Жаль, что не удалось уснуть. Этот фик так задел меня, что в тишине я начинала слышать какие-то шорохи, а в комнату будто проник слабый оранжево-красный свет. Когда они упали в бассейн, мне стало трудно дышать, и воздух вокруг словно загустел. Когда стояли посреди пылающего дома, стало жарко, и послышался тихий треск. Чтобы меня, с моей железной в этом смысле психикой, довести практически до галлюцинаций - да со мной уже лет 5 такого не было! Отдельное спасибо за это. Момент на счет крови на стене жутко напомнил любимого персонажа комиксов. Это очень приятно было, честно. Рассказ можно разбирать на цитаты! И, с Вашего позволения, я не просто сохраню его себе на комп, а распечатаю, обклею стену и обведу каждую зацепившую строчку, чтобы повторять до конца жизни.
Я тут понаписала много всего, но главного не сказала: этот рассказ - настоящий шедевр. Психоделичнее всего, что я когда-либо смотрела или читала. Mel, Вы великолепны! Спасибо
Johnny, я просто счастлив теперь)) Это очень важно для меня - знать, что этот рассказ действительно может напугать, потому что это значит, что я не перестарался, указав в жанре "Horror". Ахах, ну и самой главной похвалой для меня является признание того, что это психоделично. Спасибо огромное, я очень благодарна Вам и за внимание к рассказу, и за такой прекрасный комментарий.
о господи после прочтения в голове были одни маты, как бы по-идиотски это не звучало, серьёзно! это же...блядь! восхитительно! отношения двух братьев, они такие запутанные, это с одной стороны, а с другой... всё предельно ясно, они просто зашли слишком далеко идея с убийством отца тут была очень к месту, ээ... обычно это кажется нелепым, но для этого рассказа, такого автора, пишущего таким языком, с таким потрясающим сюжетом это было идеально! мне кстати паланика напомнило, не?.. конец вставил спасибо большое, мне очень понравилось
plastic●heart, да-да, мне тоже Паланика немного напомнило(И Уэлша тоже). Но у Mel получается значительно красивее, на мой взгляд. И ни Паланик ни Уэлш не смогли вызвать ТАКИХ эмоций. Меня понесло
plastic●heart, а вот и брат пришел)) Мне всегда так приятно твое внимание, мой дорогой, ты каждый раз отписываешься под моими рассказами, тогда как я читаю тебя и по-наглому отмалчиваюсь. Но ты ведь знаешь, что я всегда где-то рядом, и наверняка догадываешься, что именно я думаю)) А когда я прочитал, что тебе хотелось материться, то чуть сознание не потерял от страха, что все может быть так плохо х) Но я рад, я безудержно рад, что тебе понравилось это. Мне казалось нелепым вообще все, но раз вы говорите... хД Боже, как я счастлив. Спасибо тебе, бро. А Паланик... Я думаю, он здесь есть. Он - часть моего вдохновения, часть моей жизни, ты же знаешь об этой моей любви к нему? Кстати, в рассказе уже был Стивен Кинг детектед, и вот, говорят, что Уэлша тоже заметили :D
Johnny, оооо, я не могу найти слов. Нет, ну где слова-то все мои? Моя писанина напоминает самого Чака Паланика и заставляет думать о великом Ирвине Уэлше? Да еще и у некой Мэл получается красивее, чем у гениев? Я просто в шоке, правда, спасибо за такие слова) Мне никогда не было так хорошо, как сейчас.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
