Глава 9.
   По телевизору шел очередной мексиканский сериал. Педро любил Хуаниту, Хуанита любила дона Альвареса, а дон Альварес был священником и любил дяденьку бога. Эти хитросплетения заставляли маму тонкими пальцами (вот в кого у Майкса такие) сметать слезинки со щек и тихонько всхлипывать. Я сохранял безразличие. Пусть коварный, роковой священник в обольстительной сутане любит кого угодно. Каждой твари по паре. Даешь Альваресу бога, Педро – Хуаниту, ну а мне, не увековеченному в сериале Джерарду, будьте добры мою русалку по имени Кристин.
   Поздний вечер окутал улицу дымными крыльями, пахнувшими разогретым виноградом и разомлевшей сиренью, готовой отдаться любому, кто соизволит принять ее буйное цветение, которое через пару дней логично завершится столь же бурным увяданием.  Прохладный ветер заглядывал в окна, кокетливо отдувая легкий тюль, вальяжно прохаживаясь по комнате, осторожно шевеля листья цветов на подоконнике.
   Я развалился в мягком кресле, устроив голову на плюшевую спинку. Прохлада обвивалась вокруг меня, холодя жаркую кожу под футболкой. Я растекался по обивке, густыми каплями едва не скатываясь на пол. Мир колыхался вокруг меня, навевая плотные, терпкие сны.


- И что же вы хотели в моем доме, мистер Джерард Уэй? – холодно спросила меня Эллис Браун, стоявшая спиной ко мне, скользившая пальцем по запыленной клавише рояля.
- Я хотел поговорить с Кристин, - я сидел на диване, рядом с братом, который чуть больше двадцати минут назад спас миссис Браун от смерти.
- С Кристин? Учитывая, что вы – тот самый Джерард Уэй, к которому моя дочь сбежала почти год назад, а потом вернулась в слезах, ваше желание для меня по меньшей мере странно. Думаю, вы понимаете, почему.
- Не совсем понимаю, - смиренно признался я. Двадцать минут назад я судорожно метался по этой комнате, выворачивая ящики в поиске голубоватых таблеток, могущих снять спазм с горла Эллис, дать ей возможность дышать.
- Я не дам вам вновь утащить мою дочь в ваше грязное логово, - миссис Браун выделила голосом слово «грязное», - вам незачем с ней говорить, мистер Уэй.
   Вся фигура Эллис казалась мне словно высеченной изо льда. Она не двигалась, когда говорила, только палец ее скользил чуть быстрее, отполировывая клавишу до блеска.
- Я не причиню вреда Кристин, - осторожно произнес я, ощущая, что на меня давит величие миссис Браун, подчеркнутое всей ее позой, наклоном головы чуть назад, касанием тяжелого узла волос точеных обнаженных плеч. Мне, художнику, хотелось снять с нее простое домашнее платье и облечь эту ледяную, мраморную королеву в тонкую ткань, которая ниспадала бы с идеальных, золотосеченных изгибов ее тела.
- Откуда мне знать это? – голос миссис Браун был абсолютно непричастен к происходящему, - как я могу быть уверена в вас?
- Джерард очень изменился, - вмешался Майки, нервно потиравший руки, которые совсем недавно сжимали восковые щеки Эллис, заставляя ее открыть рот, чтобы позволить горсти голубоватых таблеток достигнуть крови, влиться в нее, распустить тугой узел в горле.
- Ваше мнение субъективно, - Майкс был удостоен легкого поворота головы в свою сторону, - как, впрочем, и мое. Но, в отличие от меня, вы совсем не знаете мою дочь и не заботитесь об ее благополучии. Поэтому ваше мнение не то что бы более субъективно, оно просто неважно. Абсолютно неважно, - миссис Браун повернулась к нам лицом, на котором резко выделялись красноватые еще веки чуть припухших глаз.
Вина всему была – сирень. Вслед за мужем, эпатажным мистером Брауном (о муже я судил, увидев лишь фотографию в гостиной, милую семейную фотографию), уехала юная Эллис в аллергенную глушь, и с тех пор стабильно умирала летом, чтобы воскреснуть к осени, расцвести своей дикой, непокорной красотой.
