Чтобы не было больно.
... В глубине души я знал, что твое "спокойных снов, Фрэнки", срываясь с губ, разбивается на тысячи других "прощай".
Ты еще долго, я уверен, будешь сниться мне. Я буду видеть тебя в твоем брате, буду думать, как если бы думал ты, буду смотреть на тебя в каком-нибудь старом трамвае и грустно улыбаться. А смотря на тебя сквозь мутные стекла твоих очков, я буду вспоминать лишь все хорошее, что когда-либо с нами случалось. Случалось ведь многое. И я знаю, что ты никогда меня не забудешь так же, как я тебя, не_мой милый Майки. Мне искренни жаль, что тебе пришлось связаться со мной. Просить прощения уже поздно. Но, будь у меня хоть маленький шанс, ты бы простил меня? Ты бы тепло улыбнулся мне и обнял. Я знаю, ты так всегда делаешь. Ты ничего не говоришь. Твое молчание уже пробило меня насквозь. Н а с к в о з ь.
Болит что-то внутри. Жалится. И убивает.
Но я знаю, что правильно поступил. На моей руке сейчас лежит слабый и одинокий мальчик, которому как никогда нужна помощь. Его жесткие волосы отпечатались на моей коже. Его запах просочился внутрь меня, пропитал так сильно, что не выведешь ни одним средством. Мне кажется, что я окаймлен им, кажется, будто вся палата заискрилась в пылинках цвета его глаз. Зеленые стены потухли, и я даже снова полюбил их, потому что каждый миллиметр теперь здесь пахнет миндалем, мятной жвачкой. И нотками моря. Джерард, в тебе живет море.
Смотрите, я не боюсь погладить волка. Он спит рядом со мной, грудная клетка ровно опускается и поднимается, но я все равно прислушиваюсь к каждому вдоху, будто боясь упустить его. Я боюсь представить, что он умрет, а я не замечу этого. Что его дыхание остановится, а я засну. Не сумевший сберечь.
Его жесткие волосы отпечатались на моей коже. Я окаймлен им. Это будет наш с тобой секрет. Я никому не расскажу. Но если что, то скажу, что это все я. Ты ведь знаешь, кто я.
Багровый закат облил стекло моей палаты густым красно-желтым с мазками черного и лилового на оконной раме. Ветер стих, клен больше не прогибается, а засохшее пятно крови уже кто-то вымыл. Наверное, пока мы спали.
На черном начали накрапывать первые звезды. Я смотрел на них и пытался обвести мысленно белым контуром, как в детских журналах соединял все точки в один рисунок, но совершенно ничего не выходило. У меня затекла рука, но это ничего. У меня уже онемела спина, позвоночником которой я впился в теперь такой неудобный матрас. Но я буду продолжать лежать так, не смея будить тебя. Эта тишина, разбавленная сочным закатом, нарушается лишь гулкими разговорами за пределами стен палаты.
— Фрэнки?
Твой голос прозвучал слишком громко. Или мне так только одному показалось, потому что абстрагировался.
— Что, Джерард?
Мне нравится произносить твое имя. Я чувствую на языке сладкий вкус цукатов. А тебе нравится произносить мое?
— Посмотри на меня. Почему ты не смотришь на меня?
Я поворачиваю голову в сторону Джерарда, разворачиваясь таким образом к нему всем телом.
Этот момент, знаете, когда глаза в глаза. Между нами нет искры. Нет вспыхнувшего пламени. Я вижу только глубокую Марианскую впадину, но в то же время мелкую, хоть это и невозможно по определению. Кажется, что, вытянув руку в этот лоскут океана, я тут же коснусь холодного дна. Но, может, за это время меня коснется какая-нибудь рыба. Или я услышу песни русалок-ундин. Или напорюсь на потонувший корабль.
Разрешишь мне нырнуть? Посмотреть?
— Как дела, Фрэнки?
И тут я понимаю, насколько Джерард похож на Майки. И не только потому, что у них общие родители. Это что-то тонкое, что-то матовое, шершавое и родное. Что-то в ля миноре.
