Талая вода мутной реки, коричневого цвета, морщинистая, словно лицо девяностолетней старухи, несла свои волны, огибая высокий холм. Она с легкостью увлекала за собой, играя, большие, оскольчатые, с рваными краями льдины грязно-белого цвета. Они кружились в бешеном вальсе вперемешку со щепками, обрывками крючковатых ветвей деревьев и пустые, выеденные ветром шишечки бурого камыша.
Обрыв холма отражался в этой темной, густой воде бессмысленным изжелта-серым пятном побуревшего, выржавевшего за зиму песка. В склоне, будто срезанном тупым ножом, зияли круглые дыры многочисленных гнёзд. Кое-где из них грубыми травяными волокнами торчало сено.
У подножия холма, практически у самой кромки холодной, наполненной крошечными стёклышками воды, лежал мёртвый птенец. Его крылья доверчиво обнимали промёрзший, скатавшийся в клочья песок, головка была завернута набок, провал глаза уставился на небо, расчерченное туманной дымкой. Волны с нежностью облизывали его маленькое тельце, постепенно занося его песком, под ритмичный плеск совершая мрачный похоронный ритуал, оплакивая эту ничего не значащую смерть капельками на взъерошенных, потускневших перьях.
Вечерами эта траурная симфония пополнялась рваными ударами одинокого надтреснутого колокола, доносившимися из часовни на холме. Неровные, крошащиеся звуки окутывали округу, отражаясь в единственном уцелевшем глазу мёртвого птенца, прокатываясь по морщинам реки, исчезали вдали.
Над обрывом холма, на самом холме, уютно свернулось клубком замшелого лабиринта старое, полуразрушенное кладбище. Сгорбившиеся склепы сгрудились вокруг ослепшей часовни, заворожено слушая уханье живущих внутри филинов, бесшумными тенями облетающих по ночам безмолвные каменные кресты, чутко охранявших сон навеки упокоенных под плитами душ, на которые так безжалостно давил сползающий в реку песчаник.
Когда-то часовня была оплотом страждущих спасения. Сюда стекались толпы паломников, веривших в чудодейственность ее крепких каменных стен, правдивость колокольных ударов, возможность очиститься, пройдя под золочёным крестом. Но это было давно. Теперь же единственными посетителями этой пригородной глуши были лишь филины и мыши, кормившиеся осыпавшейся на землю плодородной рожью, которая, невесть откуда взявшись, колосилась на заднем дворе часовни. Редкие посетители не задерживались здесь, вблизи настороженных склепов, надолго – холм не любил гостей. Не было места здесь для новых душ – пропитанный корнями песок навеки затаил сотни и сотни тел, напитавших собой огромные, узловатые каштаны, которые окружали кладбище практически идеальным полукругом, загоняя осиротевшую часовню на самый край обрыва. За многие годы зачерствевшие стволы каштанов потемнели, покрылись червоточинами, растрескались, обнажая белесую древесину. Их худые ветви полоскались по дымчатому небу, пропуская его сквозь одревесневшие пальцы, причёсывая туман, который, словно большое облако, каждое утро спускался на их некогда пышные крон.
Внутрь часовенки уже много лет не ступала нога живого, дышащего и мыслящего человека. Только бесстрашные подростки, вооруженные баллончиками с краской, пытались проникнуть в теплящееся нутро умирающего строения. Но стены часовни до сих пор были девственно чисты. Она охраняла себя, присматривала за покосившимися крестами, которые покорно ложились под ноги входящим без посторонней помощи. Часовня, спрятавшая в себе одинокий колокол, была надежным одиноким стражем этого местечка, затерянного в хитросплетениях дорог и трасс. Поговаривали, что призраки по ночам устраивали в ней дикие пляски; правдивость этого оставалось загадкой. Только филины насмешливо кричали на ухо каждому, кто осмеливался придти сюда хотя бы поздним вечером. На ночь не оставался никто.