   Даже не русалки были они с Кристин, а сирены, сидящие на камни посреди океана, певшие дивные песни и завлекавшие всех развратной красотою своей. Похожи они были невероятно, мать и дочь. Разница вся состояла в том, что красота Кристин была все-таки более одомашнена, облачена в халат и мягкие пушистые тапочки, а вот красота Эллис была достойна лишь грубого тканяного полотна, которое подчеркнуло бы молочность и бархатистость ее кожи.
- Миссис Браун, позвольте мне поговорить с Кристин, я прошу вас, - попросил я, чувствуя, как мое ощущение ее власти в этом доме увеличивается. Кажется, я даже где-то читал о таком психологическом приеме – усадить человека, опуская его ниже уровня своих глаз и говорить с ним с высоты собственного роста, который вскоре начинает восприниматься как «рост величия» говорящего. Делает ли это Эллис случайно или специально – было не понять. В любом случае, эта женщина со своей мраморностью, изящной выточенностью и холодностью явно была талантливым манипулятором.
- Если вы считаете, что я намерена запереть мою дочь в комнате и не давать ей видеться с вами – вы ошибаетесь. Я уверена, что Кристин сама разберется во всем. Но вы должны знать, мистер Джерард Уэй, что, если вы опять утащите ее в свою жизнь, я уже не смогу принять ее обратно. Она и так слишком изменилась после вашего вмешательства, - Эллис чуть вздернула левую бровь, - все на вашей совести, Джерард. Вы старше Кристин, но не умнее, поверьте. Я не позволю вам на нее давить. Решение должна принимать она сама. Если у вас все, не смею задерживать.
   Я проглотил вязкую слюну. После того, как я держал голову Эллис на руках, давал ей воду, чтобы запить таблетки, она уже не вызывала у меня нервных спазмов. Только кончики пальцев предательски дрожали.
- Где можно найти Кристин?
- Сейчас вы ее не найдете. Она на гастролях с симфоническим оркестром. Не отрывайте ее от репетиций, - миссис Браун повернулась к роялю, проводя по нему рукой, всей ладонью, - надеюсь, мы с вами поняли друг друга.
- Да, я понял вас. А когда вернется Кристин?
- Она не говорила мне. Она практически ничего мне не говорит, - в голосе Эллис прозвучала горечь, старательная прикрытая холодностью ее тона, – спросите у нее сами. Но даже не смейте думать, думать, что я позволю вам ломать ее жизнь. У вас был шанс, но вы его потеряли, потратили впустую. Жаль, что я не могу запереть Кристин только ради того, чтобы обеспечить ей будущее без вас. До свидания. Доктор Уэй, спасибо вам, вы очень мне помогли, - улыбка тронула губы Эллис, не коснувшись ее глаз. Она села за рояль, давая понять, что разговор окончен.

- Не женщина, а снежная королева, - поежившись, констатировал Майкс, когда мы вновь оказались на крыльце дома Браунов. Вдогонку нам неслись бешеные ритмы рояля. Инструмент пытался выговорить что-то, но не мог, срываясь на Бетховена, выкрикивая жесткими струнами все беспокойство, всю тревогу Эллис.

   Я с трудом приоткрыл один глаз, ощущая, насколько же мне лень совершать какие-либо движения. На соседнем с моим кресле во всю похрапывал Майки, рука которого непрочно лежала на подлокотнике, готовая вот-вот откинуться в пустоту. Да, так уж исторически сложилось, что сериалы – лучшая колыбельная для мужчин.
Наши кресла стояли совсем рядом, поэтому я, не вставая, аккуратно взял руку брата и положил ее ему на колени. Мне не хотелось, чтобы он просыпался. Он так умиротворенно сопел во сне, что мне хотелось перетащить его на свои колени и тихонько покачивать, как ребенка. Мой милый Майки.
-  Как тебе родной край? – тихо спросила мама, выключая телевизор, на экране которого уже мелькали титры.
