Глава 21 - Это мой друг Фин. Он – врач-психиатр, - Фрэнк втолкнул в комнату с медвежьей шкурой высокого и очень худого мужчину. Мужчина будто стеснялся. Он просто стоял и в рассеянности смотрел на меня. Словно видел художника за работой первый в своей жизни раз. Я, рисовавший на полу, улыбнулся врачу-психиатру. - Мы посидим на кухне, чайку попьем, поговорим. Если будем мешать, скажешь, господин художник, - Айеро хихикнул и утащил друга на кухню, схватив его, кажется, все-таки за шиворот. - Все время рисует? – спросил Фин в коридоре. Голос у него был несуразно низкий, грубый. - Да нет. У него припадками. Бывший музыкант, склонен к депрессиям, - ответил Фрэнк. У нас в квартире была слишком хорошая слышимость. В этот раз я рисовал Алису. Почему-то она снилась мне почти всю ночь. Маленькая грустная Алиса поглаживала волосы моего брата, лежащего у нее на коленях. Из приоткрытых губ его сочилась струйка крови, стекающая по щеке вниз, к светло-голубому платью девочки. Она все же улыбалась, хотя глаза ее были наполнены слезами. - Джи, он же не умрет, да? – Алиса все крепче прижимала к себе расслабленное тело Майкса. - Не умрет, - соврал я ей, хотя точно знал, что мой брат уже мертв. Бесповоротно и окончательно. Но я почему-то не мог сказать ей правду. Вместо этого я наклонился к губам брата и поцеловал его. В последний раз. Его кожа уже была прохладной и не отвечала на тепло моей ладони, поглаживающей его щеку. Поздно. Ничего не вернуть. Проснулся я от ощущения руки Айеро на моем лбу. - Ты плакал во сне, - сообщил он, поглаживая меня по щеке. – Что приснилось? - Я должен позвонить брату. Немедленно позвонить брату, - меня трясло, я тянулся к телефону, пытаясь вырваться из рук Айеро, которые удерживали меня в лежачем положении. - Тише, тише. Позвонишь, только приди немного в себя. Все, что тебе ни приснится – это всего лишь сон. Только сон. - Дай мне телефон, черт возьми! – закричал я, и Фрэнк уступил, протянул мне мобильник. У доктора Уэя все было более или менее хорошо. Когда он поднял трубку, Алиса как раз спала у него на груди, а по его тихому тону я понял, что этот противоречащий всем известным моралям ребенок спит, морща вздернутый чуть нос и прижимаясь к моему брату все сильнее. Ревность ко мне? Нет, Алиса слишком хорошо поняла свою чарующую, притягательную силу, так внезапно открытую влюбленным и потому безумным доктором Уэем. Он пал жертвой ее бесцветного, в общем-то, личика, больших светло-серых глаз, удивленно вздернутых бровей. Майкс запутался в ее волосах, как я однажды навсегда застрял в волосах моей теперь уже навсегда Кристин. Она умерла, шепча мое имя? - Алиса у меня уже третий день, - сообщил мне брат, задерживая после фразы дыхание, проверяя, достаточно ли крепко спит его нимфетка. – Кажется, она соврала родителям. Сказала, что едет на трехдневную экскурсию. Но я не хочу это проверять. - Не проверяй, просто утони в себе до конца, - я говорю это голосом, невероятно похожим на голос Фрэнка. - Она подрастет рано или поздно. - Скорее бы, - шепчет мне Майки, и я практически слышу шуршание Алисиных прядей, перебираемых длинными пальцами моего брата. Все дело в волосах. В них так легко запутать пальцы, погрузить ладони… и прыгнуть в эти мягкие волны полностью, застрять в мыслях. Перебирание волос – символ высшего доверия. Не зря же практически у каждой женщины, имеющий деньги на парикмахера, этот самый парикмахер становится личным психологом. Обстригающим все плохое быстро щелкающими ножницами. - Как дела в больнице? – я перевожу разговор, потому что сейчас все еще невыносимо не чувствовать в доступной близости тяжелые локоны волос Кристин. - Я снова обычный врач. Не представляешь, как я рад этому. Можно спокойно оперировать, не отвлекаясь на всякую бюрократическую чушь. - Я рад за тебя. Значит, все хорошо? - Значит, все хорошо, - подтвердил Майки, вздыхая. – Давай я еще позвоню тебе попозже. Поговорим о тебе. - Да. Так будет лучше. Я вернул ожидающему Фрэнку мобильник и сел на кровати. И вот теперь я рисовал Алису, слушая, как Айеро с Фином заседают на кухне, прихлебывая чай и рассуждая о непонятных мне областях психиатрии. - Я давно хотел провести