Это был серо-белый мраморный пол, серо-белый мраморный холл. Хотя, почему был? Он есть, есть, как я сейчас.

Я мечусь по периметру холла, вылетаю на лестницу, бегом добираюсь наверх, на следующий этаж. Здесь точно такой же холл, только на стенах повисли нелепые картины в рамках. И людей меньше. «Через двадцать минут ждём вас в зале», - любезно оскаливаюсь и бегу дальше, дальше, дальше, бегу, чтобы бежать. Ударяю в каждый коридор своим появлением, чтобы просто быть чем-то занятым.

«Фрэнк, ты носишься как угорелый». Я бы расквасил морду дяде Стиву не за насмешку. А за то, что он осмелился скривить улыбку сегодня. Кстати, может, это и не дядя Стиви – много ли, мало ли собралось старых музыкантов. Когда я был маленьким – конечно, любой мужик с гитарой, заходящий в дом на толки с отцом, автоматически становился мне «дядей». Сегодня же они все выглядят либо чересчур самодостаточными, либо чересчур плачущими. И за то, и за другое, я бы посылал пулю в лоб, сразу при входе.

«Папа никогда не любил мой «Leathermouth» и не полюбит - говорит, что, первый и последний раз прослушивая альбом, не мог набраться успокоительного вдоволь, и ещё дико гудела башка.

Сын, мне кажется, это не самое лучшее из того, что ты способен сочинить. Это… грязь. Это грязь и крики, и всё. Фрэнк, я знаю, ты этим гордишься…

Горжусь? Тем, что я у тебя монстр?

Отец никогда не воспринимал тёмную сторону меня. А я всегда злюсь и прекращаю разговор.

Хватит об этом, хорошо? Поговорим в следующий раз. Пока. Папа.

Гудки – если телефон, развернуться и уйти – если встреча».

***

В «Доме Блюза» уютнее. Есть и было. И было бы. Поскольку мы все в основном музыканты – кто стар, кто млад, - логичнее было бы провести вечер-джем, чтобы каждый взял в руки родной инструмент, выходя на небольшую сцену. А я с гитарой сидел бы прямо на ней, на полу. Знакомые «дяди» садились бы на высокие стулья  возле меня, кто-нибудь из богов ударных с сединой в висках скользнул бы за установку. И так, под аккомпанемент прозрачных фоновых мелодий, что рождались бы на ходу… рассказывалось бы много историй. Ними, мэтрами, и нами, детьми.

Только музыканты какого-то хера имеют странность, жениться. Они заводят детей, стареют, мудреют и «мудреют». Отсюда вытекает, что немолодых жён в их неновых платьях нужно выгуливать. Двадцати- и тридцатилетние дети прискачут на мероприятие в официальных костюмах, с подружками и бойфрэндами, иногда – с их совместными мини-копиями, сплёвывающими грудное молоко и верещащими.

Потому были сняты зал, этажи и лестницы, этажи и лестницы, и ещё одна пара этажей и лестниц. Чтобы большое количество приглашённых смогло почувствовать себя комфортно в серо-белом мраморном мавзолее. Все этого хотели – мавзолей из стен. Видимо, здесь очень красиво, да. И тепло. И радостно, раз у каждой парочки на устах благочестивая светская улыбка. Радостно… Особенно, когда посмотришь в окно: прозрачный мартовский холод, жёсткий, честный, окно большое и чистое, как распахнутый глаз со слезой.  

Ангелы в обличье птиц кружат в пасмурном небе.

Вас удивляет, что я так говорю? Фрэнк до семи лет учил меня видеть в обыденных вещах необычное. До семи. Лет. А потом…

Фрэнки, не говори глупостей. Фрэнки, ты уже не маленький, а взрослые не говорят такую ерунду! Лучше на, возьми новые палочки и спускайся в гараж.

По идее, по плану, я должен был стать джазовым барабанщиком.