— Хорошо. А твои как?
Улыбаюсь одними губами. Улыбнись мне тоже. Я увидел твою улыбку только однажды.
Но вместо этого только еще сильнее опускаешь уголки губ. У тебя большие синяки под глазами с отходящими от нижних век посиневшими венами. Они похожи на кривые вспышки молний. Прямой, немного вздернутый нос, тонкая кожа, через которую видно, как, кажется, у тебя кровь движется по сосудам.
— Хорошо.
— Хорошо.
Повторяю я, не совсем понимая зачем.
А пока мы пялились друг на друга без единого касания, словно играем в гляделки, на небо вылили еще больше черной краски и прилепили на клей блёстки, сказав всем людям, что это на самом деле звезды.
— Знаешь, в полночь Вселенная пахнет звездами.
— Но сейчас ведь не полночь.
— Знаю. Я повторю это еще раз.
два мальчика. тишина и покой.
и хоть фрэнки знал, как нелегко джерарду быть в больнице все это время (потому что просил прощения, целуя руки. потому что он стал тем, кто не должен ни при каких обстоятельствах переступать этот порог), он каждый день думал, что джерард останется с ним еще немного.
— посиди еще со мной. мне холодно.
— а мне нет. мне больно. дай мне денег.
и мальчишка давал, занимая у медсестер в больнице и у старух на колясках. все до цента. он говорил, что нищий. говорил, что из детдома. говорил, что ради выживания ему нужны деньги.
не ему, на самом деле, —
джерарду.
но это их тайна. не рушьте ее.
***
OneRepublic – Come Home
Сегодня меня выписывают. И я рад поскорее слинять отсюда. Каждый день я открывал окно настежь. Я специально мерз, чтобы из меня выветрился этот запах моря, — его моря. Я создавал сквозняки и лежал на полу, прижимаясь острыми лопатками, куда он мне когда-то дышал, к ледяной батарее. Я обморозил себе все пальцы, потому что каждый день держал ими кубики льда. Я бы простудил свое сердце и легкие, если б мог, но из них твою заразу не вывести. После того, как пионы в вазе, поставленные когда-то Майклом, завяли, никто больше не приносил ни цветов, ни фруктов.
Пионы в начале ноября.
Я закрыл за собой дверь палаты, выключил в ней свет. Не хотел отпускать ручку — мне казалось, что все происходившее там, за стеклом, навсегда останется в этих четырех стенах с огромным окном. И завядшими пионами.
Но я сделал то, что должен был. Я сделал все правильно. А сейчас я, простуженный, плавно отпускаю.
Твое "хорошо" тоже значит "прощай"?
У меня сердце плачет.
Входная дверь за мной закрылась, и холодный ноябрьский ветер проник под тонкую кофту, взъерошивая волосы и заставляя сжаться тело, чтобы сохранить это тепло внутри. Но я построил слишком слабую защитную стену, — провалилась.
Я закрываю глаза, медленно вдыхая. Это для того, чтобы не нахлебаться резкого ветра. Низкие темные тучи, вымазанные одиночеством и накатившей депрессией. Скоро пойдет дождь. Снаружи жутко холодно.
А я стою, не двигаясь, пытаясь еще сильнее простудиться: так, чтобы этот холод задел аорту. Не выходит. Потому что я открываю глаза быстрее, чем ты зовешь меня по имени. Потому что я чувствую твое море и миндаль раньше, чем ты пробуешь на вкус мое имя.
— Фрэнки.
— Что?
— Иди сюда.
Это, может быть, последний раз, когда я остался один.
Ты знаешь, меня сотрясает чахоточным румянцем.
Такой же блеклый, как и всегда. Ты не изменился совсем за всю неделю. Только синяки под глазами стали еще темнее. Я совсем забываю про сносящий с ног ветер, я забываю, что нельзя резко вдыхать. И я задыхаюсь, но это стоило того.