эксперимент. Но мне не хватит опыта, это точно. Пока что мне неподвластен анализ результатов такой степени, какой оперируешь ты. Ты же… - Еще чайку? – спросил Фрэнк, прервав гостя на полуслове. - Да, да. Прости, я забыл условия. Тебе повезло, кажется. - Я долго выбирал. Ты не представляешь, на что он способен! Особенно во время стресса… - Ты рассказывал мне, - кажется, Фин уронил ложечку и долго ее поднимал, звеня чем-то и непонятно всхлипывая. – По-моему, ты просто латентный гомосексуалист… - Речь не обо мне, Фин. Ты еще не достаточно опытен, чтобы понимать это. Когда ты посвятишь себя эксперименту, ты вообще можешь забыть о том, что любишь, а что не любишь. Ты должен будешь отдаться полностью. Превратиться в машину для опытов, в ходячий ящик записи результатов. Все время ты будешь отдавать анализу. Самоанализу, анализу полученных результатов и собственных ошибок. Твои ошибки когда-нибудь станут тобой, Фин. Если ты этого боишься, уходи сейчас, - голос Айеро становился все выше. Он явно наслаждался собственными словами. – Психиатрия еще не изобрела орудия совершеннее, чем человек-экспериментатор. Все наше оборудование – мы сами. Мы совершенны, Фин. Ты еще слишком молод, ты не понимаешь этого. Да, ты старше меня, но для психиатрии ты еще ребенок. Ты не прошел через эксперимент, еще не прошел… - Вы поистине велики… - Фин! Мы не виделись две недели и ты решил называть меня на «вы»? Не с ума ли ты сошел, друг? – голос Фрэнка стал прежним, веселым, чаенаслаждающимся. - Ой, прости. Я рассеян в последнее время. На работе много таких случаев, что хочется выть. - Ты работаешь там, где излечение невозможно в принципе. Пей чай, мой друг, и забудь о своих пациентах. Мало кто из них заслужил того, чтобы думать о нем, когда ты только-только встретился со мной, пьешь чай в моей маленькой квартирке на краю миров и знаешь, что в соседней комнате рисует настоящий художник. Джерард был музыкантом, ты в курсе. Но даже если он божественно пел, то рисует он все равно лучше. - Я знаю. По нему я это почему-то понял. Он держит кисть как-то по-особенному. Я посмотрел на свою руку. Нормально я держу кисточку… Так же, как и все. Талант же не в способе сжатия пальцев. Если у меня есть талант. Алиса была практически закончена. На моем рисунке, который я наспех затонировал акварелью, она сидела на огромной ракушке. Каури. Название этой огромной раковины звучало, как имя прекрасной женщины. Госпожи. Почему мне все время хотелось оторвать девчонку от ее любимого мужчины и передать в руки властной матери? О каури я читал в одной из африканских сказок. Желтая книжка, на обложке которой извивался в объятиях лианы умирающий человек. Умирающий. Ничто не вечно. В сказке маленькая ракушка каури была повешена на шею девушки. Она верещала, как только девушка пыталась сбежать. Алиса сидела на огромной ракушке. Верещание этой пятнистой громадины вполне могло сойти за агонию самой земли. Ракушка не дала бы Майксу даже подойти близко к Алисе. Ракушка – строгая мать. Я сумасшедший. - Ты дорисовал? – Айеро заглянул в комнату. - Да, почти. Осталось только прорисовать детальнее глаза. А то они пустоваты, мне кажется, - я смотрел сейчас на Алису именно как художник. Почему она не могла позировать мне? - Пойдем к нам. У нас чай и тортик. Вкуснее ничего быть просто не может, так что пошли. Я кивнул и убрал альбом с колен. Фин сидел за столом. Судя по его виду, он пил уже шестую чашку чая. - Привет еще раз. Все удалось? – спросил он максимально дружелюбно. Но его голос все равно был неправдоподобно низок и создавал ощущение фальши. - Давайте не будем болтать попусту, - Фрэнк поставил передо мной чашку дымящегося напитка. – Предлагаю определить тему разговора… - Вечная жизнь, - быстро произнес Фин. - Хорошо, пусть это будет темой нашего разговора. Настало время историй, господа. И, если кто-то из нас соврет, пусть его история будет последней, которую он расскажет на этом свете. Кто начнет? – Фрэнк был очень серьезен. Он не шутит? Три взрослых мужика будут на ночь глядя рассказывать побасенки о несуществующей вечной жизни?! Когда это Айеро успел превратиться в постаревшего Оле-Лукойе? Что за… ИСТОРИЯ ФИНА