***

За пятнадцать минут до начала приходят мои друзья. Джерард и Лин, Майки и Алисия, Рэй и Криста – остальные просто не смогли, не получилось, и, о боже, кто бы знал, насколько я благодарен им за это.

Джерард и Лин. Майки и Алисия. Рэй и Криста. Мимо меня проплыла только тень цвета… цвета, который вмещает в себе их цвета, и с оттенками. Красный, белый, чёрный, жёлтый, коричневый, бледно-розовый, бежевый. Ненавязчивые приветствия, будто мы – облака, разминувшиеся в небе. Я почувствовал гордость - мои друзья вели себя наиболее достойно среди всех гостей. Главное, ко мне никто не лез, и уже одно это вселяло надежду: я смогу провести мероприятие, если уж того требует приличие; я против цирка вокруг, но всё равно смогу.

Десять минут до начала. Гости снуют и улыбаются бесконечно. К счастью, обращать на меня внимание они перестали, поэтому я могу упасть на белый подоконник и перевести дух, подумать несколько минут.

Они – мои самые лучшие друзья, единственные из присутствующих, кого мне не хочется взять и убить.

Вот забавно. Вы не замечаете, что я очень много думаю о Фрэнке? Наверное, на две жизни вперёд, - заключаю я, закидывая ноги на подоконник. Плевать, что белый.

«Так вот я много раз желал отцу смерти, когда был подростком. Да чтоб ты сдох! Это сейчас и мне, и вам, и ему смешно, а тогда мои разгорячённые пунцовые щёки раздувались, как помидоры в теплицах. И всё от обиды. Фрэнк пришёл домой пьяный, потому что у него не ладится с работой, и он не знает, как прокормить семью? Он не виноват, что жизнь так нагибает? Виноват! И как он, как этот старый музыкальный бомж… как у него хватает наглости чего-то от меня требовать, чему-то меня учить, если он сам превратился в нассаную собаками лужу? Приблизительно это я и говорил, вырываясь затем вон из дома, светя ранеными щеками. Обида.

Если Майлз, набери он хоть лет десять, выдаст подобное... Я его уничтожу. Не физически, разумеется, но дам понять ему раньше, чем в своё время понял я: родителей нужно уважать. Тот, кто оскорбляет отца – преступник; я большой преступник, как видите. Тот, кто оскорбляет мать – не имеет права дышать на этом свете».

***

С Джамией мы не здороваемся – только киваем друг другу; вот ещё один человек, главный среди главных, кто решил мне сегодня помочь. Причём кроме молчаливого понимания, моя милая взяла на себя кое-какие организационные моменты, привела детей. Девочки, переступив порог вестибюля, тут же увязались за ней, помогать. С утра они были тише воды ниже травы и, кажется, первыми поняли, какого отношения я хочу к себе.

Майлз – подумать только, ещё такой маленький – мгновенно стал украшением и центром внимания окружающих. Он как взрослый, красочно и убедительно рассказывает, уверенно ведёт себя на людях…. Даже спокойно. Он любит иногда покапризничать и подобиваться моего внимания; Майлз уже научился спорить с отцом, также он понял, что в некоторых случаях родителей слушаться необязательно. Но… вы видите этого ребёнка в красном пиджачке?

Я почувствовал в груди острую благодарность сыну за то, что он принял огонь на себя и делает сейчас то, что настолько виртуозно я не сделал бы никогда в его возрасте.

«Мы с Фрэнком – взаимоисключающие понятия. Когда я был юн, думал, что при всём этом мы ни хрена не дополняем друг друга, но активно мешаем друг другу жить.

Взрывоопасный, увлекающийся, притом слабый здоровьем я. У меня и в трёхлетнем возрасте не было никаких авторитетов. Но вот тонны возмущения на любой раздражитель…

Фрэнк. Трудоголик и консерватор, не жизнелюб, нет, реалист, каких поискать надо. Кстати о «надо» - его любимое слово. Фрэнк жестокий? Когда я, обрыгавшись ругательствами на него, сломя голову мчался по дороге,

он всё так же стоял перед домом. Отец бы не шелохнулся. Только ниже бы склонил голову.

