Хватай меня за руку. Я больше не боюсь.
Часть вторая.
Каждому человеку есть от чего убегать. Один убегает из семьи, другой из города, третий от уплаты счетов, а я убегаю ото всех и сразу. Это как, знаете, попасть в оглушающую воронку, где слышны только вои ветра и лязг разбивающихся волн о бурые камни. Это шум корабля, потерпевшего крушение. Это молния, разрезающая небо на две части, и эхо прокатившейся грозы где-то далеко. Пожалуйста, Бог, если ты еще там. И если еще жив. Просто... развяжи меня. Пока они не видят. Я никому не скажу. Я не выдам тебя. Небо выкрасилось в пепельно-серый, и на минуту мне показалось, будто кто-то сжег его дотла к чертовой матери.
Ты слышишь? Сирены поют. Где-то там. В пыли, обгоревшие, холодные.
И звезд
совсем
не видно.
Если Майки убегает от меня, то Джерард...
От кого ты бежишь, напуганный смертью мальчик?
От самого себя?
По коже проходит стая мурашек и забирается под нее. Мне противно, больно и страшно вспоминать тот день в собственном доме. Когда я, ищущий спасенье под кроватью, судорожно и тяжело ревел в трубку, моля Майки простить меня. За что простить? Я не знаю. Наверное, за себя. Если бы я мог, я бы отмотал время назад и не подсел к незнакомому, такому потерянному мальчику. Ни за что. Никогда в жизни. Я бы уехал из этого города, если бы не был прикован в ржавые кандалы собственных страхов и фобий.
Хотите, я раскрою вам секрет? У них всегда было название. И вы только что прочли их по имени. Так, как должно звучать. Так, как будет правильнее. А еще, если бы я мог, я бы не плакал. Это принимается. Лечится. Исправляется. Гнется и превращается в прямую. Не сразу, но со временем. Над этим не плачут. А я закрываю руками, исколотые иглой капельницы, посиневшие и настолько ужасные, что никто бы их не коснулся, глаза, цепляюсь побелевшими пальцами от лекарств за отросшие волосы на голове и с силой тяну их вниз. Пытаюсь проораться беззвучно. Но из глотки рвется жалостливое поскуливание. Глаза красные от слез, слипшиеся ресницы. Шмыгающий, распухший нос и покрасневшие губы, перепачканные слюной. Я слышу только свой плач и как в унисон мне плачет приближающаяся гроза.
У меня вспышка молнии отпечаталась на щеке.
мальчик плачет навзрыд, но не теряет попытки кому-то дозвониться. у него жутко трясутся руки, и он постоянно роняет телефон. истошные крики за дверью, но не от боли, которой пропиталась та маленькая комнатушка. джерард ломится в этот мир, некогда прекрасно защищенный. он срывает с петель дверь. у мальчика под кроватью сейчас разорвется сердце от страха и ужаса, что отпечатались в глазах и продолжают циркулировать по венам в бешеном потоке. мальчик зажимает двумя ладошками рот и нос, совсем прекращая дышать.
— ну же, фрэнки, я не кусаюсь. выходи по-хорошему.
мальчик замирает, когда джерард больше не перемещается по комнате. он стоит слишком близко к кровати. мальчик проглатывает снова идущие слезы, потому что чувствует, что вот он — конец, от которого не убежать. джерард вполне реален. в этот раз просто открыть глаза будет недостаточно. и мальчика снова бросает в будто эпилептический припадок.
«ну же, фрэнки, я
не
кусаюсь».
а телефон вибрирует.
где-то далеко майки нервно стряхивает пепел на махровый ковер, бродя по комнате, с силой прикладывая телефон к уху. подождал бы ты еще пять минут, майки.
стеклянные зрачки фрэнки, в которых застыли слезы.
тихая усмешка джерарда.
и телефон с нажатой зеленой кнопкой.
джерард выволакивает мальчика за волосы из-под кровати.
а майки все слышит.
слышит каждую дрогнувшую, сорвавшуюся ноту в голосе фрэнка, что молит о пощаде. что рассказывает джерарду, где лежат деньги, хотя их там совсем нет.
у него н и ч е г о нет.
даже самого себя.
«не трогай м-меня!.. мне бо... боль... больно, дж-жерард!..»
дикие всхлипы. у него истерика. фрэнки, у которого глаза заплыли от крови и слез. у него онемело тело от толчков и ударов. у него заложило уши от джерарда и самого себя. он между стыков стен в комнате. и единственное, что он может сейчас, это умолять прекратить и звать маму. майки.