- Все абсолютно так же, мам. Как в детстве. И пахнет так же, и живется по-старому, - пожал я плечами.
- Все изменилось, Джер. Люди уезжают, сирень вянет, а дома погибают в зарослях винограда, - в голосе мамы серебрилась слезинка, - может, хоть ты останешься?
- Я только на выходные, прости. Мне жаль будет уезжать, но я не смогу жить здесь, с тобой. Мне нужен город.
- Жаль. После смерти Дональда мне совсем одиноко.
- Я понимаю, но я не могу, не могу… остаться, - практически прошептал я. Хотя именно в эту минуту я понимал, что  я не хочу шептать, мне хочется крикнуть, прорвать вечную тишину, доораться до спящего материнского сердца. «Мама, какое остаться?! Остаться – значит, заботиться о тебе, дарить тебе тепло и заботу. А я ребенок еще, мама. Мне нужна твоя помощь, твоя ласка, твои теплые руки и смеющиеся глаза. Как я могу считать, что способен любить кого-то, когда сам не напоен это любовью, мама?»
- Иди ко мне, сядь, - мама положила руку на диван, приглашая меня ближе.
Я сполз с кресла, перетягивая свое размякшее тело на диван, упираясь взглядом в мелкие лучики морщинок около прикрытых очками глаз. Кажется, мама уже признала, что от меня бесполезно ждать чего-то по-настоящему взрослого и полезного, осознала, что я – самый маленький в семье, что ее план по моему воспитанию провален, а я растоптан и превращен в мелкие крошки где-то на задворках взрослой, такой настоящей жизни.
- Сын, я не знаю, о чем с тобой говорить, - призналась мама, отводя глаза, - ты слишком отдалился, вырос, но… я обязана быть с тобой. Ты никогда не понимал, что нужно трудиться, чтобы чего-то достичь. Ты другой, слишком другой, - мама покачала головой, пряча скатившуюся слезинку.
- У меня все хорошо, правда, - я обнял ее, чувствуя такое знакомое тепло. Вот только тепло Майки было нежным и отдавало овсянкой, а тепло маминого тела было уже инородным, не обволакивало, а отталкивало.
- Майкс – тот понимает, что просто ничего не дается, он учился, теперь работает. Почему ты не такой, Джер? Почему ты весь в мечтах, в бесплотных, несбыточных мечтах? Иногда я даже была уверена, что мне подменили ребенка, - мама сжала меня чуть сильнее, ее голос дрожал, - если бы ты так явно не был Уэем, я бы не выдержала. Но ты слишком сильно похож на отца. Когда я ругала тебя за то, что тебя оставили на второй год, - ты улыбался. Прямо как отец, поднимая кончики губ. Когда ты рисовал, ты сжимал кисточку тонкими пальцами. Как у отца. Мне хотелось, чтобы ты взял от него хоть что-то, кроме бешеного характера, но не сложилось. Увы.
- Мам, но я же твой сын, - прошептал я, зарываясь носом в ее седые уже волосы, - зачем ты со мной так?
Я чувствовал, как сжимается сердце. Вот он. Момент истины. Донне Уэй не хотелось быть моей матерью, не хотелось принимать участие в моей жизни. Она попыталась воспитать меня; и была недовольна результатом. Попыталась переделать мой характер, саму мою суть – и случайно сломала то главное, жесткое, твердое, что было во мне, что составляло мою основу. Она хотела видеть меня рядом; это желание было невыполнимо, оно даровало ей возможность следить за моей судьбой, не напрягая глаз, не давая нагрузки материнскому тревожному сердцу.
   Для того, чтобы позвонить сыну, такому чужому, в другой город, требовалось убедить себя в том, что виновата, виновна, повинна в том, что не приняла человека, маленького человека таким, какой он есть. Заставила, вынудила взрастить тщеславие, которое беспощадно подавлялось комплексом собственного ничтожества; и от этого становилось только сильнее, безрассуднее, злее. Не в моих силах было сделать хоть что-то, чтобы заслужить, выслужить похвалу матери. Я был другим. Я упивался властью над толпой, наполнялся любовью фанаток, разбрызгивая вокруг себя, подобно Церберу, ядовитую слюну презрения и чувства собственного величия. Я был властен над всеми, но не над собой.