Придя через пару дней обратно домой, я низменно натыкался на него в кухне, за трапезой. «Пюре в кастрюле», - выдыхал Фрэнк и подцеплял вилкой кусочек рыбы.

Он отчётливо осознавал свою неправоту. И то, что я – маленький ублюдок и болван.

Я, признаться, заострял внимание только на первом. Но уже тогда дал себе обещание, через пару лет, или может, даже с завтрашнего дня называть отца по имени.

Фрэнк».

***

Фрэнк, ты как, идёшь?

Джам приглаживает руками воротник моего пиджака, ласково полуулыбается, добавляет, что почти все гости засели в зал, остальных она проводит сама. Спрашивает, как я настроен.

Беру её руку в свою. Ты знаешь, я… я вообще не понимаю, что говорить. Если я выйду на балкон покурить, это приведёт мысли в строй, обещаю.

Через минуту мы должны быть в зале? Я хочу позвонить отцу, посоветоваться. Серьёзно, я так не хочу мычать в микрофон что-то несвязное. А Фрэнк бы нашёл, чем помочь.

Джамия отпускает мою руку и кивает. От её пребывания здесь остаётся один шлейф духов, этажи, чувствую, опустели. Всех и всё поглотили они, огромные дубовые двери зала.

***

Наши две общие, и, кажется, единственные с Фрэнком черты – гордость и упрямство.

Так, я стою на балконе, от руки тянется сигаретный дым. А холод, холод-то никто не отменял, поэтому в первые минуты я даже задумываюсь над тем, что он сковывает движения. Или это не холод? Просто сердце бахкает, я же собираюсь позвонить Фрэнку. Я часто ему звоню? Нет, у нас договор о ненападении, с тех пор, как я стал способен обеспечивать себя сам.

Дым, извлечённый дыханием, появляется в воздухе и тут же исчезает. Человек так же?

Так же, ведь я не знаю сейчас, жив ли я или нет от страха. Жив ли я или нет вообще.

Выдохнув очередной дым, сжав руку с сигаретой в кулак, другую запускаю в карман пиджака. Быстро, решительно, чтобы не запоминать детали, нахожу в телефонной книге номер Фрэнка и набираю.

Гудки.

Сбрасываю, звоню во второй раз.

Гудки.

Ужас – льдом по сердцу, когда не получаешь того, в чём так нуждаешься.

Гудки.

Фрэнк, возьми трубку, пожалуйста.

Гудки.

Папа…

Тупые гудки.

Дело в том, что у отца на мобильном около трёхсот пропущенных вызовов. Сколько бы я так не «развлекался», набирая номер, в голове никак не хочет утрамбоваться: отец не возьмёт трубку.

«О боже, папа!» - хотел выкрикнуть я пять дней назад, но вместо этого потерял дар речи. Да и в ближайшие дни я почти не разговаривал, кроме как с жуткими приятелями отца, соболезнующими и явно напрашивающимися на вечер памяти. «Вечер памяти» я сделал днём специально. Таков мой способ мести и взлома системы.  

Зажигаю вторую и затягиваюсь. Телефон – в кармане: гудки не только действуют на нервы, но и тыкают мне в мою безысходность. Чтобы не углубляться в это чувство, начинаю говорить вслух. Папа, мне ведь всё равно…

Папа, мне всё равно, даже если ты меня не слышишь. Мне надо кое-что сказать. Надо.

Только я сейчас выйду на сцену, а язык прилепится к зубам. Папа, вот скажи, как мне начать речь? С того, что мне очень жаль, и я знаю, вам тоже очень жаль? Что мой отец, Чич Айеро, в самом деле - великий музыкант, выдающийся музыкант, покинул нас?