Часовня была высокой, изящной, ее шпиль взлетал вверх, вздергивая за собою истекающую черепицей крышу; стены были покрыты кусками штукатурки, которая отслаивалась, являя миру старые, обломанные красные кирпичи; ко входу в нее, к узким дверям, украшенным искусной резьбой, вели каменные ступени, прораставшие к лету молодой травой. За высокий порог не переступали даже смельчаки. Там завывало и вскрикивало случайно отразившееся от стен эхо реки, смешанное с воплем птицы-матери, потерявшей дитя свое.
За многие годы зачерствевшие стволы каштанов потемнели, покрылись червоточинами, растрескались, обнажая белесую древесину. Их худые ветви полоскались по дымчатому небу, пропуская его сквозь одревесневшие пальцы, причёсывая туман, который, словно большое облако, каждое утро спускался на их некогда пышные кроны.
Река, тихо журчащая у подножия холма, разделяла пустой, заброшенный мирок на две части, которые тоскливо взирали друг на друга, безмолвно, в извечной тишине. На холме чернело покосившимися надгробными плитами и сгнившими крестами старое кладбище с искорёженными от времени и непогоды берёзами и тополями, внутри которых осталась лишь сырая труха, а на противоположном берегу речушки стоял огромный опустевший завод. Когда-то этот гигант грохотал и ревел на всю округу, день и ночь яростно кипя заревом расплавленных металлов и воя вырывающимся из труб паром, которыми клубился причудливыми пурпурными облаками. Это было предприятие по производству водопроводных труб, которые отливали преимущественно из чугуна и нержавеющей стали; когда-то завод, стоящий на отшибе, процветал и приносил в городскую казну огромную прибыль, однако недавно в Ньюарке открылся целый комплекс по переработке тугоплавких металлов и производству различных приборов для бытовых нужд населения, поэтому завод просто закрыли, уволив рабочих и выплатив им мизерные пособия в виде компенсации. Предприятие не продавали, не замораживали на неопределённый срок и не переделывали под какие-то другие нужды, а просто забросили, забыли про него, как только всё ценное оборудование было вывезено, люди уволены, а дверь проходной торжественно заперта лично директором на ключ. Отныне это был осколок прошлого, некое укоризненное напоминание былых лет. Это было пристанище для неприкаянного.
***
… Тяжёлые тучи сгущаются на сероватом небе; злобный ветер отчаянно треплет волосы и гонит бурные волны по таинственно шелестящему сухостою, который беспрестанно кланяется во все стороны и что-то взахлёб шепчет, но сакральных слов никак не разобрать. Да и что может рассказать трава, чья жизнь и так невелика?.. Какие тайны мироздания может открыть это бежевое поле с редкими проблесками зернистого снега, который отчаянно не хочет таять, питая собой иссохшую, томимую жаждой землю?..
По траве, безжалостно ломая трещащие стебли полыни и каких-то едко пахнущих растений, идёт маленькая фигурка человека, сгибающегося под натиском дикого весеннего ветра. Начало марта, но такое суровое и неласковое!..
Чёрная фигурка спускается с покрытого чёрными пятнышками – полегшими крестами и надгробными плитами – холма и, лавируя между загнивающими печальными берёзами, быстро пересекает колючее разнотравье, приближаясь к заброшенному заводу, который в народе прозвали Тимми, по имени его первого владельца, Тима Аллюра. Гигант стоял на самом отшибе, отрекшись от людей и их суетливой жизни. Он угрюмо взирал зазывно чернеющими щербинами окон и манил, притягивал к себе, в то же время отталкивая. Он был похож на одинокого философа, на покинутого всеми отшельника, который одновременно бежал от общества человека и тут же искал его.
…Ржавчина, разруха, выбитые стёкла, в спешке разбросанное по полу добро и дерзкий ветер, свободно гуляющий в дверных проёмах… Побурели от влаги и старости вентиляторы, вмонтированные прямо в треснувшую кладку стены, рельсы дежурной ветки железной дороги, по которой ходил поезд из цехов на склад, уже давно выедены коррозией и не блестят, суровый ветер волнует океан сухостоя, завывает в треснувших окнах, чахлые деревья гнутся под его порывами, а внутри всё разрушено и пыльно, но всё равно там уютно и тепло, можно спрятаться от непогоды.
