Поначалу это было даже забавно. Наблюдать за восьмым, хотя, нет, - девятым чудом света в своей тарелке: застывавшими лужицами сыра на горке спагетти. Да нет же, всё не настолько грустно! Например, субстанции макарон, во всех местах потерявшей аппетитность, до сих пор придают яркость «цветочки» из кетчупа. Потекли, правда, немного. Но это тоже ничего.
Правда, я уже близок к тому, чтобы кануть мордой в ледяной горе-ужин. Электронные часы на холодильнике отсчитывают свое электронное время где-то за спиной, но мне не нужно и поворачиваться, чтобы сделать заключение: сейчас – далеко не десять вечера, и не пол одиннадцатого, и даже не пол двенадцатого. Ещё я ужасно близок к тому, чтобы громко, вульгарно расхохотаться, похлопать себя по плечу и произнести вслух: «Фрэнки, старик Фрэнки, надо же – ты приготовил ужин. Надо же! Надо же, Уэй опаздывает. На два часа. Он опаздывает. Он опаздывает, сука, на два часа; он, сука, опаздывает!». Да он и раньше опаздывал. И не на два часа – на дольше. На полдня, на день, на целую жизнь, например. - Хватит! – это не я кричу, это звякает о стену пущенная мною вилка. Подумаешь, Франклин. «Приготовил». Перебьёшься, не умирают нормальные люди оттого, что приготовили ужин, а его некому есть. Иди, целуйся с дуршлагом лучше. Может, будет хотя бы познавательно. Так, самоковыряние лучше задавливать в зародыше, потому что мои слегка мазохистические наклонности по отношению к самому себе редко упускают возможность пустить в глубине души чёрные ростки. Бережно подняв с пола «раненую», подставляю её под холодную воду, отираю мыльной губкой, снова споласкиваю и уже шагаю к столу, чтобы положить на место, а потом схватить пачку сигарет, которая покоится на табурете у стола. Кстати, это была вилка Уэя.
*** Единственная прелесть жизни в многоэтажном доме, как по мне, – только мир огней окон напротив. Выглядит, будто, небо, со своими звёздами, рухнуло на землю. Выпуская изо рта пряный дым, я хочу думать о том, что лучше было бы провести выходные в собственном доме и плотно занавесить там окна чем-нибудь тёмным, чтобы по утрам не мучило солнце. На самом же деле, меня не интересуют ни дом, ни занавески, ни солнце, ни грёбанные макароны, ни не менее грёбанная жизнь. Вот, почему сейчас всего-навсего пол первого, а не, скажем, три? Я бы тогда здорово посмеялся над самим собой, потому что жуть, как не люблю утро. Докуриваю и бросаю ещё не дотлевшую сигарету в пасть огромного балконного окна. Запираю окно. Запираю дверь балкона. Меня «приветствует» омерзительно-жёлтый свет всё той же кухни. Отпираю, наконец, и ненадолго, свою душу.
Жизнь подбрасывает иногда такие моменты.… Вот, когда чувствуешь, будто внутри всё заполняют не органы, а куски гниющего мяса. Сосуды разносят по телу настоящий яд: артерии – туда, наверх, выплеснуть его вместе с гневом, а вены – внутрь, копиться, чернеть и концентрироваться. Я до сих пор плохо разбираюсь в анатомии, но иногда мне кажется, что вен в теле больше.
*** Понятия не имею, сколько мы уже пялимся друг на друга непонимающими взглядами. Он на меня – как на полную луну: заворожено и так, будто пытается разглядеть на моём лице кратеры. Я на Джерарда, стоящего в дверном проёме, - как на призрака, с видным изумлением. Нас разделяет белая полоса порога и разлитая темнота вокруг - свет горит только на кухне. Всё равноценно: я не хочу впускать его, точнее, просто дать пройти внутрь. А он не сильно и стремится, потому что ещё не придумал себе хилую отмазку. Я бы уже сто лет назад придумал. От этой мысли становится даже немного жалко Уэя, мальчишку в чёрном прямоугольнике проёма. И он позволяет себя пожалеть, когда мягко заскальзывает в темень квартиры, следуя за мной. Пройдя всего пару шагов, я отступаю немного в сторону, и так выходит, что полностью сливаюсь с пятном шкафа в прихожей. А Джерард продолжает, как белый мотылёк, тянуться к свету, к компании отвратительно-жёлтой кухни со всеми её «макаронами». Шаги замирают – видимо, он вертит головой в поисках меня, но это ненадолго: я прямо чувствую рефлекторную боль в глазах Джерарда и то, как его кожа и белый джинсовый пиджак искрятся под лампами. Обезврежен, время вылезать. И уже через мгновение я оказываюсь на территории света.