Медленно поднялся на колени, опираясь руками об окровавленную, пропитанную гемоглобином землю. Пахло кровью. Запах был привычен, но все равно щекотал ноздри. Привыкнуть к нему так и не удавалось, хотя сенсорные системы организма должны были уже приспособиться, выработать особый антиген к запаху чужой крови и вывести его из организма навсегда. Осторожно кашлянул, ощущая, как бьется о стенки сердца жалкий кусочек свинца. Атриовентрикулярный клапан отбил металлическую атаку, но от удара появились точечки перед воспаленными глазами. Зрение было в порядке, но перед газами то и дело все темнело, сворачивалось, как ярко-бордовая кровь на иссушенной земле. Голова беспощадно кружилась. Тошнило, но желудок был давно и безнадежно пуст, так что тошнота была чисто риторической, надоедливой и раздражающей. Но она была неоспоримым свидетельством того, что он жив. Все-таки еще жив. Динос уже не в первый раз испытывал это ни с чем не сравнимое ощущение – момент, когда возвращается жизнь. Это можно было объяснить наполнением сосуда, коим являлся его измученный организм. Сначала появлялось зрение, потом слух, сознание, память. Солнце уже село, земля приятно холодила, но он решил идти. Вылеживаться на холодеющем песке не имело никакого смысла. Кровь из ран текла по смуглой груди, от этого теплого запаха его тошнило все больше и больше; еще ощутимо покачивало, но Динос продолжал упорно двигаться в сторону леса. Он знал, что не умрет. Он не мог умереть. Вечная жизнь была дарована ему богами за преданность Родине. Обстоятельств этого Динос не помнил. Просто однажды он понял, что не умрет. Что бы ни случилось. За несколько сотен лет жизни, что прошли с того забытого момента, Динос превратился в само олицетворение войны. Тело обезобразили шрамы, память не хранила ничего, кроме искаженных предсмертными муками лиц врагов, ум разрабатывал планы будущих сражений. Много выигранных битв было у него за плечами. Вся жизнь Диноса с тех пор будто превратилась в тщательно продуманную, но бесполезную месть. Словно кто-то из ныне живущих на земле лишил его самого главного из прав – права умереть. Война притягивала его. Он шел по пустыням, лесам, переходил вброд реки, ища новые битвы, новые раны, новые войны. Командиры удивлялись необыкновенной смелости этого еще молодого на вид бойца, поражались его знаниям и опыту. Нет, не бесстрашие это было, и не желание защитить кого-то своим телом. Это было лишь робкой надеждой однажды понять, что исчезла, прекратилась вечная жизнь и вечная пытка. ИСТОРИЯ ДЖЕРАРДА Сэмюэль был болен уже 4 месяца. Он часто выходил на балкон, стоял, опираясь на перила, качаясь и хватаясь за промерзшее железо побелевшими от боли пальцами. Боль казалась ему вечной и неотъемлемой частью его жизни. Самой важной частью. Самой главной частью. Боль вошла в Сэма однажды ранним утром – и осталась навсегда в прокуренном организме художника, окончившего совсем недавно колледж, где его научили, какую краску зовут Умбра, а какую – Охра. Были и другие, но все оттенки банально-коричневого привлекали Сэмюэля так же сильно, как и дорогие кубинские сигары, лежавшие в золотистой коробочке на самой верхней полке. Сэм давно хотел выкурить их, но пальцы благоговели перед нетронутой доселе табачной атмосферой коробки, и художник так и не мог решиться. Он часто выходил на балкон, стоял, опираясь на перила и всматриваясь в темно-синее небо, казавшееся ему бесконечным скоплением темно-синих глаз. Глаза моргали, слезились по вечерам моросящим дождем, и почти всегда старались с особенной укоризной посмотреть на Сэма, вынуждая его закурить и с ненавистью смотреть в их расширенные зрачки. Глаза появились вместе с болью, ровно 4 месяца назад. С тех пор Сэм часто рисовал их. Он надеялся, что, когда глаза удовлетворятся количеством нарисованных им портретов, то исчезнут, прекратив его мучить. Но пока портретов было недостаточно. Однажды поздним вечером Сэм рисовал очередной портрет неба, так укоризненно и враждебно смотревшего на него. Нужно было срочно заплатить за съемную квартиру, и эта навязчивая мысль не давала ему сосредоточиться на ресницах, веках и промасленных темных радужках. «Черт