Именно за убежищем в этом исполине и шёл человечек, бороздивший тусклое золото чахлого поля.
Он ценил и любил своеобразную красоту этого места, памятник смерти и времени, которые всевластны и всесильны, его привлекали эти погрузившиеся в вечный сон места. Его постоянно манило и тянуло сюда.
Неприкаянный мог часами сидеть на холодном подоконнике и до рези в глазах созерцать тишину и застывшее время, наслаждаясь картинами островка одичалости и томительной свободы вдали от цивилизации и почти игрушечных зданий блеклых мещан. Ему был глубоко противен прогресс своей безнравственностью и бесчеловечностью. Он уничтожает всё прекрасное, нагромождая на каждый квадратный сантиметр свои уродливые безвкусные здания из бетона и стекла. Нью-йоркские небоскрёбы слепят глаза своей зеркальностью и пафосом. Вот, мол, погляди, какие мы новые, высокие, чистые и красивые. Люби нас, детка!.. А он их не любил. В таких домах нет души и прелести. Они не хранят никаких тайн. А неприкаянный любил тайны и загадки, потому что сам был переполнен ими. Что может быть неизвестного в здании, построенного людьми и тысячу раз просмотренного в проектах?.. Эти здания изучены до мелочей, до мельчайших деталей и подробностей. Они нарисованы на планах эвакуации. Они просвечены рентгеном человеческих глаз. Они бесстыдно обнажёны. Люди скучают, глядя на эти планы и на само здание. Оно такое современное и прекрасное, но оно пусто. Оно просто построено, создано для каких-то целей, но люди так густо облепили и захватили его, что оно даже не успело приобрести свою особую атмосферу. Они задушили его своим нахрапом и деловитым хамством, оно не может свободно жить и дышать. Заброшенные же здания дышат опасностью и смертью, они пропитаны неизвестностью и экстримом. У них есть душа, есть сердце, есть своя история, даже биография. Они – почти как люди, каждое со своей судьбой, неповторимой, трагичной и очень захватывающей. Почему оно было построено?.. Кто в нём жил, обитал, работал?.. Какие события оно видело и пережило?.. Почему его забросили, как ненужную вещь, оставив доживать свой век, сверкая рёбрами и беззащитно обнажив свой бетонный скелет, изрисованный вандальскими граффити?!.. К нему хочется присмотреться, узнать его, понять, почувствовать его душу и атмосферу, пожалеть даже. Да-да, именно пожалеть. Ведь все строения тоже живые. Энергетика людей и событий слишком мощная, чтобы просто рассеиваться в никуда, она воздействует на любые предметы, вдыхая в них жизнь. Чтобы здания заговорило, надо прочувствовать его, его мысли, эмоции, настрой, и тогда откроется возможность увидеть всё, что произошло с ним, увидеть его судьбу, историю… Притягательно всё то, у чего есть душа. А если эта душа невидима и полна тайн и загадок, покрытых мраком и пылью времени, то она притягательна вдвойне, а то и втройне. Люди тянутся ко всему неизвестному и страшному, подчас находя в таких мистических местах покой и умиротворение. Где ещё можно почувствовать, как время остановилось для того, чтобы реально было увидеть его, ощутить и понять: оно – реально, оно – хозяин на земле. Оно сеет хаос, но в этом хаосе есть своя гармония и неповторимое очарование. Это хаос стихии, это хаос вечности, это хаос Жизни и Смерти, Начала и Конца… Это осмысленный и вполне логичный и закономерный хаос, создатель всего живого на земле. Это жизнь неприкаянного: такая же прочная на вид и такая же хрупкая и уязвимая на деле… Это его истерзанная душа, разрушенная, занесённая обломками мусора и арматуры, пыльная, голая, стенающая в небо жуткую мольбу о покое и умиротворении… Это вытянутое вверх, к небесам, здание с обнажившимися нервами решёток, балок и перекрытий словно вгрызается в облака и тучи, проклиная небо и землю, Бога и людей за их бессмысленную жестокость… Отшельник цивилизации, отвоевавший у природы и человечества свой уютный тихий угол среди безбрежного океана некогда упругой зелени, а теперь лишь тревожно шуршащей степи палевого цвета с чёрными подпалинами, оставленный на растерзание времени.