Очередной раз поражаюсь тому, как продумано всё в нашей жизни. Теперь разделительную функцию между Джерардом, отчего-то боязливо прижавшимся к кухонной раковине, и мной исполняет стол. Да, который с «макаронами». Вещи сами подворачиваются под руку, хотя почему его непременно должно от меня что-то ограждать? Я же не наброшусь, и вообще не желаю зла. Рассказывай… Нет, сейчас не время для внутренних монологов, чёрт! Но, наверное, именно то для…
- Ну ты же знаешь о том, как я был занят, и… - Во-первых, здравствуй. - Нет, Фрэнк, выслушай меня, пожалуйста, я не хочу выг… - Я не буду тебя слушать до тех пор, пока ты со мной не поздороваешься.
С какой стати я должен уделять внимание человеку, который не выделил и жалкой секунды для приветствия хозяина дома? Это неуважение.
Джерард, наконец, поднимает неуверенный взгляд - для большей убедительности, чуть исподлобья. Нет, в этих глазах – не страх. Смущение – да, но оно, как известно, исчезает сравнительно быстро.… Если глаза выдают в нём неустойчивость, то тело – напротив и как всегда – решительно. Он вылезает из «укрытия» и бесшумно, потихоньку, прокрадывается вперёд, ко мне, принося с собой сдержанную, но удивительно тёплую улыбку: - Здравствуй, Фрэнки. - Привет,– у меня такая улыбка по ясным причинам не получится. Ухмылка одним уголком рта - это, правда, убедительно? Но рот Уэя, который только что открылся для слова, уверен, не знает, как убедительно, без дрожи в голосе соврать. А поскольку незнание – тьма, я молниеносно останавливаю его: - Тшш… В голову пришло новое осознание – я не хочу стоять рядом с ним. Не знаю почему, не хочется. Наверное, не хочется видеть лицо неопределённости. Я убегаю во тьму коридора. Может, забыл что-то взять, кто знает?
*** Вдоволь отсидевшись на полу, у шкафа и журнального столика со всякими мелочами, я решаю разведать обстановку на «светлой части» квартиры. Что ж, а ждала меня картина, дважды забавная - Джерард, кружащий, как настоящая муха, у стола. Я вспомнил сразу про «макароны»: от этого второй раз за ночь появилось отчаянное желание расхохотаться, громко и очень, очень вульгарно. Он заметил меня и, всё же, замер в одной позе, опёршись руками о деревянную поверхность с двумя бледными тарелками на ней. Уэй чуть ли не сиял изнутри: наверное, он жутко голоден. Хотя я бы, будь хоть при смерти от голодного чувства, скорее бы отправил в рот первую попавшуюся поганку с земли, чем собственноручно приготовленные, изуродованные и вообще обиженные жизнью «макароны». - Эм…, можно? - в ожидании ответа он поджимает губы и по-прежнему мягко улыбается. Так, знаете, будто хочет сказать: «Ничего, малыш, я прощаю тебя за фуфло в тарелках». - Нет, - скрещиваю руки на груди, - эта еда – не для тебя. – теперь я хочу немного «повеселить» его нервы. Уэй косится сначала на одну тарелку, потом – на другую, одаряет ироничным взглядом, мол «Как же – две тарелки, и ни одна из них – не моя?» - Позволь тогда узнать, для кого? - Для моих собак. Я завтра с утра домой поеду. Они страсть, как любят спагетти. - С сыром и кетчупом? - Да, и обязательно холодные. Этот «пинг-понг» прекращается вместе с его тяжёлым выдохом: - Знаю, Фрэнк. Ты. Обижаешься, – слова тоже приобрели металлическую тяжесть, но не холод. Ну что ты, Джи. - Вовсе нет, – мой голос звучит по-прежнему легко. – Не виноват же я в том, что всего-навсего хочу сделать своим любимцам приятное?
О, да, такой аргумент, по всей видимости, - неоспорим. Потому что кухню приобнимает тишина. А она уже, за – сколько? – пару крепких часов ожидания проела мне всю печень. И я снова сбегаю: на этот раз – в свою комнату, принести невымытую чашку испод кофе, а затем гордо выставить её перед носом Джерарда.