   Моего младшего брата мама, кажется, любила, - он следовал инструкциям. Я тоже любил его, потому что он любил меня, заменял мне родительскую любовь братской. Впрочем, это было то же самое, что заменять дорогое вино самогоном; но это было хоть что-то. Я ненавидел брата, потому что его любила мама. Он, как губка, впитывал всю ее нежность и заботу. Ничего не оставляя мне. Я чувствовал себя покинутым – Майкс обнимал меня; чувствовал себя ненужным – Майкс был рядом. Но откуда я мог знать, какие чувства были у него внутри? Великое ли наслаждение доставляло ему видеть мою слабость, мою отрешенность? Или горькую боль испытывал он за меня? Я не знал этого. Майки был рядом, соприкасался со мной, прерывал объятиями мои робкие попытки вытолкнуть его из своей жизни. Он вытягивал из меня информацию, прижимаясь ко мне; я был благодарен ему за это. Он поддерживал во мне жизнь, раздувая прозрачное пламя надежды на то, что я хоть кому-то нужен.
А вы когда-нибудь убивали равнодушием?
Мама хотела быть в стороне, не хотела участвовать в моем падении. Я понял это и не был против. Она потеряла мужа. Дала жизнь мне. А дальше я должен был все сделать сам. Мама совершала ошибки. Но она – человек, а, значит, ошибки – часть ее прав. Я любил ее просто за то, что она есть. Поэтому я принял ее желание оставаться на расстоянии от меня,  от моей странной души.
А вы когда-нибудь понимали равнодушие?
Больно чувствовать себя ошибкой. Еще больнее – чувствовать себя ненужной ошибкой.
- Мам, все будет хорошо, - убеждал ее я, ощущая, как глаза наполняются слезами. Я – ребенок. Я не хочу, не буду взрослеть. Я – странный. Но я не буду себя переделывать. В конце концов, этот мир не был совсем враждебен ко мне; пожалуй, я дам разрешение этому миру нести меня дальше, перекатывая в волнах и иногда больно ударяя о камни.
- Джерард, я с тобой, с тобой, - мама отстранилась, выпуталась из моих цепких рук, беглым, небрежным движением вытерла слезу, - я люблю тебя, родной мой, - она поцеловала меня в самый кончик носа, чуть надавливая на него губами. Так меня целовала только она, мама. Женщины, который были в моей жизни наставницами, учителями, давали мне советы, словом, были старше меня, обычно выбирали для сдержанного касания лоб, мои многочисленные любовницы, которые щедро сваливали на меня все свои проблемы, жаркими влажными поцелуями скатывались сразу на губы. А вот так, игриво, нежно, мимолетно-ласково, в самый кончик носа, целовала меня только мама.
   Ощущение от касания губ проходило, я начинал чувствовать, как на меня сваливается сыпучая субстанция усталости. Как в детстве, после тяжелой ссоры, - мама простила, поняла, можно залезть под одеяло, свернуться клубочком и забыться сном, иссушающим слезы, снимающим свинцовые обручи с разболевшейся от слез головы. Мои мысли, беседы с самим собой выпили из меня все силы. Еще одно доказательство того, что мой главный недоброжелатель – я сам. Упреки миссис Браун, слезы матери – все это не так выматывало меня, как то, в чем я признавался себе, в чем себя убеждал.
  
   Сзади послышался скрип кресла. Я оглянулся и увидел проснувшегося брата, который сладко потягивался, неотвратимо сползая на пол. На половине пути он замедлил движение своего тела и с наслаждением зевнул.
- Майки, иди уже спать, не мучай себя, - улыбнулась мама, - Джерард, проводишь его? А то мне кажется, что он уснет по пути.
- Да, провожу, конечно, - выдохнул я, вставая, - спокойной ночи, мам.
- Спокойной, хорошие мои, - мама водрузила на нос очки и подняла ближе к глазам руки с вязанием. Разговор окончен. Я должен уйти. Не сомневаюсь, не спорю. Должен – уйду.