…Человек, наконец, подобрался к высокому забору из хрупкой сетки, покрытой отваливающейся хлопьями ржавчиной, и, найдя давно проделанный в ограде лаз, без труда протиснулся сквозь него и забормотал какие-то ругательства под нос, когда пару вешних капель сорвалось с ромбовидных ячеек и игриво скользнуло ему за воротник чёрной потрёпанной куртки, поверх которого торчал капюшон серого худи. Рука, которой неприкаянный ухватился за сетку, когда протискивался в дыру, была покрыта влажной коркой коррозии и остро пахла старым металлом. Оттерев ладонь о порванные на коленях джинсы, он натянул на голову капюшон, чтобы волосы не намокли от капели, и уверенно зашагал в сторону огромного обрушенного зева в стене завода, хрустя пористым снегом под тонкими подошвами синих кед.
В проёме наискосок торчали какие-то обломки арматуры, обмотанные пожелтевшим истлевшим полиэтиленом, который пронзительно скрипел при особо сильных порывах ветра. Брезгливо откинув его мокрый полог, человек зашёл внутрь и остановился, давая глазам приспособиться к мягкому полумраку и внимательно осматриваясь вокруг. Всё по-прежнему уныло и пусто, как было и во время его последнего визита, однако кое-что успело поменяться. Тут явно кто-то побывал, причём недавно: на рыхлом сугробике снега, нанесённого на пол всё тем же бешеным ветром, отчётливо виднелся след относительно гладкой подошвы, скорее всего, это была спортивная обувь. Внутри парня всё томительно оборвалось, сжалось и затрепетало: а вдруг это тот, кого он уже так долго и безуспешно разыскивает целый день с самого рассвета, сбив ноги в кровь и сорвав голос от постоянных тщетных криков?..
И, ощущая стремительно ускоряющийся стук неугомонного сердца, человек буквально взлетел вверх по лестнице, отерев рукавом толстовки облупившуюся голубую краску с пошарпанной стены.
Завод был четырёхэтажным, а отдельные корпуса были двухэтажными, но зато размеры цехов достигали неимоверных величин, и поэтому вряд ли можно было сразу отыскать желаемое в таких огромных помещениях, однако неприкаянный уже не страшился неудач, его тянуло только вперёд, потому что он точно знал: то, что он ищет, находится именно здесь и нигде иначе.
После десятиминутных безуспешных попыток разыскать свою потерю парень вдруг наткнулся взглядом на слой бетонной пыли, которая была рассеяна по полу подошвой чьей-то обуви. Тот же самый след, значит, человек находится неподалёку.
Внезапно от крайнего правого окна, терявшегося в полумраке, раздался приглушённый всхлип.
Человек незамедлительно бросился туда и, увидев сгорбленную тень на том самом подоконнике, на котором сам так любил сидеть в ненастные дни, вдруг почувствовал, как начинает колоть сердце от захлестнувшей душу жалости. Осторожно двинувшись вперёд и отчего-то протянув руку к согбенной фигуре, неприкаянный произнёс дрогнувшим неверным голосом, даже и не пытаясь скрыть плескавшуюся в нём безграничную тревогу, смешанную с надеждой:
- Котёнок?..
На звук этого дребезжащего хриплого голоса повернулось заплаканное бледное лицо со злыми, сжатыми в одну тонкую линию искусанными губами и дико блестящими глазами изумрудного оттенка.
- Умер котёнок, - глухое эхо оттолкнулось от стен и вдребезги рассыпалось у ног неприкаянного.
Глаза засверкали ещё ярче прежнего, а узкие ладони с длинными гибкими пальцами в драматическом порыве закрыли влажное лицо, сотрясаясь от неудержимых рыданий человека.