*** Конечно, чашка могла спокойно шмякнуться о пол. А я – на мгновение потерять ощущение реальности. Но мы с чашкой – на то и мы с чашкой, чтобы быть…героями в чём-то? Куда уж нам. Настоящий герой вот, прямо напротив меня.
Джерард стоит на коленях.
Думаю, чашка здесь лишняя.
Руки безжизненно повисли вдоль тела - безоружность.
Чашка тихим звуком приземляется на какую-то горизонтальную поверхность.
В слегка вытянутой вперёд шее – решительность, в глазах – раскаянье, а на губах – спокойствие.
Наверное, пора ненадолго переключиться с заледеневшего сердца на горящие пальцы, которые так хотят прикоснуться к этому подбородку. И я касаюсь. Пальцы нежно поглаживают под ним, в то время как большой – добрался до нижней губы. Не успеваю я прикинуть ход действий, как чувствую: губы Джерарда обхватили кончик большого пальца и стали двигаться. Не опоздал и мокрый язык - потёрся о подушечку, после - заскользил вдоль пальца. Клянусь, что не ожидал. Но я разрешаю…Надавливаю Уэю на язык, но он продолжает сосредоточенно обсасывать палец. В конце концов, выталкивает его языком изо рта, и, поднеся мою податливую кисть ближе к губам, открывает рот для мизинца. Между ощущениями от ласок мягкого и скользкого рта, я, всё же, определяю, что в этом жесте есть искренность. Наверное, большая, чем, скажем, была бы в минете посреди кухни. Такой, вот, своеобразный жест заглаживания вины. Но что можно взять с нас двоих, беспросветно уставших и еле сдерживающихся на грани ночного сумасшествия, людей? Зубы слегка закусывают сустав, губы, сжавшись вокруг пальца, тянутся по направлению к кончику и раскрываются, достигнув его. H/R
Безымянный. Кончик языка порхает вокруг ногтя. A/W
Средний. Он сосёт с небывалой настойчивостью. LL/O
Указательный. Кончик языка вырисовывает удивительные узоры. O/B
Сведя счёты с правой рукой, Джерард за запястье притягивает и левую. Всё так же, не подводя глаз. Хотя, вряд ли Уэю было бы приятно лицезреть высившееся над ним бесстрастное лицо, не отражающее его стараний.
Большой палец.
Указательный. W/O
Средний. E/K
Безымянный. E/Ø
Мизинец. N/M
Чмокнув напоследок кончик мизинца, он берёт обе кисти в свою руку и быстро проходится - я вижу - глазами по надписи, которую составляют пальцы. Через секунду кожа ощущает жар его разгорячённых щёк. Джерард прижимает к губам влажные теперь пальцы, трётся лбом о мои руки. Замирает. Отдаёт всё тепло, сохранённое среди метаний по путям ночи. Поднимает, наконец, голову, позволяя себя рассмотреть. Только, жаль, что я – не фанат по-щенячьи преданных глаз в его исполнении. Вот, эта нота – уже фальшивая. Его не смущает невозмутимость моего лица - думаю, она в какой-то степени даже подстёгивает. В долбаную кухню прокрадывается, возвращается тишина: не словесная – эмоциональная. Наши чувства не доходят друг до друга. Стена, очередная стена. На этом фоне у меня возникает глупое желание погладить Уэя по голове, за хорошую работу. Он любит, когда его гладят по волосам, и теперь, ощущая прикосновения, расплывается в благодарной улыбке. Раньше красные волосы спадали прядями, за которые я мог бы без угрызений совести дёрнуть. Новая причудливая стрижка такому не способствует. А сейчас, думаю, можно уйти. Подальше от этого театра. Стеклянная дверь кухни захлопывается за моей спиной.
*** Как густая венозная кровь ползёт по сосудам, я ощущаю в своём животе. Она ядовитая. Она давит на стенки, подобно гнёту. Хочется вспороть живот, выпотрошить себя без остатка. И почему только я этого не сделаю? Некогда. Меня ждёт безвольно раскинувший руки по стене Джерард. Он явно усёк уже в своём мозгу: придётся откупаться всем, что только дано ему, поэтому не предпринимает попыток неповиновения судьбе. Покорно ждёт «когда же всё начнётся», а главное – закончится. И ещё, когда же я, его наконец, разверну лицом к стене, и ему не придётся гореть от стыда у меня на виду.
