Джерард Артур Уэй однозначно получает ежегодную премию за
самую идиотскую смерть.
Как?! Просто скажите мне, ну каааак тихий сумасшедший,
постепенно теряющий память и способность к самостоятельной жизнедеятельности,
мог разбуяниться настолько, что у него не выдержало сердце, и он почти в
мгновение ока умер, разнеся перед этим добрую половину своего больничного крыла? Мой
искалеченный разум не в силах этого понять. Майки бы сейчас заметил, что разум
и вправду искалеченный, и что мне уже очень пора лечиться, но Уэй, теперь
единственный в своем роде, немного занят. Уэй занят переживанием своей
трагедии.
После смерти Джи Майки закрылся в своем собственном мирке,
ограниченном четырьмя стенами его маленькой личной комнатушки. Там же и
кровати-то нет, только комод, огромное старое кресло и все наши с ним гитары.
Мы очень любили играть что-нибудь вместе вечерами после работы. Музыка
расслабляла, вытягивала усталость и негативные силы, которые непременно
накапливались после восьми часов сидения на одном месте, освобождая пространство
внутри для прекрасных светлых чувств. Как непередаваемо хорошо это было.
Раньше.
Как сказали бы многоуважаемые штамповщики бульварных романов
в мягких обложках, расползающихся даже на новых книгах, все разделилось на «до»
и «после». Даже для меня, давным-давно превратившего некогда страстную любовь к
ныне покойному человеку просто в жалость. Но, более всего, для Майки.
Да, я любил Джерарда. Всего каких-то лет пять назад я
безумно любил его. Любил так сильно, что ничем, кроме болезненного для обоих
разрыва, это закончиться не могло. Мы встречались три года, из которых два с
половиной жили вместе. И все эти годы я думал о том, что скоро должен случиться
перелом. И он случился. Знаете, когда долго и упорно чего-то хочешь, оно
случается. Когда долго и упорно чего-то не хочешь, оно случается тоже. Мысль
материальна, что бы там ни говорили. И
когда он, наконец, сказал мне, что больше так жить не может, я воспринял это
чересчур спокойно. Этот исход был давно ожидаем, так же, как, например,
отчаявшийся хозяин ждет смерти своей старой и любимой собаки. Больно? Да.
Тяжело? Очень. Но неизбежно.
Тогда я просто встал и вышел. Из комнаты, из квартиры, из
дома. И пришел к Майки. Я до сих пор не знаю, почему я пришел именно туда,
пешком на другой конец города, к человеку, которого я и видел-то максимум раза
два, у которого могли бы быть какие-то свои невероятно важные дела, которого
могло просто не оказаться дома, в конце концов. Я пришел к нему и три часа
прорыдал у него на плече, глотнув предложенных им таблеток. Две розовых и одна
оранжевая. Я как сейчас помню их, лежащих на моей ладони, и его, сидящего на
полу напротив меня, скрестившего ноги. «Фрэнк, ты знаешь, где находится самое
большое чертово колесо на свете?» «Знаю, в Лондоне. Я сам катался на нем с
друзьями прошлым летом» «Фрэнк, а знаешь, где находятся самые маленькие чертовы
колеса на свете? На твоей ладони, Фрэнк…».
Он успокаивал и отвлекал меня, рассказывая о комбинациях маленьких удовольствий:
о том, что две фиолетовых и розовая усиливают оргазм в кучу раз, о том, что
светофорная комбинация красной, желтой и зеленой дают муть в голове и сильные
короткие приходы.. Мы глотали горсть за горстью, меня шатало от судорожных
рыданий к истеричному смеху, мы не думали ни о передозах, ни о проблемах, мы ни
о чем не думали. А к утру поняли, что влюбились, мгновенно и страстно, о чем
тут же друг другу заявили заплетающимися от «попробуй еще вот так вот» языками.
И он тут же глубоко и долго поцеловал меня, прерывая поток спутанных
отнекиваний и бормотаний на тему «Но я же еще Джерарда не забыл»..
Джерарда я и вправду тогда не забыл. А главное, что он тоже
еще все слишком остро и четко помнил. Он устраивал истерики, кидался на меня с
кулаками, выясняя отношения, предлагал поговорить и все возобновить, но я видел,
что перелом уже случился. Если так, то ничего уже нельзя поменять или вернуть.
Единственным, кто мог успокоить моего разбушевавшегося бывшего, был Майки. Я
сразу понял силу связи этих братьев. Не у каждых близнецов она так сильна и
настолько неразрывна. Они понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, по
жестам и одним только им понятным знакам. Майки приходил и успокаивал Джерарда. Майки приходил и забирал меня от
него. Майки буквально за руку отвел брата к врачу, когда тот впервые не смог
вспомнить дату и год своего рождения.