У неприкаянного перехватило дыхание.
Такого исхода своих поисков он точно не ожидал.
***
…Жалкий котёнок, закутанный в своё дрянное пальтишко. Я знаю, откуда оно взялось: Белла подарила, когда её сыночек вырос из этой когда-то добротной вещи, а теперь такой потёртой и неопрятной, неприятно холодящей тело. Волосы неопрятно растрепались от быстрого бега на грани инфаркта, обрамляя мёртвое каменное лицо взъерошенными локонами. Руки с дрожащими артистичными пальцами буквально прикипели к заплаканному нервному лицу, вцепившись в кожу короткими ногтями. Фигура была согбенная и траурная, но по ком траур?.. For whom the bell tolls?.. Уж не по мне ли?..
Я тихо рассмеялся собственным мыслям. Нет, мой котёночек просто так сидит на этом замызганном изгрызенном подоконнике с рельефной кованой решёткой на мутном окне, которое смазывает горизонт, ленивые облака и пёстрое кладбище в единую тоскливую серость, въедающуюся в и так остывшую за зиму душу. Он очень странный и частенько любит побыть в самом сердце усопшего завода, среди мёртвых станков, молчаливое присутствие которых якобы дарит ему вдохновение. Вдохновение, ему?.. Зачем ему вдохновляться, если он работает почтальоном?.. Но сегодня он пришёл сюда явно не ради встречи с Музой…
С утра до вечера, в любую погоду он носит и носит эти чёртовы письма, журналы, газеты, комиксы и прочую хрень в наши унылые приземистые дома, до жути однотипные и угрюмые, и получает он всего лишь триста долларов в месяц. Правильно, а кто заплатит ему, шестнадцатилетнему парнишке, больше?.. И никто не задумывается о том, что он надрывает свою спину этой лакированной, почти бабской сумкой Adidas, из которой топорщатся бумажные уголки свежайших газет и глянцевые обложки глупейших девчачьих изданий, никому и в голову не придёт, сколько сигарет он скурит, пока проделает весь свой дневной путь, разнося неблагодарных ворчливым людям маленькие кусочки сплетен, новостей и прочей ереси, без которой они не мыслят свою жизнь. И уж точно никто не станет высчитывать, сколько стоит пара кед, которые он снашивает за месяц, топча своими стройными ногами неровный асфальт этого проклятого города, сколько криков приходится ему выслушать от матери за то, что он вновь порвал единственные кеды, денег на которые у неё, увы, нет и не будет. Всем плевать. Абсолютно всем. Он пришёл в главный почтовый офис города, заполнил анкеты, приврав, будто ему через месяц исполнится восемнадцать, а сам едва перешагнул черту шестнадцатилетия, заверил своего апатичного начальника, что у него выносливые сильные ноги и ненормальное желание заработать хоть гроши, чтобы не сидеть на шее матери. Начальник, усатый русский эмигрант, подозрительно похожий на тренера одного футбольного клуба, лишь вяло поинтересовался, сможет ли котик разнести всю печатную продукцию по тысяче домов Беллвилля за пять часов и есть ли у него вместительная сумка на ремне через плечо. Котик на всё ответил положительно, получил свой небрежно подписанный контракт и уже следующим же утром, часов в пять, заехал в офис, забрал всю корреспонденцию и принялся доставлять почту ещё дремлющим горожанам, управившись до полудня, а затем, обессиленный, поплёлся в школу. И так продолжалось уже более полугода.