- Пойдем, - беру брата за плечо, он совсем сонный, качается, потирает глаза, в которых плещется темное туманное озеро. Овсяный запах на его теле. Он смешан с запахом Майки и отдает чем-то непередаваемым; такой запах бывает только тогда, когда человек только-только проснулся и еще не совсем пришел в себя. Не знаю, как объяснить этот вот терпковатый аромат, но он еще больше расслаблял меня. Мы идем к лестнице, я впереди, Майки за мной, иногда он упирается лбом в мою спину. Сейчас он – младший.
- Чего с тобой такое, ну? – в моем голосе полно нежности. Ее настолько много, что на секунду мне абсурдно кажется, что она испугает брата, поэтому я говорю тихо, почти неразличимо.
- Джер, я засыпаю на ходу, я не могу идти, - Майкс прислоняется к стене, медленно сползает вниз, - я не спал неделю, целую неделю. Дежурил, делал операции… Гнойный аппендицит, - глаза Майки ненадолго яснеют, но нет, их быстро заволакивает сонная дымка.
- Ну не будешь же ты спать прямо здесь, соня! – вздыхаю я, чувствуя укол совести. Прошлой ночью именно мой страшный сон не дал выспаться доктору Уэю. Что ж я за человек-то такой? Пугаю по ночам брата, себя пугаю… Фрэнк… нет, не сейчас. Не сейчас. Я отметаю все посторонние мысли, особенно о Фрэнке. Ему здесь, на затемненной лестнице, не место. Ему вообще нет места в моей жизни. Пошел вон, герой жалкого эпизода.
   Я подхожу к измотанному Майки, закидываю его руку себе на плечи.
- Просыпайся, недолго дойти осталось. Как внезапно тебя накрыло… - я ворчу, но именно сейчас мое сердце порваться готово от переполняющих его чувств. Мой младший милый Майки. Мммм…
- Мамин чай облучает флавоноидами, они мою нервную систему тормозят, а ты знаешь про сплайсинг? – бормочет брат, оседая, обваливаясь на пол. Он с детства часто несет всякую чушь, когда находится вот в таком, пограничном между реальностью и сном, состоянии. Поэтому для себя я понимаю, что его так сморил мамин чай, в который мама так любит добавлять успокаивающие травы.
   Я вздыхаю еще раз, но это скорее от нежности, от теплоты того, что я собираюсь сделать. Улыбаюсь. Так светло на душе. Тонкие веки Майки еще слегка подрагивают. Но он уже в царстве Морфея.
   Я наклоняюсь, заводя руку под острые коленки брата. Я еще помню, что он должен быть легким. Ожидания меня не обманывают, я делаю рывок и поднимаю Майки на свои руки. Его голова прислоняется к моему плечу, а рукой он тут же обвивает мою шею. Интересно, он понимает, что происходит? На его губах легкая полуулыбка, он слегка прижимается ко мне. Как будто инстинктивно.

   Я поднимаюсь по лестнице с братом на руках и ловлю себя на том, что улыбаюсь. Мне хорошо – в моих руках, рядом со мной человек, который любит меня, даже если я не даю спать ему по ночам. Я ощущаю, что нужен. Хотя бы затем, чтобы дотащить до кровати безмятежно посапывающего доктора Уэя. Потрясающее чувство.
 Лестница закончена, под ногами – ковер коридора. Мне уже немного тяжело, все-таки Майкс – не пушинка. Но я справляюсь с собой и на автомате иду в его комнату. Там должен быть идеальный порядок. А на стене должна висеть гитара в красивом мягком чехле. Майкс без гитары для меня не существует, ведь я помню наши концерты, пальцы на грифе, мое пение мимо нот, совместные репетиции. Гитара для меня – образ Майкса. Все в этом инструменте говорит мне о нем – тонкий гриф, изящные вырезы деки, даже звук струн напоминает тембр голоса Майкса.
   Я толкнул дверь плечом. Руки заняты, неудобно. Но ни за что на свете я не опустил бы сейчас свою драгоценную ношу.