Ты протягиваешь мне свою костлявую руку. Я улыбаюсь, — и ты улыбаешься в ответ. Клянусь, все так и было, небо всем свидетель. Ты просто улыбнулся и пустил киловатты света по моим замерзшим венам, как по проводам.
— Ты не скучал по мне?
— Нет, — но мое "нет", срываясь с губ, разбивается на тысячи других "да, скучал". — А ты по мне?
— Нет, — и улыбается.
обманщик.
Я не знаю, в каком он состоянии, мне совсем не обязательно это знать. Даже если он снова психанет, снова разнесет мой дом, доведя меня до суицида. Это все уже не страшно, пока я сижу в его машине, салон которой пахнет чем-то вроде шалфея. Не страшно, пока на мне ремни безопасности. Не страшно, что начался дождь, забрызгав крупными каплями все стекла. Перед глазами маячат включенные дворники, а сбоку греет печка. Но мне ее и не нужно было включать — я и так согрелся. Еще тогда, когда ты улыбнулся мне. Так широко-широко, что все стало неважно. Думаю, если бы в тот момент у меня спросили мое имя, я бы не смог ответить.
— Все хорошо, Фрэнки?
Тихо спрашиваешь ты.
С какими ассоциациями ты произносишь мое имя?
Я вдыхаю побольше воздуха в легкие, пытаясь надышаться шалфеем с горьковатым привкусом смолы и аммиака. Почти утопаю в мягком сидении. Я растворяюсь в этой теплоте, пока в памяти не вспыхивают листы с записями о сентябре. Пока я не вспоминаю, как кричал Майки на Джерарда, как этот человек, что сейчас за рулем, скалился, обнажая зубы, пытаясь выхватить из рук брата деньги. Это ведь та же самая машина. С разбитой фарой и поцарапанным крылом. Все так же бурого цвета. Мне почему-то становится не по себе. Я ерзаю в сидении, сжатый ремнем безопасности поперек горла. Мне нечем дышать — эта теплота теперь оказалась духотой, в которой ты дохнешь из-за нехватки свежего воздуха. Он стал спертым и воняющим сигаретами.
Мне тоже хочется курить. Я тянусь к бардачку, что прямо напротив меня. И, знаете, зря.
От этой картины меня чуть не стошнило. Нет, ничего не хорошо, Джерард.
Машина резко подпрыгнула на кочках, и мне на колени посыпались таблетки, жгут, использованные и неиспользованные шприцы. Я в немом оцепенении хватаюсь за ремень на уровне горла, понимая, что у меня, словно от урагана, слезятся глаза. Я смотрю на это, не моргая. Не замечаю, как Джерард заглушил двигатель машины и как первый вылез из-за руля, хлопнув дверью.
Я не могу отвести от этого кошмара глаза. Меня опять поглотил страх, царапая ноги иглами. Страх не за себя, —
за Джерарда.
— Фрэнки! Фрэнк, посмотри на меня! Фрэнк!
Джерард вытаскивает меня из салона наружу, под обжигающе холодные струи дождя, что заливают мне глаза. Это парализовавший тело ступор. Все то, что я видел в бардачке, — вот, без чего не может жить Джерард. Без этого ему ломает кости. Без иглы в вене ему высверливают зубы. А потом заставляю глотать собственную кровь.
Мне тоже больно. Больно оттого, что я никогда не смогу заменить ему наркотики. Моя миссия провалена. Занавес. Финиш. Я прибежал последний, так и не оторвавшись от старта. Выстрел и промах.
А я смотрю на его искаженное растерянностью и страхом, немного отличающимся от моего, лицо и грустно улыбаюсь.
— Все хорошо, — шепчу ему. Как тогда, в больнице. И бережно беру его за левую руку. Я собираюсь сделать то, о чем, возможно, пожалею. Но так будет правильно. Будет так, как должно быть.