Каждое утро, едва завидев это черноволосое чудо с растрёпанными густыми вихрами, я буквально выбегал из дома ему навстречу в одних лишь джинсах и незашнурованных кроссовках, а затем, тепло поприветствовав его, рассматривал, что же мне принёс мой почтальон. Мама выписывала совершенно бредовый журнал про домохозяек, который – о, ужас! – содержал советы от какого-то психолога, как правильно улаживать конфликт с подрастающим ребёнком, если он подпадает под категорию «трудный». Статьи эти совершенно шизофренического содержания упорно публиковались в каждом новом номере, и мы с моим котиком раз в неделю, хихикая, дружно вырывали эти ненавистные листы из журнала, а затем торжественно сжигали в парке, проклиная всех психологов на свете, которые имеют наглость тянуть свои костлявые загребущие руки к чужим семьям, копаясь в тонких проблемах и разрушая привычный уклад жизни. Пусть мать сама справляется со мной, буйным и неуправляемым, пусть проявит себя как мудрую и заботливую женщину, а не курицу в бигудях, которая читает нравоучения своему растатуированному сынишке, держа в одной руке сигарету, а второй водя по строкам статьи и нудно зачитывая её вслух. Спасибо, мама, за твою заботу, но отныне в твоём журнале на три страницы будет меньше. Так жить как-то проще.
Помимо журнала для любительниц не работать и отращивать зад на домашнем диване, мой почтальон приносил мне газету, которую я читал, преследуя только одну цель: узнать о культурной жизни нашего города. Смейтесь, сколько вашей душе угодно, но я был почитателем классического драматического театра и постоянно отслеживал обновления его программы. Был у нас один захудалый театришко, состав его не менялся уже лет двадцать, поэтому Джульетту играли потасканные тётки, накладывающие по три слоя песочной пудры, чтобы скрыть свою увядающую кожу, однако заезжали к нам и вполне приличные труппы, например, банда Пэгги Джойса из Нью-Йорка, молодые харизматичные студенты художественных академий и студий. Бывали малоизвестные, но очень талантливые актёры из центра страны, взращенные ушедшими на покой театральными режиссёрами. В общем, иногда наш городишко культурно обогащался, но это бывало очень и очень редко, в основном я просто выбрасывал деньги на ветер, покупая эту дурацкую газету, и тогда котик предложил очень умную идею: просто пролистывать наш ежедневный вестник, который выписывает, скажем, мой сосед, причём читать газету до того, как она отправится в ящик соседа. Если ничего стоящего нет, мы просто кладём её на место, а если появится нечто, что я так жадно искал, то я брал газету на пять минут и аккуратно и детально переписывал в свой блокнот всю интересующую меня информацию. Воистину, мой котик – гений.
Но не только ради газет и журналов бежал я к нему в шесть утра, нет. Мы стояли на дорожке нашего коттеджа, курили и вполголоса обсуждали всё, что волновало нас: планы на будущее, новости из жизни наших любимых рок-групп, какие-то странные происшествия в мире и, в частности, мы могли бесконечно болтать о мистике. Это была наша отдушина. Никто в городе с населением около десяти тысяч человек не был настолько увлечён потусторонним миром и проявлениями его активности, как мы с котиком. К сожалению, Беллвилль славился только одной аномалией – пабом престарелого ирландца Кингсли, в который как магнитом тянуло весь сброд города. Вечера и ночи в этом дрянном пабе, особенно когда показывали футбол или бокс, были самыми адскими вечерами в жизни Беллвилля, хуже даже ведьминых шабашей, потому что весь город не спал и стонал от пьяных выкриков на улице и дебошей прямо под окнами. Вся гниль и мразь обитала в этом пабе.
А ещё, помимо разговоров и выкуривания по сигарете ранним свежим утром, из-за чего сигарета казалась в тысячу раз слаще самой приторной конфеты, я любил просто находиться рядом с моим котёнком, как я его ласково называл. Он вселял в меня спокойствие и надежду на то, что не всё в моей жизни так безнадёжно, как предрекают все люди, знающие меня, начиная от матери и заканчивая директором школы. Я любил обнимать котика, стискивая его в приветственных объятьях и ощущая голой грудью всю прохладу его настывшего за утра джинсового джута, любил полной грудью вдыхать его особый, запоминающийся аромат, пока он неподвижно стоял, уткнувшись холодным носом куда-то в щёку, ближе к уху. Любил стискивать его тонкую талию и тереться щекой о его жёсткие крашеные волосы, но правила приличия требовали отпустить парня после столь крепких объятий, и я нехотя разжимал плен рук, позволяя ему выскользнуть и одарить меня искренней, чуть диковатой улыбкой. Он был рад нашим ежедневным, ежеутренним, встречам не меньше меня. И для него эти свидания в ранние часы были самыми сладкими мгновениями за всю однообразную, унылую, монотонную, серую жизнь. Только сладкое предвкушение скорой встречи вселяло в наши сердца надежду и радость.