Я знаю, что ты сидишь рядом. Я ощущаю, как твое мягкое дыхание греет мне уже опущенную руку — та, что перебинтованная. Проткнутая иглами все еще закрывает лицо. Мне стыдно. Мне чертовски стыдно. До блевоты желчью, до крови из носа. Стыдно за то, что я тогда случайно нажал на зеленую кнопку телефона. И ты в с е слышал.
А сейчас сидишь в моей темной палате. Знаю, что ты не спишь. Мы оба не можем смотреть друг на друга. Твои волосы такие же по-прежнему мягкие.
Я устал, Майки.
Просто
хочу
поспать.
Ты утыкаешься мне носом в ладонь. От твоих касаний, знаешь, я вздрагиваю.
— Ох Фрэнки, Фрэнки... — шепчешь мне, выдыхая куда-то даже не в руку. Но мне кажется, что в район солнечного сплетения иглой для биопсии.
Я облажался.
Я не спрашиваю тебя о нем. Ты как будто все понимаешь. Эта тема и для тебя неприятна, потому что я попросил тебя не трогать Джерарда.
«я сам разберусь, хорошо?»
И твое "Фрэнки", срываясь с губ, разбивается на тысячи других "я ненавижу тебя".
Я подключен к аппарату, следящим за пульсом. Комната, наполненная пищащим звуком, потухла в фиолетовых сумерках. У стула включен торшер, — единственный источник света. Единственный спаситель. Стены, выкрашенные в приятный зеленый. От этого цвета меня тошнит. А еще меня тошнит от стеклянной двери, сквозь которую я виден всем. Писк все такой же ровный. Машина не уловила измененный ритм сердца. Спустя еще несколько минут тишины, в палату входит врач, проверяет аппаратуру, меряет содержимое в капельнице, вводит еще что-то внутривенно — я даже не интересуюсь, мне все равно. Но через какое-то время до меня доходит, что это что-то вроде снотворного, потому что меня жутко клонит в сон. Врач, у которого я сумел прочесть на бейджике "Мистер Оуэн", заботливо выводит из дремы Майки и говорит, что ему лучше пойти домой и отоспаться. Когда так говорят, то очевидно, что человек не спал сутки, если не больше. Сколько не спал Майки? Он совсем неважно выглядит. Майки растеряно смотрит на мистера Оуэна, затем на отключающегося меня.
Протирает глаза. Ерошит волосы на затылке. Говорит: "Да, хорошо, сейчас". И целует меня в лоб. Я на мгновение касаюсь его руки. Он пахнет лесными ягодами с жасмином. Мне так спокойно. Будто мы лежим на теплом песке, жмуримся от ласковых лучей солнца. И просто спрашиваем, как у друг друга дела.
Сердце почему-то кольнуло справа.
А потом темнота. Я закрываю глаза.
— Спокойных снов, Фрэнки.
И твое "Фрэнки", срываясь с губ, разбивается на тысячи других "я ненавижу тебя".
Вчерашний дождь оставил после себя лишь подсыхающие лужи и солнце. Солнце осенью — это хорошо. Солнце — это тепло. Я шевелю рукой и прислушиваюсь к шумам из палаты: тихий писк оборудования, шелест облезших веток клена за окном и какой-то еще шорох справа. Я жмурюсь, понимая, как еще сильнее ненавижу этот зеленый, который теперь просто обжигает глаза своей яркостью. Мне стоило только повернуть голову на источник шума, чтобы обомлеть: родители. Они сидели в креслах и спали, накрывшись одним пледом на двоих. Я приподнимаюсь на кушетке и не верю своим глазам. Ведь я так давно их не видел. Я уже и не помню, какого это — просыпаться под звук журчания воды из крана и запах запредельно вкусного завтрака. Я не помню, когда в последний раз я приходил домой и смотрел фильм с отцом.
Я не помню, когда в последний раз был в безопасности.
Я вздрогнул и крепко вцепился за край кушетки, когда в окно что-то с оглушительным грохотом врезалось, — птица. Мелкая черная ворона, оставившая после себя размытое пятно крови.
Меня чуть не стошнило.
«ну же, фрэнки, я
не
кусаюсь».
От шума родители проснулись. Мама, плача, целовала меня и просила прощения ни за что. Отец все твердил, что больше они никуда не уедут. Ха. Ложь номер двадцать шесть. Они всегда уезжают. И в этот раз тоже, сославшись на какой-нибудь цунами в Японии, которого даже нет. Ведь в обществе просто принято любить своих детей.