Как, интересно, расценивать это покусывание губ и спрятанный под веками взгляд? Как, интересно, я должен себя чувствовать?
Не дождавшись действий с моей стороны, Джерард разворачивается сам, вжимаясь в стену так, будто хочет размазать о неё лицо. Может, и штаны тоже сам снимешь? В его фигуре – ожидание, что-то вроде ожидания удара. Я, чёрт возьми, не знаю, что делать! Нет, не в этом смысле – в этом смысле я-то как раз знаю. Просто мне никак не нужен Уэй, выпячивающий задницу у стены, с бесчувствием дорожной шлюхи. Секс – отвратительная плата, но средство…. Приподнимаю край его футболки с целью потянуть вверх и помочь снять; Уэй высвобождает руки из рукавов с такой робостью, что она становится для меня последней каплей. Я согласен подыграть. Рука проскальзывает под его джинсы и боксёры, сжимает ягодицу так, что холодная кожа тут же отзывается теплом на пальцах. Мне не нужна резиновая кукла, мне нужен человек: живой, тёплый и побуждающий.
Приспускаю расстёгнутые джинсы, обнажая ту самую ягодицу. Очень бледная. Мну её, нежно поглаживаю, затем больно щипаю – терпит. Другой рукой отодвигаю ткань от второй половины. За эту задницу можно многое отдать. Спускаю джинсы вместе с боксёрами до самых щиколоток – ему осталось только осторожно переступить. Широкая лунная дорожка на тусклой стене. Он голый, теперь он полностью обнажён. Если вспомнить все наши последние случаи секса, и секса впопыхах, в одежде и джинсах на коленях, видеть перед собой полотно обнажённого тела – просто роскошь.
Резкий поворот – и я нос к носу, лбом ко лбу сталкиваюсь с существом, взгляд которого блуждает в поисках моих губ. Красная челка спадает на лицо, ему и мне. Странно, но лишь сейчас мы приблизились друг к другу настолько плотно, чтобы возникло только одно желание – не отпускать. По моим плечам тут же проходятся ладони. Сжимают. Ткань? Я до сих пор одет? Я до сих пор одет…. А он до сих пор ждёт. Грубая ткань джинсов трётся о его белоснежные бёдра, и он, чуть согнув ноги в коленях, обхватывает ими мои бёдра. Уэй всё смотрит перед собой, в предполагаемое «моё лицо», и одновременно пытается сконцентрироваться на ощущениях от трения ткани между бёдрами, от моих пальцев, впившихся в аппетитную гладь, как жала. Но губы. Лениво сокращающиеся в блядском поцелуе двух полусонных любовников? Я в жизни не подарю ему такой поцелуй. Сквозь чувство предвкушающего ноя в паху и жжения, исходящего от бёдер Уэя, ясно начинаю понимать, насколько далеко всё должно закатиться. Должно. Он не разведёт широко ноги, даже чувствуя, как моя затвердевшая плоть вжимается в его пах. Это причиняет боль - я по-прежнему в джинсах! Но они, похоже, никого не волнуют. Да, Джерард? Да.…Пока я не вылижу эти губы, сплошь в нервных укусах, которые с наслаждением растирает язык, - не получу ни малейшей отдачи. Он опешить не успевает: мои руки слетели с бёдер, и уже притягивают за шею.
Нечаянный выдох мне в рот.
Целовать его – всё равно, что царапать губы об отверстие жестяной банки, просовывать в это отверстие язык, проходиться кончиком языка по острию. Он острый. Об него можно пораниться. Он тешится, разрезая языком мои губы, а свои сжимает в упругую полоску, одновременно и резко сжимая мой пах. Остриё ножа колет нёбо, вызывает сильное желание стонать; мной овладевает почти что восторг, когда спасительные движения пальцев освобождают крайне возбуждённый член из ненавистных уже джинсов. Спасение, металлическая жёсткость его сжатых губ и наэлектризованное пространство между нашими бёдрами.
