Утро встречало тишиной и невозможной пустотой тела, доходящей до апофеоза. Ощущение, что его нет. Только бестелесная субстанция, нечто эфемерное, легкое, нереальное закуталось в светло-кремовую простыню и дышит в такт с мирозданием, бьется в едином пульсе окружающей жизни. Потому что собственного у него будто бы и не осталось. Он чувствовал себя, точно новорожденный младенец. Нет, на самом деле он и понятия не имел, что может чувствовать это беспомощное и новосозданное существо, он никогда не имел с ними дела, он боялся их так же, как и пожилых людей. Все они, что младенцы, что старики, были под присмотром тех сил, с которыми он предпочитал не пересекаться. Различия их состояли только в том, что первые были «только что оттуда», а вторые - «вот-вот туда». За ними всеми присматривали намного пристальнее, чем за остальными. И Джерард предпочитал именно этим объяснять свою фобию - тем, что не хотел попасться.
Сейчас простыня сладко холодила несуществующую спину, и раскинутые, точно у распятого, руки ловили косую полосу света, пробивавшегося меж тяжелых грубых штор. Медленно перебирая чужими пальцами, потому что собственные затерялись где-то между сном и явью, он ловил на их кончики этот свет, позволяя ему проникать под кожу, сквозь мясо, добираться до костей и дальше уже проникать внутрь всего тела, лежащего в тени. Джерард острым, прояснившимся взглядом наблюдал за этими тонкими просвечивающими пальцами и впервые за невозможно долгое, просто бесконечно долгое время улыбался утру.
Все его предыдущие дни начинались с резкого, больного, слишком быстрого включения в реальность. Молча, игнорируя звучащее в ушах, отражающееся в мозгу, он голым пробегал несколько шагов от кровати в спальне до винила в гостиной и погромче включал проигрыватель. Его била дрожь от зябкого воздуха и тошноты. Постоянная изматывающая тошнота по утрам вошла в привычку, в ожидаемость, это было таким же логичным, как умыть лицо и почистить зубы. Его тело выжигало изнутри, внутренности скручивало, но все это было не более чем привычными ощущениями.
Он плохо ел последнее время, потому что не хотелось. Много пил, потому что это заглушало шепот, этот ненавистный доводящий до ручки шепот в мозгу. Слушал музыку, ведь это давало возможность отключить сознание и уйти в мир звуков. Так было легче, было не так больно, да. Он не мог и не хотел делиться ни с кем своей болью, своей агонией, своим сумасшествием. Оно ни к кому не имело отношения. Это было только между ним и Ней. Просто плата. Просто то, как все и должно происходить. Мужчина чувствовал, что семимильными скачками несётся в Её объятия, и иногда ему пугающе реально ощущалось чьё-то холодное дыхание на загривке. И в такие моменты все волоски на его руках, на всём теле вставали дыбом от ужаса. Вчера, вчера это было особенно явно, особенно близко, панически страшно. Ей не хватило совсем немного, чтобы заполучить его в свои объятия.
Фрэнк, со своей аурой и спрятанными, замусоренными, закопанными так далеко способностями, что никто бы кроме него и не разглядел их, был тем маленьким винтиком, который Она не приняла в расчет в этой игре. Он был маленьким и юрким, а Она, в силу специфики своей сущности, довольно дальнозорка. Просто не разглядела. Не приняла в расчет. А Фрэнк, страдающий от внутреннего воя своих засыпанных, погребённых заживо сил просто вломился и перекроил все. Сломал, переставил, сложил в своем порядке.
Джерард довольно, сыто улыбнулся, не сводя взгляда с перебирающих солнечные блики пальцев. А через какое-то время понял, что улыбка вышла злой, потому что он, испытывая давно забытое блаженство тишины, безболезненности и невесомости, бестелесности, был бесконечно зол. Сука, сука, что за шутки? Чьи они? Ведь они вдвоем - поймались. Взаимная приманка, взаимная подсечка, и вот теперь можно было жрать друг друга прямо так, в сыром виде, запуская острые пальцы в кишки, поедая сердце и печень как самое важное, вкусное - в первую очередь, оставляя остальное на потом.
Фрэнк повелся на него, следуя своей натуре. Купился, попался, не смог устоять. О, Джерард ничего не делал для этого, тому было просто достаточно быть собой. Страдать, отдаваться, творить, вмешиваться в дела мироздания и сдыхать от этого всего, бесповоротно и на всей скорости нестись в свое тёмно-серо-черное Нечто. Фрэнк, сам того не зная, наверняка был тем самым ментальным потомком Авиценны или Гиппократа. Он был Лекарем по праву крови. Его забитой, задушенной сутью было утешать, лечить, заполнять собой. И не было никакой разницы, кто он сейчас и кем хочет быть - весь его смысл, заложенный при рождении, тлел внутри под тысячей пыльных матрасов горошиной; маленькой, потускневшей, но настоящей жемчужиной. Он сам усердно закладывал ее барахлом и тряпками, потому что она болела. Жгла, тлела внутри.