За что я любил котика?.. Любить его не было за что, с точки зрения любой меркантильной и трезво мыслящей девчонки. Да, он был дьявольски красив, но ведь с лица воду не пить, надо, чтобы было ещё что-нибудь, помимо смазливой мордашки и чарующих зелёных глаз, что-то, чтобы можно было твёрдо стоять на ногах и не бояться покачнуться. А у котика ничего не имелось за душой, ни гроша, и весь его внешний вид говорил окружающим о его бедности. Тёмно-серо-синие джинсы, потрёпанные от старости, были порваны в некоторых местах и свисали на заднице, неприлично оголяя чёрную кайму боксёров, уж точно не от Calvin Klein; штаны ничто не могло удержать от сползания вниз, даже денимовый ремень со сквозными заклёпками, он просто болтался наискось на узких бёдрах парнишки, как декоративный элемент, не более того. Убитые убогие кеды чёрного цвета жалобно взирали на мир потёртыми носами; ещё чуть-чуть, и обуви наступит конец, а пока что надо сносить её до конца, пока кеды не попросят каши. В тёплое время года котик носил один и тот же джинсовый джут, на тон темнее, чем его заслуженные старички-джинсы, причём у джута всегда были закатаны рукава, и все пуговицы были залихватски расстёгнуты: моя киса не любила быть закованной в одежду. Джут был по-девичьи короток и узок, поэтому не мог скрыть под собой застиранные футболки с выцветшими надписями и принтами. О, я прекрасно знаю, откуда он брал эти майки!.. Всё у той же Беллы, его громогласной соседки, женщины очень внушительных форм и такого же внушительного положения в обществе: она была вдовой хозяина единственной в округе кондитерской фабрики, чем вызывала благоговение и священный трепет у всей детворы Беллвиля: эта тётя творит чудеса, она делает самые вкусные сладости на свете!.. Да, надо отдать должное Белле: продукция её фабрики была на редкость хороша, жаль только, что у мамы не всегда были деньги, чтобы побаловать меня такой желанной глюкозой. Но котик частенько получал от Беллы коробки, набитые разнообразными вкусностями, в благодарность за то, что он исправно разносил почту и частенько выполнял мелкие поручения соседки. И она же, жалея соседского парнишку-оборванца, отдавала ему старую одежду своего сыночка Винсента, такого же пухлика, как и его мамочка. Добрая женщина ни в коей мере не хотела унизить котика и его семью, она искренне сочувствовала их катастрофическому положению и хоть как-то хотела поделиться своим благополучием и с ними, а котик уже, в свою очередь, не забывал и меня, принося угощения Беллы и разделяя со мной этот сладкий пир. Частенько я звал его на утренний чай к себе домой, но он неизменно отказывался, поскольку впереди было ещё множество домов, чьим хозяева любят почитать новости с утреца, лениво почёсывая животы и оглушительно зевая. Работа прежде всего.
Я приучил себя просыпаться за пять минут до прихода моего друга, наловчившись вставать даже без сигнала будильника, и затем уже не хотел спать. Частенько я предлагал ему свою помощь, и тогда он ждал меня на крыльце дома, а я, приняв душ и умывшись буквально за полторы минуты, кидался в комнату, спешно натягивал какое-нибудь барахло, кидал школьные принадлежности в безразмерную сумку, душился одеколоном, подаренным мамой на Рождество, и, закинув в рот жвачку, бежал вниз к поджидающему меня котику, расчёсывая волосы на ходу. Мать я никогда не предупреждал о своих утренних отлучках, она и так знала, куда я пропадал в такую рань, единственное, что её не устраивало, это то, что нередко я прогуливал первую половину занятий в школе, помогая своему другу управиться с нудной работой. Можно сказать, что я тоже был почтальоном.