Что он мог бы написать ещё больше музыки и открыть больше фирменных школ, если бы не судьба?

Вздор. Чушь.

Ты бы не открыл школы, папа.

Ты бы писал музыку разве что в своей голове.

Папа, ты же гордый. Да?

Тебе не нравится, к примеру, что моё лицо повсюду: на каналах, на плакатах, на школьных дневниках. Ты считаешь, эта та грань, где творчество теряется и перерастает в ремесло, а я со временем загнию душой, потому что шоу-бизнес. Ты по-прежнему хочешь, чтобы я был Муром или Блэкмором, или Спрингстином, но не в расцвете сил, а на пенсии. Мудрый взгляд на музыку.

Вот, вот, что я, пожалуй, скажу этим всем мордам. Почему вы не пошли по стопам Дилана, если ваше детство прошло в жадном поглощении гитарного фолка? Ох, отец, я бы побоялся сказать - это чересчур лицемерно для меня, «продающего жопу массам», - да? Так ты выразился?

Просто знай, что законы шоу-биза мощнее твоей и моей нравственности, плюс нравственности тех, кто сидит в зале. Всем в общем приятно видеть, что мероприятие проводит твой сын, гитарист My Chemical Romance; они считают, я чего-то добился, кем-то стал. Им, знаменитостям, льстит, что их приглашает знаменитость.

Ты научил меня играть. Папа. Но моим достижениям не радовался никогда. Это не те достижения, видно, с которыми ты хотел меня видеть.

Ты хотел, чтобы я, прежде всего, стал хорошим человеком или хорошим музыкантом? Я не смог стать ни тем, ни тем? Ответь, папа.

Папа, ты же гордый. Да!

И… требует огромной силы воли

Позвонить                        из                         Но вместо всего -                       добровольно

своему                              вонючего            продать убогий домик           сдаться

сыну                                 Огайо.                           и                                  в местный

Дом престарелых.

Папа, они тепло тебя укрывали? Скажи, папа, твоё одеяло было порванным и грязным? Мне нужно знать, папа, они тепло тебя укрывали?!

Распороть ногу до кости (уж не знаю, как так случилось).

Они вытащили осколки из твоей ноги? Или оставили их в тебе, нарывать?

А пять дней назад – умереть от гангрены.

Папа, ты ворочался в кровати? Ты дрожал, мучился? Папа, ты ворочался в кровати, когда умирал?

Просто потому, что у тебя, как оказалось,

                                                   Сахарный диабет

Полагаю, об этом знала лишь Линда. Которая живёт на другом конце материка. И то она смолчала, когда я звонил ей в последний раз.

Ха, ты бы обязательно сказал. Фрэнк, не нужно, у тебя у самого большая семья – куда ещё мне, старику. Я и так тебя поизводил довольно…

Я спорил бы, на каком-то отрезке разговора повысил бы голос – так бы хотелось тебя хоть в чём-то за всю жизнь убедить, папа. В конце концов, я перешёл бы на самоунижение, слёзно уверял бы тебя в том, что ни я, ни моя семья, не будем ездить тебе по голове.

Но ты бы каменно заключил. Фрэнк, я не хочу доставлять вам проблем. Нет. Разговор действительно окончен – положите трубку на место, подумайте, встаньте на колени у телефонного аппарата, сведите руки и произнесите молитву, единственную, которую вы знаете. Легче?

Легче? Легче?

             Легче, я спрашиваю?!..

Какие проблемы, папа?! Какие к чёртовой матери проблемы, если ты – мой отец, а я – твой сын! Если я – это ты и наоборот. Думаешь, зря нас зовут одинаково?! – почему ты дал мне своё имя? Может, уже тогда хотел подчеркнуть, что…

Был конец октября, и ты держал на руках крошечный свёрток со мной.

А через 37 лет

Только разверзнется на небе март, я буду держать в руках

Крошечный сосуд

С твоим прахом.