После того, как эти дяденьки в халатах поставили диагноз,
Джи испугался. Смертельно испугался и Майки просиживал с ним в обнимку целыми
днями, давая почувствовать кого-то родного и живого рядом. Джи боялся целый
год, пока не забыл, как это – бояться.
Они были друг для друга всем, и теперь, когда Джерард
отправлен в лучший мир самым быстрым экспрессом из возможных, от Майки как
будто оторвали кусок.
Я всего лишь
постоянно кручусь рядом, даже не надеясь заменить ему брата. Я слишком долго
знаю их, чтобы на что-то надеяться. Поэтому мои действия ограничиваются легкими
поцелуями, на которые он почти никак не реагирует, и тем, что я каждый день
пытаюсь заставить его хоть немного поесть. Ну и еще, я ему играю. Старые
рок-н-ролльные мелодии, тихо зависающие в густом прокуренном воздухе. Курит
Майки много. Очень много. Лучше бы он ел столько, сколько курил. Я играю,
чувствуя, как музыка выходит из кончиков моих пальцев за несколько мгновений до
того, как они касаются струн. Это похоже на выдох без вдоха, долгий и глубокий.
Очень странное чувство, но.. Пока я играю, он живет. Просто как-то
распрямляется, хотя и не поворачивается от окна. Я знаю, что он слушает, и
стараюсь хоть как-то продлить этот и без того длинный, слишком длинный выдох,
чувствуя, как силы выходят из меня и наполняют его. Хотя настолько ненадолго,
что, по-моему, теряя три четверти своей чудодейственной силы по дороге между
нашими телами.
Самое интересное, что с самого момента нелепейшей смерти
Джерарда и до последней горсти земли на его могиле, Майки держался. Похоронные
хлопоты поглотили его с головой, ему просто некогда было отвлекаться на
собственные переживания. Место на кладбище, гроб, катафалк, музыка, приглашения
для друзей и родственников.. Майки
шутил, улыбался, уходил из дома, пока я еще спал и возвращался ко мне под бок в
кровать далеко за полночь, бормоча во сне что-то долгими глухими часами, когда
я выглядывал по углам Фрэдди Крюгера или девочку из «Звонка».
Я помню это все очень четко. Гробовщик разровнял землю, и
Майки положил под надгробие 12 красных роз. А потом.. Он отвернулся и твердым ровным голосом сказал:
- Фрэнк, кажется, я устал. Отвези меня домой, - и после
этого не сказал ни слова.
Мне не хватает его. Очень. Их обоих. Еще пару недель назад
во всем была печальная стабильность, а теперь.. Я не представляю себе, что
будет завтра. Может быть, Майки очнется, а, может ведь и вены вскрыть от отчаяния
такой силы.
И мне страшно. Ужасно, до боли страшно. Страшно и больно.
Физически. Некому больше вытягивать меня из отходняков и ломок, спасать от
передозов. Я понял всю значимость своей потери, когда чуть не загнулся от боли,
выпив на одну таблетку больше положенного. Тогда я еле дополз до телефона,
чтобы вызвать скорую. Мне сказали, что минутой позже - и некому было бы вешать
для Майки рок-н-ролльные ноты в заполненный дымом воздух. Да, именно так и
сказали. Один наш знакомый с замашками поэта работает на скорой. Только поэтому меня еще до сих пор не
забрали насильно в реабилитационный центр.
Обдумывая все это сейчас, я прихожу к выводу, что надо
завязывать. Я боюсь даже представить себе, что случится с Майки, если белой
простынью в морге накроют и меня.
Как он там сказал? Прекратить убивать себя? А ведь нам не
впервой, да, Фрэнк? Я слишком хорошо помню свои 16 лет. Потому что каждый день
чувствую тоненькие белесые веревочки шрамов, кручено протянувшиеся от локтей к
запястьям. Потому что их почти нельзя увидеть за татуировками, но так легко
прощупать. Потому что одной из первых моих татуировок была мелкая насколько это
возможно надпись прямо вдоль еще не до конца зажившей тогда раны. Down the road, not across the street*.
Я сделал ее у друга и забил другими татуировками, когда не смог больше
вспоминать тот момент. Те две минуты клинической смерти. Да, Фрэнк, у тебя были
потрясающие 16 лет.
Но боюсь я не смерти. Боюсь даже не за Майкла. Я боюсь того,
что в моем мозгу, моей душе, моем сердце стали образовываться пустоты. В сердце
их особенно много – как бы оно не стало совсем пустым, потому что это страшно,
когда только холодные и далекие, колючие и злые звезды освещают твой путь в
темноте.
* «Девиз самоубийц», имеется в виду, резать вены вдоль, а не
поперек
следующая http://notforsale.do.am/blog/sex_drugs_and_rock_n_roll_4_1_5/2012-03-16-4108