Я окончательно проснулся. Уэй – нет. Он ждёт, когда я потеряю голову от изнуряющих поцелуев, обмякну, распрощаюсь с бдительностью, может, рухну на пол. И позволю навалиться всем телом на себя. Рывком сбрасываю с шеи его надоедливые руки. Куда подевалась святая невинность, старательно предлагавшая себя у стены? Заглушая сладостные импульсы от пальцев, сомкнутых на моём члене, я разрываю поцелуй и отмечаю его подбородок укусом. Бесстрастный поцелуй, задача которого – отвлечь. Вцепляюсь в притворную хрупкость отнюдь не хрупких рёбер. Он настолько не желает хоть раз в жизни отдать себя в подчинение, что готов на любую тактику, лишь бы только уклониться. Раскусил я его ещё тогда, когда Джерард, стоически опираясь о стену, украдкой шуршал ладонями о поверхность и сжимал ягодицы во время прикосновений, причиняющих боль.
Мутного света, сочащегося из кухни и спальни в тупик гостиной, хватает, чтобы вдоволь налюбоваться его реакцией, ведь я только что и совершенно неожиданно отстранился, ровно на два шага. Меж его бровями залегло изумление - оно отсверкнуло в зеркале зелёных глаз, руки жадно потянулись ко мне, но я отстраняю нежеланное прикосновение звонким ударом по ним. Обида промелькнула на лице Уэя. Что, дорогой, всё идёт немного не по плану?
Медленно-медленно, демонстративно и вызывающе стаскиваю с себя толстовку, отшвыриваю в темноту пропитанную потом майку, замечаю, как два стёклышка напротив округляются ещё больше. Для пущего эффекта, выдёргиваю ремень из петель джинсов.
Самое страшное – замешательство.
От встречи с деревянным полом, пряжка жутковато звякает. Как щелчок кнута над ухом, согласен. С ним. Эта ночь превратила Уэя в кусок цельного стекла. Но раз он уже здесь, в моей квартире, в моей-тёмной-гостиной, на моей-тёмной-территории, то, значит, негласные правила тоже будут моими, и удерживающие руки на талии будут моими, и чувствовать внутри он будет меня, но никак не наоборот. Ступаю к нему, как снежная лавина, сметающая на пути все препятствия, попутно обхватив ладонью свой, ноющий от отсутствия ласки, член. Я надеюсь, он понял на этот раз, или придётся вкрадчиво разъяснить? Но пока отдаю себе отчёт в том, что перед глазами – гордо поднятый подбородок и разведённые в стороны бёдра. Готовность. Он присел, чтобы быть чуть ниже меня, он улыбается, чтобы не заплакать от усталости и отчаяния, он не заслуживает простоять в ожидании до утра. Я понимаю. Только хочу сначала слизать проступивший яд на его висках; мой собственный скоро, с несоразмерной сладостью, взорвёт брюхо. Долго мешкать на этот раз – равно смерти, и вот я уже подношу к его анусу пальцы с лужицей слюны. Ненавижу эту часть. Но, сдавливая плечо Джерарда одной рукой, пытаюсь подготовить его не слишком навязчиво. Первый палец - в жар плотных стенок. Хорошо. Теперь надо аккуратно добавить и второй, но я надавливаю кончиком на кольцо мышц и не спешу вводить. Слишком темно. - Развернись! – я и забыл, как он, мой голос, звучит. Голос заменила тьма. Секунда вторая – и в Джерарде мерно двигаются два резко введённых пальца. Этого достаточно, но…
Мне вдруг стало до боли в желудке интересно. Интересно, потому что я замечаю, как он также украдкой поскрёбывает ногтями обои. И вовсе не от скуки. Немного сгибаю введённые пальцы и поворачиваю. Ему не может быть дико приятно, следовательно… Как по чужому мановению безымянный палец осторожно дотрагивается до отверстия; делая это, разминаю затёкшие руки и плечи Уэя и чувствую, как его правая нога начинает дрожать. Третий палец проникает внутрь. Дрожь усиливается. Натуральная дрожь: живая, животная. Мысль о том, чтобы подогнуть под сведённые вместе в узком отверстии пальцы и мизинец не заставляет себя ждать. Ебать меня в зад, становится интересно! А что если.… Третий палец дался сложно, а четвёртый... Но когда удалось, я уловил шевеление в пространстве – он просыпается. - Что это?! – голос Джерарда тоже превратился в густой тёмный отзвук. Не хочется и рта раскрывать - просто скользнуть рукой внутрь, поглубже, получить то, что так меня интересует. Он с силой подаётся назад, но делает себе же только хуже – пальцы по костяшки погрузились вовнутрь. Тем временем плечо Джерарда претерпевает неприятную боль от тяжелого сдавливания. Это тоже должно отвлечь. Вытерев о спину Уэя потный лоб, я намереваюсь задать пальцами едва возможное движение при такой узости, но восприятие вдруг подсовывает нежданные вспышки:
Запястье, моё, в него вдавливается ноготь, широкая царапина, чувствую стук крови в вене, на месте уязвлённой точки.