О, как же хорошо Джерард знал, что тот чувствует! С ним было так же, только во много раз хуже. Он страдал от своей необычности, скрывал, давил ее внутри. Он не понимал, чего она хочет от него, зачем так больно, с хрипами вгрызается внутрь? «Дай, дай мне… Выпусти! Дай мне света! Дай мне крови! Дай, дай мне…» - шептало это нечто в нестройном хоре других голосов. Никто не мог объяснить, да и не у кого было спрашивать. Его бы упекли в психушку, а на руках маленький Майки, он не мог позволить себе агонии. У него были обязанности, и никто, кроме него, не мог их нести. Майкл спас его, сам того не зная. Спас тем, что просто был.
Фрэнку повезло много больше. Джерард поймал его так рано, как тому и не снилось. В возрасте этого парня он только медленно и мучительно сходил с ума, и впереди его ждали долгие годы регрессии, бесконечного гула голосов в ушах, ярких вспышек цветов под веками... Он всерьез думал о самоубийстве, но Майки...
Фрэнку повезло, Джерард подсек его и грубо дернул на себя. У него не было сачка и не было времени, чтобы действовать медленно и нежно. Ему будет больно, очень больно. Вероятно, так же, как и ему в свое время, но только его боль и агония быстро начнутся, взовьются в резком крещендо и так же резко спадут. Они не растянутся на годы мучений, как это было у Джерарда. И он переживет это, потому что иначе - никак.
Всегда больно скидывать с себя шелуху напускного и становиться тем, кем ты являешься от рождения. Всегда тяжело принимать во владение то, чем ты обязан владеть по праву крови. Больно, тяжело, невыносимо... И бесконечно сладко. Ничто в мире не сравнится с осознанием того, что ты делаешь то, что должен. Ничто и близко не походит на то ощущение, когда тебя бьёт крупной, неконтролируемой дрожью конвульсий в ярких, ломящих глаза вспышках света после того, как ты «сделал».
Определенно, Фрэнку повезло. Он не отпустит его. Нет, он выпустит ему всю кровь, вынет внутренности, растащит по косточкам. Переберет, любовно омоет и вернет на место. «Ты сам виноват, малыш Фрэнки. Так же, как я был виноват когда-то. Как все остальные, по незнанию или от страха давившие в себе свою суть». Он просто вернет долг, продолжит цепочку. Все в этом мире - лишь цепь случайных сбывшихся вероятностей. За все нужно платить...
«Да и будешь ли ты убегать? Ты, который почувствовал, хоть и самым краешком своей дурной отзывчивой души - как это сладко - быть собой? Когда твоя полусдохшая сущность вдруг взяла след, лизнула каплю свежей крови? Моей крови? Моей беды? Моей бескрайней боли? Моей пустоты, настолько бездонной, что я до сих пор сомневаюсь, хватит ли твоих сил на неё, малыш».
За все надо платить, черт…
Джерард не хотел умирать. Эта сука, постоянно дразнящая и преподносящая сюрпризы, шутящая над ним, наказывающая и тут же поощряющая, нравилась ему. Он ненавидел ее так же жарко, всем своим нутром, но любил все же чуточку больше. Его Весы давно склонились к стороне жизни, а жизнь, этакая скучающая сука, раскачивала их вверх-вниз, с тихим хихиканьем блефуя и меняя гирьки. Она сводила с ума этой игрой, заставляя бояться, панически бояться неизвестности, которой почти не было для Джерарда. Не было ее во всем, что касалось окружающего. Все было видно, понятно. Было красиво. Эти яркие, светящиеся линии под веками, комки энергии и света. Схемы, чакры, узлы, жизненные точки... Он не боялся, он - видел. Все. Кроме себя. В его мире перетекающих, меняющихся цветовых линий не было только одного - Джерарда Уэя. На его месте было что-то серое, черное, страшно-бесформенное... Жуткая масса без всего - без прошлого и без будущего, без чувств и эмоций. Есть ли он? Жив ли он?
Что есть он?
И Джерард заставлял себя быть живым. Трахаться, испытывать эмоции, чувствовать боль и наслаждение. Он доказывал, каждый день доказывал себе и окружающим, что он - есть. Он есть, и он жив. Пока что.
Мужчина зажмурился. Было тихо. Тепло. Было покойно. И ничто не терзало сейчас его тело.
Он понимал, что это всего лишь временная ремиссия. Нет, он не в порядке. Ночь рядом с этой батарейкой из тепла и света сделала своё дело, но что такое одна ночь в контексте его достаточно долгой и больной жизни? Это просто передышка перед ухудшением, но нет, не сейчас. Сейчас он будет лежать и не-чувствовать, не-слышать, не-болеть столько, сколько сможет. Эти минуты, растянутые его ухищрённым мозгом практически до состояния бесконечности, огибали его расслабленное существо, мягко ласкались к пальцам ног, торчащим из-под простыни. Он лежал и улыбался. Как же хорошо иногда не-чувствовать. Всё потом, потом…
«Надо срочно заканчивать с этим чёртовым единорогом. Скорее разобраться с ним, и дальше всё само собой… Образуется? Сегодня же, пока этот гиперактивный подросток не наломал ещё больше дров».
Главы 12, 13. ______________________ * Molto tranquillo e senza (муз. обозначения характера игры) - ит.: очень тихо и бестелесно