Его пальцы жутко ледяные, но не ладонь его сейчас меня волнует. Я выдыхаю, хватаясь за вымокший край рукава. Один момент, — и Джерард понимает, что я хочу сделать, перехватывает мою руку раньше, чем я успел что-либо сделать, и прикладывает свои холодные костяшки пальцев к моим скулам. Мне холодно, и свет больше не греет меня. Лампочку выключили. Я хочу согреться. Зажги свет во всех квартирах Джерси, сожги провода так, чтобы на всю ночь хватило. Так, чтобы больше никогда не будить Солнце по рассвету.
Ты смотришь мне в глаза и качаешь головой, жадно выдыхая. Я ловлю твои выдохи, разнося нашу близость по сердцу так, чтобы я навсегда смог запомнить эту часть. Это же я должен подавать тебе руку, забыл? Не делай все наоборот, прошу тебя.
— Попозже, Фрэнки. Давай попозже. Я так устал.
Больше мы не разговаривали. Мы молча ехали до дома, молча ставили машину в гараж, молча выходили из нее и так же молча зашли в дом.
Но у себя в голове я кричал. Я хотел как лучше, но получилось как всегда. Лучше бы я не полез к бардачку, лучше бы не знал что там. Мне бы вполне хватило удержать две мысли у себя в голове: это наркотики и Джерард, который рано или поздно умрет. То, что эти определения взаимосвязаны, заставляют меня истечь кровью, всадив поперек горла остро отточенную стрелу.
Когда меня выносили отсюда в последний раз, все, что я помню, это абсолютный бардак: побитая посуда, перевернутая мебель, стены, вымазанные кровью.
А теперь здесь чисто. Так чисто, что сначала я даже не поверил, что это дом семьи Айеро.
Но затем мне удалось первому найти розовую записку, на которой было написано: "твой Майки".
Не_мой Майки.
Я дал сухую одежду Джерарду и сам переоделся в чистое.
Мы сидели на кухне. Мы пили горячий чай.
Мы все пили. И молчали. И смотрели друг на друга.
попозже, фрэнки. давай попозже. я так устал.
***
На часах почти три ночи. Мы не спим, болтаем о всякой всячине, даже улыбаемся и смеемся.
Я положил голову ему на колени. Он мягко перебирает мои волосы — так осторожно, что я почти засыпаю. Выводит из дремы его голос. Он рассказывает что-то про своего друга Бена, про то, как он облажался, приведя девушку домой, потому что в соседней спальне были родители и они все слышали. Бен думал, что они уехали, но им пришлось вернуться из-за сложившихся обстоятельств.
Я внезапно набираюсь храбрости и прерываю его.
— Джерард?
— Что?
— Ты умираешь?
— Наверное. А что?
— Было бы жалко, если б ты умер.
Он прекращает улыбаться, вновь опуская уголки губ вниз. Я не даю себе расплакаться, потому что стараюсь не вспоминать все эти штуки, которыми Джерард пользуется, чтобы протянуть еще один день. Я закрываю глаза и мысленно выдираю самому себе хребет, выливая в глотку ведро с кипятком.
Больно.
Он ничего не говорит, а только целует меня в лоб. Как Майки. И, как в тот раз, я хочу дотронуться до его руки, но он лишь отдергивает ее, показывая, что мне тем самым лучше уйти. А мне и не надо подсказывать, я сам понимаю.
Встаю, чуть покачиваясь на тонких ногах, касаюсь ручки двери и уже поворачиваю ее по часовой стрелке.
— Фрэнки, не уходи. Посиди еще со мной. Мне холодно.
Больше никаких слов.
Я накрываю Джерарда одеялом, сам ложусь с краю, утыкаясь носом ему в шею. Пусть так, на этот расклад я тоже согласен. Главное — лежать вот так. Я готов променять вечность на эти несколько часов сна рядом.
Ты высасываешь из меня всю боль.
Теперь уже совсем не_больно.
— Обними меня.
И я обнимаю: робко, осторожно, словно боюсь переломать тебе все ребра. Но, клянусь, даже если бы я и сломал их, я бы залечил тебе все раны. И так же бы научился брать на себя всю твою боль. Чтобы не было больно.
Тебе.
|