- Зачем? – не могу, это прозвучало настолько укоризненно, что…в иных обстоятельствах могло бы и подействовать на меня. Зачем? Зачем он так часто дышит теперь? И растирает себе ладонями паховые впадины? Не знаю. Но точно знаю, чего хочу теперь.
Плюю в левую руку и начинаю смазывать слюной головку, дотрагивание до которой теперь можно сравнить разве что с прижиганием раны. Джерард быстро переменился в лице от созерцаемого: бровь поползла вверх и лукаво изогнулась. Ещё пару секунд – и, направляя рукой у основания, я ввожу член внутрь, придерживая его за бедро. Не разрывая зрительного контакта, не обращая внимания на настойчивые ласки груди, плеч, с напором подаюсь вперёд, проникая глубже. Я еле подавил рвавшийся наружу протяжный стон. Он приседает ещё ниже, максимально разведя бёдра – на весу я бы вряд ли удержал его - мы оба, к счастью, понимаем. Первые толчки, короткие и не очень смелые. Его рот раскрывается, глаза зажмуриваются, жалобная гримаса. Нет, дрочить я тебе не буду. Мышцы внутри помалу расширяются от моих движений, горячо. Я набираю темп, пока небыстрый, но уже уверенный. Одной ногой он, всё же, пытается обхватить меня и притянуть мою руку, неразлучную с бедром, к своему паху. Раздражает. Толкаюсь медленнее, но так, чтобы спровоцировать его насадиться до конца. Глубже. Ещё глубже. Колени Джерарда трясутся. Ещё глубже. Встречаю внезапное сопротивление мышц. Намеренное, поэтому…
- Ещё! – шепчут губы, которые он тут же принимается посасывать. Так глубоко, как он только может меня впустить. Ну же, детка, я знаю, что тебя не надолго хватит сжиматься. Сам не замечаю того, как принимаюсь вылизывать его шею. Шея - белая на свету, которого здесь всё равно нет, сладкая кожа в капельках горького пота. Сдавленные, и потому настолько будоражащие стоны Уэя, таить которые не представляется возможным; я понимаю, я сам на грани полного исступления. Вязкое трение не менее влажных лопаток о стену. Фак, как же хорошо! Приятно ощущать отдачу – мышцы слегка пульсируют вокруг члена, скольжение отзывается сладостным эхом внутри меня, которое нарастает, заполняет. Кажется, я и забыл о том, кого сейчас трахаю. Впервые за всю историю наших отношений, мне нужно от Джерарда только его тело. Душу я…
Душа. Проклёвывается тогда, когда он снова пытается отцепить от бедра руку. Стоп, сознание, стоп! И хотя тело уже не остановить, не остановить толчков, плавно лишающихся былого огня, сам я будто замер, отошёл в сторону для переоценки всего. Он не получает удовольствия. Невообразимо, как, но ладонь накрывает его член. Потому что её накрывает его ладонь. Пока я не вздрочну Уэю, он не успокоится? Сглатывает, когда его плоть оказывается в тисках моей руки. С долей грубости, почти злости, массирую его член; попутно удерживая таз, вынимаю свой, и до меня доносится неразборчивое мычание. Джерард. По-прежнему, щекой к стене, отвернувшись, опустив веки, наслаждающийся вниманием к себе. Таким он мне и нужен. С бёдрами, недвусмысленно реагирующими на долгожданную для него ласку, подгибающимися коленями и.…В мгновение распахнувшимися глазами.
От шока.
Мой член также до ужаса нуждается в стимуляции.
Он не повернёт шею. Её сдушивают цепкие пальцы - мои руки всё равно сильнее.