Когда я выбегал из дома, он перекладывал половину остро пахнущей новой краской корреспонденции в мою сумку, и затем мы совершали обход оставшихся домов, болтая обо всём на свете. В сумке котика практически никогда не бывало никаких предметов, связанных с его учёбой в школе, только ручка и одна общая тетрадка на все дисциплины. Остальное место занимала почта.
Сумка его была, наверное, самой дорогой вещью, которой он обладал, помимо мобильного телефона, тот ему подарила какая-то дальняя родственница на тринадцатилетие. Она была в форме закруглённого квадрата, чёрная, аппетитно блестящая лакированными боками, с золотистой каймой, надписью Adidas и фирменным знаком этой немецкой фирмы. Удивительно было то, как эта сумка гармонично смотрелась с бедной одеждой и обувью моей кисы. Ему вообще всё шло, что на него ни надень. Подлецу всё к лицу.
…Что-то я совсем погряз в своих сладких фантазиях, растапливающих моё тело до консистенции горячего шоколада и вызывающих блаженную улыбку на лице. А ведь в реальности всё гораздо хуже, чем в мечтах и воспоминаниях. Сейчас передо мной сидит хмурый и измотанный до предела котик, который, скорее всего, ненавидит и проклинает меня в душе за то, что я совершил сегодня утром. А он подумал о том, что я чуть не выплюнул лёгкие после того, как пробегал весь день, согнав с себя десять потов, прежде чем нашёл его в этом царстве мёртвого металла?.. Да я чуть с ума не сошёл, мечась по всему городу и рыская в поисках своего котёнка, пока тот преспокойно сидел на этом грязном подоконнике и лил слёзки в рукава своего заношенного пальто!.. Неужели он думает, что я не дорожу им и просто так, наугад пришёл сюда и сразу же отыскал свою бесценную пропажу?..
- Джи… - я легонько дотронулся до его плеча, но он сбросил мою руку и глухо проговорил, бесцельно уставив прояснившийся взгляд в стекло, покрытое разводами:
- Отойди и не трогай меня. Ты мне противен.
- Противен?! Отчего?!
- Как будто это не ты совершил такой дурацкий поступок сегодня утром! – вспылил он и, чтобы как-то унять стремительно потрескивающие и сгорающие разноцветными хлопьями нервы, достал содрогающимися руками пачку излюбленного красного «Мальборо», неловко прикурив.
Его привычка решать все проблемы курением меня забавляла, поскольку я предпочитал разрешать все сомнения сексом. Как только моя очередная пассия начинала пилить меня и с садистским упорством капать на мозги, я просто затыкал ей рот поцелуем и так её трахал, что она потом не помнила своего имени, не то что претензии ко мне. А котёнок любил посмаковать ароматный дым и потом уже подумать над тем, как же справиться с трудностями.
Что ж, пусть курит, сколько влезет, я подожду, пока он успокоится и сможет адекватно общаться со мной, а не просто бубнить какие-то грубые обрывки фраз.
И всё-таки я не мог видеть, как мой малыш страдает. Подойдя к нему и аккуратно потрепав его по слегка влажной щеке, я медленно вытащил сигарету из его рта и жадно докурил её, пока он, уткнувшись головой в решётку, вновь принялся всхлипывать.
- Родной мой, ну не плачь!.. – не выдержал я и притянул к себе его голову, нежно массируя его затылок и тихонько перебирая спутанные пряди. – Милый, не надо плакать!.. Было бы из-за чего!.. Ну что случилось на сей раз?..
И я стал смахивать высыхающие слёзы с его припухшего личика, поймав светлый лучик в его глазах. Перехватив мой взгляд, он вымученно улыбнулся и, стиснув своими холодными пальцами мои руки, сглотнул и тихо прошептал:
- Прости, Фрэнк, но я не могу… Не могу выйти за тебя замуж… Извини…

http://img-fotki.yandex.ru/get/3603/zven95.0/0_b3cc_8ca58549_L - завод