 
   В комнате Майки было немного темнее по вечерам, чем в моей, но это скорее объяснялось ее меньшими размерами, чем какими-либо другими причинами. Кровать была аккуратно застелена. Я подошел к ней и аккуратно уложил на нее Майкса. Снял его руки со своей шеи. Холодно. Без овсяного тепла на руках мне стало холодно. Я присел на кровать рядом с тут же свернувшимся в клубочек Майки.
- Может, разденешься? – риторически спросил я, заметив на оголенном участке его живота, который был обнажен задравшейся рубашкой, красные полосы от джинсов. Ответа, естественно, не последовало, поэтому я вздохнул, затаил улыбку (вспомнил, что в детстве уже раздевал уснувшего не вовремя братишку) и аккуратно перевернул его на спину.
Майкс что-то пробормотал во сне, но не проснулся. Я осторожно расстегнул его ремень (хоть бы пряжка не звякнула), затем пуговицу джинсов. Стараясь не разбудить, я осторожно, проводя руками по обнажавшейся ткани нижнего белья, я снял с брата эти неудобные узкие брюки. Остались интригующие желтые боксеры, которые очень живописно смотрелись вместе с футболкой и накинутой на нее рубашкой. Я бы добавил еще болтающийся растянутый галстук, бутылку шампанского в руку и пару чмоков помадой на щеки. Получился бы типичный герой-любовник. Улыбаясь, изо всех сил подавляя смех, я так же осторожно снял с Майкса рубашку. Он не проснулся, только пару раз дернул длинным носом. Бинт все так же был на его запястье. Чтобы законопослушный Майки наперерез всем предписаниям, будучи уже в меру известным хирургом, сделал запрещенную татуировку просто так? Нет-нет, это не из области реального. Я должен разузнать об этом рисунке все возможное. Почему-то интриговала меня эта татуировка, вызывала жгучее любопытство, вселяла ощущение некой загадки.
   Я откинул одеяло на боку кровати. Постельное белье с единорогами. Как это мило. Перекатив Майки (опять возмущенное сопение и бормотание) на простынь, я прикрыл его одеялом. Ну вот. Теперь я спокоен. Он не замерзнет ночью, его не унесут инопланетяне, он не исчезнет, как я полгода назад. Мы всегда будем рядом друг с другом. Обещаю.
  Я собирался уже выйти из комнаты, тихо закрыть за собой дверь и отправиться спать, но, едва я отошел от кровати на шаг, меня заставил вздрогнуть заспанный голос брата.
- Джер, не уходи, - попросил он, высвобождая руку из-под одеяла, - ложись.
- Спи, я не уйду, - привычно сказал я, сразу вспомнив ночные кошмары Майки, его крики, вскакивания на кровати, холодный пот, который мне иногда хотелось слизать с его висков.
- Ложись к стенке, я не хочу потерять тебя, - пробормотал Майкс, отодвигаясь к краю. Он боялся, что инопланетяне похитят старшего брата? Нет. Он боялся, что я снова исчезну. Не исчезну. Я быстро стянул с себя джинсы и футболку, залез к стенке, уютно устраиваясь между пушистым ковром на стене и теплым торсом брата. Спать к нему лицом я бы не смог – я любил ощущать перед носом свободное пространство для вдоха. Поэтому я повернулся лицом к стенке и сразу же был обхвачен руками брата, притянувшими меня к нему, нежно сжавшими, готовыми защитить и поддержать меня.
   Я сунул руку под подушку, пытаясь поправить ее. Мои пальцы наткнулись на мягкий плюш. Я удивленно вытащил из-под подушки свою находку. Это был небольшой пушистый медвежонок нежного шоколадного цвета, с глазами-бусинками, с клетчатым бантиком на шее. От него пахло Майки. Я положил его рядом с собой, оказавшись окруженным родными запахами. Спокойствие и умиротворение.
   Последнее, что я запомнил перед тем, как погрузиться в сон – мои руки, стискивающие игрушку и нежно-изучающие губы брата на моем плече.