И я пожертвую собственным эго, потому что есть кое-что получше. К примеру, когда маленькую дырочку расширяет изнутри пучок пальцев. Его губы тихо проговаривают отрешённое «нет». Внутри, после того, как там побывал член, стало, наверное, совсем сухо. Одно движение – и я не постесняюсь проткнуть мрачно ухающую сонную артерию и сломать всего лишь нажатием часть челюсти. В нём уже не три пальца, не четыре, а вся пятерня! В животе приятно щекочет что-то тягучее, наверное, как смола. Внутри всё пузырится, ошпаривает сосуды и нервы. Теперь я не отдаю отчёта действиям, будь каждый уверен: то, как я безуспешно силюсь проникнуть рукой дальше, куда налипшие стенки не хотят пускать, говорит за меня в полной мере. Он пихается локтями, лупит меня по всему, до чего только достаёт, и вдавливающаяся в горло рука, кажется, для него – не такой уж и барьер. Закашливается, совершенно беспомощно барахтаясь у меня в руках, но продолжает отбиваться. Очень жаль, однако Джи - слишком пробран усталостью для обороны. А мне на неё, усталость, – плевать! Я только страстно желаю просунуть руку дальше. Не дрыгайся ты, всё равно не поможешь ничем! - Послушай, я не хочу тебя бить! – выкрикиваю, как истинный сумасшедший, ему в лицо, почти озвучивая свою последнюю мысль.
В ответ слышится лишь тихое «подонок» и звонкий удар по лбу. Не сильный, но.…За ним следует ещё парочка – их я не сразу соображаю отвратить. Царапины на руке, держащейся за горло, - соляными тёмными полосами. Рука почти инстинктивно продвигается вглубь, как будто не ощущая естественных препятствий. Но его тело – всё твёрже и твёрже. А на моём вспыхивают болевые костры. Он борется, не смотря ни на что, чувствует, как хватка руки на горле ослабла – я действительно терплю колоссальное напряжение в ней из последних сил. Рык сквозь зубы. Его. Я молчу. Я неправ, но не могу смириться. Я должен довести до конца.…Но ощущение, будто мне только что отпилили руку, заставило разбить прежние стремления. Нужно вынуть из него вторую; чёрт, а я смогу?! Это очень тяжело даётся, но, благодаря Уэю, со стоном мучения помогающему мне, рука высвобождается. На его лице что – утомлённая надежда и готовность простить? Хм, а как же тогда я со стороны выгляжу? Не теряя ускользающего времени, я всё ещё должен. Кулак сам огревает его затрещиной, и как только Джерард застывает в секундной растерянности, я, словно без малейшего участия сознания, бросаюсь на него, всем телом стремясь сбить с ног. Что ж, и мы падаем. В уши доносится глухой стук. Нужно отвесить контрольный – в нос – для верности. Ещё один, и ещё один. Костяшки заливает красная влага. И…всё? Пара содроганий замученного тела. И всё. Склонившись над ним, подтверждаю догадки – конечно же, Уэй без сознания. Так даже лучше. Он не будет мне мешать, наконец-то.
Осталось только разнять колени.
*** Моего тела вполне хватит для того, чтобы заполнить пространство…унитаза. Почему нет? Свернуться улиткой, запихнуть башку в сливную дырку. Или, ладно, постараться запихнуть. Согнув пополам, меня ещё как возможно утрамбовать в небольшой стальной мусорник. Задом кверху, лицом – понятно куда, и шейные позвонки съехали бы друг с друга. Но на данный момент альтернатива столь высоким идеям– всего лишь затерять на матерчатом квадрате кресла зад. Прихожую прорезают слабые лучи – так, шаг за шагом, мерзко прокрадывается в квартиру утро, которое мигом пристроилось сзади, теперь облизывает лопатки холодом. Ненавижу утро. Уже за то, что оно наступило. Наступило, и озарило столько всего вокруг, что я смело мог бы поклясться никогда не смыкать глаз. А я и так не …
Параллельно креслу – угрюмый диван. На нём кто-то спит. Кто? Такой же мужчина, как и я, но спит. Если, конечно, это можно назвать сном. Помню, пару часов назад, выражение его лица заставило меня проглотить маленькую иглу. Чего только стоило перетащить Джерарда с пола на диван, размазывая коленями по паркету сперму, и собирая пальцами ног капли крови. Но красных капель, точнее потёков, на его могильно-сером лице я не выдержал - присохшие, тёмные, их вид вызывал необоримую тошноту. Не особо задумываясь о сне Уэя, оттёр их, и влажная тряпка оставила только рыжеватые разводы. Я бы и злейшему врагу не пожелал такого сна. Напряжённый, вдавленный в лоб, вокруг глаз, в сжатые губы, в наморщенный вздёрнутый нос. Вынужденный. От моих телодвижений, когда я размещал Уэя на диване, а затем старательно укутывал в какой-то плед, тот иногда ворочался. Но терроризирующая лицо страдальческая мина выдавала единственное и сильное – желание не просыпаться никогда.