А я старался улыбаться, но сам все еще косился на это кровавое пятно, в котором отчетливо видел воспоминания с Джерардом.
Они еще долго спрашивали меня обо всем, кажется, на свете, я продолжал терпеливо отвечать.
Потом они сказали, что сходят за кофе. Я сказал: "Хорошо". Через пять минут они сели в машину и уехали за территорию больницы — это я видел собственными глазами из окна.
Может, мне надо было просто сказать им что-то вроде "не уходите, останьтесь"? Но не вру ли я сам себе? Может, они мне и не нужны вовсе? Если я скучаю по старой жизни, это еще не значит, что я хочу ее вернуть. Тогда моя нормальность будет казаться мне еще более абсурдней. И заключаться эта шизофрения будет в готовке блинчиков по утрам, просмотре фильмов с отцом, игре с мячом, уборке дома по субботам. Все обыденные дела вдруг мне показались настоящей чепухой, как если бы на вас, словно блохи, перебежали вдруг мои демоны.
Я мальчик, который живет в несуществующем мире страхов и фобий. Я мальчик, который боится называть их по именам. Я мальчик, которого ненавидят и которого жалеют одновременно. Я мальчик, который хочет начать все с начала, без них, и не возвращаться к вещам, что пахнут прошлым.
Эти шрамы глубоки, но в них уже нет крови. Я устал ее лить.
Я прерывисто вздыхаю и слышу, как дверь в мою палату снова открылась.
Я хотел закричать, но нечем было. Я хватался за самый край и не падал. Ладонь кровоточила, но я не срывался. Потому что там, все еще пригретый солнцем, меня держал Джерард. Все это время он оступался вместе со мной. Оступался, но не вставал, пока не встану я. И я уже не понимаю, почему все так. Разве можно объяснить, почему ты вдруг привязываешься к человеку? Тебе важно кто он? Чем занимается в свободное время? Как выглядит? Что пишет в тетради перед сном? Единственное, что важно, так это то, что думает о тебе этот кто-то каждый раз, когда видит тебя. Скучал ли он по тебе? Болит ли у него сердце, а тело замирает так, что не двинуться?
Джерард, одетый в черное. Его немного трясет. Я знаю, что нужен ему. Это просто... так есть, и все. Это наша аксиома. А затем он снимает с головы капюшон и падает на колени прямо передо мной. Мне больно и я совсем не рад его видеть.
обманщик.
Он плачет, раскаивается. Совсем не стесняется показаться слабым перед кем-то еще. Он все плачет и плачет, но так тихо, будто боится, что его еще кто-то услышит. Не бойся, я никому не скажу. Если что, я скажу, что это все я. Я же нездоровый малыш Фрэнки.
Джерард стискивает зубы, будто его что-то внутри сжирает заживо, будто ему больно. И он так крепко сжимает мою руку. Словно из последних сил. Он не говорит ни слова. Нежно целует мои ладони. Черчит дрожащими пальцами на простыни "прости меня".
А я говорю ему: "Все хорошо".
Ведь когда ты сам по себе знаешь, что такое страх, ненависть окружающего мира и одиночество, ты просто... не должен никого бросать. Джерард упал и жутко расцарапал себе колени. Теперь моя очередь встать первым и протянуть руку. Пусть он сожмет мою вену. Так будет правильно. Будет так, как должно быть.
Он не прекращает плакать, и я шепчу ему, чтобы он успокоился и посмотрел на меня. Как ребенок машет головой, на что я грустно улыбаюсь и пододвигаюсь к самому краю кушетки, не боясь упасть. Я так давно падал, что, будь это мой последний полет, я бы не пожалел о нем. Джерард неловко лезет на другой ее край. Я обнимаю его и прижимаю к себе.
У него такие холодные руки.
Я касаюсь губами его виска и вижу по той стороне двери Майки. Он тоже грустно улыбается. Но кивает, одобряя мой поступок. Одними губами шепчу ему: "Спасибо". На что он пишет мне на стекле: "Спокойных снов, Фрэнки".
И уходит, оставив отпечаток своей руки.
Я знаю, что ты всегда будешь со мной.
Я перебираю волосы Джерарда и стараюсь не думать о будущем.
Хватай меня за руку.
Я больше не боюсь.
Мое сердце — Тихий океан, в котором распустились изумрудные розы.
|