побери», - пробормотал он, небрежным мазком проставляя блики. Один глаз – два блика. Один к двум. Вся жизнь один к двум. Один Сэм - две запечатанные сигары. Один Сэм - два месяца неуплаты за жилплощадь. Один Сэм – двойная доза боли. Боль пришла внезапно, как раз после мысли о том, что за квартиру надо бы и заплатить. Сэмюэль ловко и привычно скрутился на полу, прижимая руки к животу и шепча молитвы всем известным ему богам. Глаза смотрели с неба, глаза смотрели с портрета – а художник катался по полу и не мог заставить себя встать. Нужно было ждать, пока стихнет боль. Уйдет самая главная часть его жизни – и останутся второстепенные глаза, обещавшие исчезнуть, если количество рисунков про них перевалит за энное число. Сэм мечтал, чтобы они исчезли. Но Ее Величество Боль не желала покидать художника, накручивала нервы на ржавую расческу, смеялась колокольным звоном. Боль была в крови. «Что может быть проще?». Сэм даже удивился такой простой и такой нужной мысли. Если боль в крови – нужно просто выпустить ее оттуда. Сэм едва дополз до ванной. Но все-таки сделал это. Лезвие лежало на полочке. А как не быть старому проржавевшему лезвию в доме художника? Эпителий поддался не сразу. Сэмюэль изрядно вспотел и успел два раза упасть на пол, закатывая глаза от боли, прежде чем допилил руку до вен. Кровь залила коврик, подтекла под унитаз, растеклась лужицей до самой стенки. И боль ушла. Навсегда, потому что Сэм почувствовал в себе силы встать, дойти до мольберта и даже попытаться сесть на стул. Но сесть не удалось. Сэм с легкостью прошел через обивку, дерево. Через пол пройти не удалось – ворсинки ковра удержали легковесного художника, прочно подперев и оставив в блаженном парении. «Я умер». Сказал себе Сэм. И тут же зарыдал, потому что миллионы глаз посмотрели на него с укоризной и насмешкой. Они жалели его, жалели, что не смогут исчезнуть, жалели, что художник не может взять кисть. А Сэм плакал. Он лежал под миллиардами тысяч взглядов и плакал. ИСТОРИЯ ФРЭНКА. Спала как убитая. Проснувшись, первым делом потрогала прыщик, вчера вскочивший на щеке. Недовольно сморщила нос – сегодня ей как никогда хотелось быть самой красивой. Ведь в шесть на свидание придет брюнет. Обеспеченный, молодой, в общем, самый подходящий спутник на ближайшие …эндцать лет. Поэтому Валерия вздохнула и потянулась в ящик за специальным кремом. Не так давно, ну, по ее меркам не очень давно, она вот так же перед свиданием тянулась в почти такой же ящик за мазью, которую посоветовала ей колдунья Виолетта. Теперь, хвала Богам, на смену тошнотворно пахнущим натираниям пришли крема с коэнзимами и гиалуроновой кислотой. Когда Валерия произносила такие слова, она чувствовала себя старше. Но не старше своих лет. Немногим девушкам за короткую человеческую жизнь удается соблазнить бога. Ей это удалось. Сколько на это ушло сил, времени и колдовского зелья Виолетты, теперь уже все равно. Молодой самовлюбленный бог пал к ее ногам. Богом чего он был? Валерия задумалась. За столетия она так и не смогла избавиться от вредной, старящей кожу привычки вспоминать по утрам абсолютно неважные и незначительные вещи. Вот зачем ей сейчас понадобилось вспомнить молодого златокудрого самовлюбленного божка? Женская натура, против нее не попрешь, хотя бы и совершенствуется эта натура, пестуется чертову кучу лет. Вечная жизнь была первым его даром. Валерия умудрилась выпросить еще красивое ожерелье и билеты в театр, но с вечной, вечно молодой жизнью это, конечно же, не сравнилось. Она наслаждалась каждым ее мигом. У нее не было ни больших денег, ни славы, но она чувствовала себя счастливее всех. У нее не было постоянного имени. Она меняла его, как только ей этого хотелось. Переезжала с места на место, из страны в страну. Иногда становилась примерной женой и заботливой хозяйкой, иногда подолгу жила в монастырях, иногда увязала в пучине разврата. Все в себе она довела в итоге до совершенства. Не было другой такой женщины, так талантливо разбирающейся в стольких разных областях. Она придирчиво осмотрела себя в зеркале и залезла в теплую ванну. Даже если сегодня она и совершит ошибку, у нее впереди целая жизнь, чтобы ее исправить.
|