Так он спал… Воздух с уханьем и свистом уходил от него и возвращался обратно, в лёгкие. Так он спал.
А я – нет. Я предпочёл забвению прятание зада в кресле напротив. Наверное, я охраняю сон Джерарда. Потому что знаю: если хоть на мгновение прекращу наблюдение, он уйдёт. Стоит только обернуться, как его уже не будет, да. Он испарится, исчезнет, и утро докажет его правоту. Во всём.
Никакая сила не заставит меня закрыть до предела выкаченные глаза. Пошевельнуться. В моём случае, за любым шевелением сразу же последует укол смерти. Смерти в утреннем беззвучии. Стоит только ветру встрепенуться за окном, как по стенкам сердца начинает топать нарастающий ужас: «Только не доберись до меня!». Можно было бы улыбнуться: «Друг Франклин, как же ты уязвим…». 1:1 у собственного Я – этим никто не сможет воспользоваться, потому что не знает.
Итак, я опасаюсь шевелиться, опасаюсь ходить по комнате. Хватило. Каждая отражающая поверхность норовит показать мне скотину, в углах скрываются остатки ночи, тарелки с «макаронами» кишат мухами и личинками.
Как-то не очень радужно мир сужается до тоненькой полоски перед глазами. Я положил конец, во всяком случае, одной истории. Больше не будет ожиданий, ужинов, всего этого бреда. Что будет? Не знаю. Новый день уже наступил. Новый Фрэнк ещё не родился; старого Фрэнка выбросили в мешок, куда обычно складывают абортированных младенцев.
Теперь я знаю, где заканчивается черта человеческого терпения и забавляюсь над тем, что возложил на себя миссию – испытывать и испытывать её. Терпение скапливает мёд. Другое дело, кто-то превращает его в яд. Во мне нет яда. Во мне ничего нет, кроме вечного смотрения на мир через увеличительное стекло. И тоненькой полосы обозрения.
Но вдруг на плечо опускается тяжёлая, каменная рука, и словно сбивает с меня пыль. Это Сон. Наверное, я просто очень хочу спать. В момент тяжёлая рука укладывает на пол - от падения щемит всё лицо. Пускай так. Глаза не разлепить. Мне всё равно, где спать - лишь бы отпустить душу. Я, правда, очень хочу спать.…И пускай это – плохое оправдание, и пускай, что ненавижу оправдываться, но зачем-то сейчас пытаюсь. Не трогайте меня, пожалуйста, я всё знаю сам. Просто мне очень, очень нужно хоть немного поспать…
КАК УВИДЕЛА ФИСТИНГ В ШАПКЕ, ТАК СРАЗУ СДЕЛАЛА ДЛЯ СЕБЯ ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ВЫВОДЫ. ещё не читая фика, могу положить его в копилку любимых, точно! написано супер-круто, метафоры и сравнения завораживают, читаешь и не понимаешь, что это секс между ними. как другая реальность. единственное что... не возбуждает. (да ипофигфикитаксуперкрутойтутжефистинголалаланоялюблюподрочить) спасибо тебе!
makemyheartburn, до боли понимаю: полноценный нц ещё надо учиться и учиться писать...Что ж, очень надеюсь, что придёт это со временем) Спасибо большое за отзыв. Мне важно услышать что-то от Вас.
самая лучшая nc которую я только читала в своей жизни. Автор, как вам удаётся подбирать такие выражения, такие сравнения, такие описания у меня слов нету, простите.. это же шедевр... спасибо,you cannot destroy
Маковая Печенюшка, в принципе, заключительная часть объясняет идею, но окэ, сейчас расшифрую. Фрэнк копил разнообразные обиды на Джерарда, копил, копил, копил и...хватило мелочи (относительной, конечно, но всё же), чтобы он просто сорвался. Как обычно срываются люди, подолгу носящие в себе негатив. Поэтому, терпение - хорошо и похвально, но лучше иногда вывести проблемы наружу и дать им решение, чем доводить себя до крайней точки.
я по той же причине тут же влезла на этот фик. он охуенен. он не такой, как все, и этого достаточно, чтобы стать шедевром черт, эти мысли - они реально пронимают! как ничто живее! все эти отношения - они такие сложные, неоднозначные, я просто не знаю что сказать, это что-то невообразимое понятное на уровне каких-то неясных чувств и намеков, блиин,... вы гений)