Буду держать в руках своего маленького папу, как он меня когда-то оочень давно.

Отец, правда, что я таки должен буду присутствовать на обряде и держать тебя в руках? Если да, то травма, не сравнимая ни с чем, не позволит мне больше прийти к тебе на кладбище.

Папа.

Папа.

Папа…

Папа, помнишь, ты говорил, что блюз – это когда ты стоишь со своей гитарой против всего мира. Сражаешься, когда поёшь о печали и боли, которая хлещет внутри.

Отец, а давай я лучше… приеду на кладбище с гитарой, сяду у твоей могилы и буду тебе петь.

Или нет, у меня другое предложение.

Отец, возьми меня за руку, жилистой рукой музыканта. Просто, чтобы дать мне почувствовать – наша связь не оборвалась и не оборвётся. Давай, отец, давай мы возьмём гитары, я буду играть ритм и напевать, а ты – выводить свои фантастические соло. И плевать, что ты ненавидишь мой голос, а я считаю эти соло слишком старомодными.

Папа,

Мы будем играть вместе. Мы будем сражаться в игре друг с другом, мы будем стоять против всего мира. И, наконец, папа, мы поборем время. То, что не смогли до сих пор сделать другие, а мы возьмём и перепишем историю, перепишем законы пространства, бытия! Просто потому, что мы будем играть. Музыку. Просто потому, что когда-то ты нашёл продолжение во мне, как и я в своих детях, особенно, сыне.

Майлз…. Стоп, он здесь? На холодном балконе, в дверях? Он слышал…?

Папочка. Я тут же бросаюсь к нему, к маленьким детским ручкам, чтобы согреть их. Папочка, ты разговариваешь с дедушкой? У него серьёзные глаза – мои, в 7 лет, - он всё понимает, и если я начну сейчас врать или ругать его за то, что он вышел на холод.… Нет, мы с сыном будем уважать друг друга. Всегда. 

Это дань тебе, отец. Я представляю себя тобой, а Майлза – мной, когда он хватается ручками за мои щёки. И когда, змеящаяся по щеке, на пальчик падает моя слеза.

Папа, прости меня за все ошибки. За несказанные и сказанные слова.  

Я не собираюсь ничего забывать, но сейчас ищу прощения. Папа. Прости. Меня.

Я хотел сказать, Майлз, когда я умру, не будь таким слабаком, как твой отец. Но решаю сдержаться, да и сын почти перебивает эту мысль.

Папа, дедушка слышит тебя. Нам в школе рассказывали, что Бог – невидимый . И люди, которые нам… которые нам такие, как я и ты, ты и дедушка друг другу…

Близкие? Родные?

Да. Мы с ними всегда можем поговорить. Они есть, просто приходит время, когда они становятся невидимыми. И ещё, пап. Ты обещал съездить к дедушке.

Год назад, когда Фрэнк был жив.

Так мы съездим к нему? Ты говорил, у него классный домик. Даже если дедушки нет, видимого, я хочу посмотреть, как он жил.

Сынок, твой дед жил бедно – ты не поверишь, когда увидишь его жильё своими глазами. Но мы обязательно съездим, обязательно.

Я беру Майлза на руки; он, обняв меня за шею, отправляется в тёплый холл, и только я тяну руку к дубовой двери…

Папа, можно я выйду с тобой на сцену?

***

Мы с Майлзом поднимаемся на сцену по ступенькам, вместе. Гости зааплодировали, а моё сердце заликовало: да, слова понадобятся, много нужно будет говорить, но есть одно но – я держу в руках доказательство того, что я жив. Что жив Фрэнк, и что все мы когда-то жили и будем жить.

Времени нет. Есть его конфигурации. И есть мы – выше всего.

                                                                 Мы – есть.

Дорогие гости, мне очень приятно, что вы находитесь здесь сегодня, в этот день...