Глава 20.
Когда-то я был неправ. Это теперь, сидя в кресле, смотря на сирень за окном, изучая ее сложные тени и грани перелома плоскостей, я могу сказать – сейчас я истинен, правдив и открыт. А тогда, когда еще жива была мама, работал врачом Майкс, я был неправ. Не знал, что в этом мире представляет истинную ценность для меня. У меня не было смысла жизни, была только дорога, вымощенная желтым кирпичом, теряющаяся где-то в зарослях сирени. Я не знал, куда она ведет. А теперь, когда я сижу в кресле и смотрю на сирень, я готов сию же секунду собрать рюкзак и отправиться туда, во мглу тугих листьев, вперед, к тому, что стало смыслом. Но уже поздно, слишком поздно. Во времена моей неправоты я сделал слишком много ошибок. Смысл моей жизни был близко, старался наполнить меня энергией, идеями… а я сопротивлялся, желал остаться пустым. Мне казалось, что я такой и должен быть. Такой – значит, никакой. Предопределенно шаблонный. Как же глуп я был тогда, когда стоял перед картиной, с которой смотрел на меня умирающий маленький мальчик!

В квартире почти не было света. Каким-то чудом я забрел в комнату, в маленькую тесную комнатку, дверь которой так скрипящее-услужливо приоткрылась для меня в конце длинного узкого коридора, под потолком которого были протянуты прозаичные бельевые веревки. Я долго стоял на пороге, вглядываясь в полумрак тесного помещения, слушая насвистывания Фрэнка и шум греющегося чайника. Наконец, я сделал шаг вперед. И тут же почувствовал под ногами нечто мягкое, податливое, пушистое, длинноворсное. Почему-то это ощущение напугало меня. Заставило нашарить выключатель где-то слева на шершавой стене. Несмело я повернул рычажок – и комната подсветилась мерцанием нескольких ламп, стилизованных под свечи. Свет был мягкий, неверный. Но я уже понял, на чем я стою. Я стоял на огромной медвежьей шкуре. Больше тут и не было ничего – только шкура на полу и несколько полок с книгами, расположенных так, чтобы можно было дотянуться до них, не вставая с расслабляющего меха. Хотя нет, было еще окно, полукруглое, задранное почему-то куда-то под потолок и задрапированное складчатой портьерой. Окно слабо, по-дневному холодно светилось за тяжелой тканью. А около окна висела картина. Темный холст, обрамленный простой рамкой. Как будто работа ученика. Или школьного учителя. Школьного мучителя.

Осторожно ступая по незнакомому меху (о, как скоро этот мех станет для меня необходимостью, как скоро я буду ощущать надобность этого длинного ворса!), я подошел к картине, стараясь понять, что же на ней изображено. Там, в плену темного фона, томился юноша. Даже не юноша еще, а подросток переходного возраста. Того самого возраста, когда так важна дружелюбная реальность и бдительное око родителей или взрослых окружающих людей. Но этому мальчику уже было все равно. Он умирал. Вся жизнь схлынула из его обескровленного тела в глаза, которые, казалось, сразу захватили меня, попытались вылить на меня всю свою черноту и боль через расширенные зрачки. Тонкая рука тянулась к ошейнику, который свободно висел на тоненькой мальчишеской шейке, на которой были четко прорисованы синие полосы былых удушений. Рука тянулась, но не смела тронуть кожу, кое-где прошитую металлическими скобами. Кончики пальцев замерли в миллиметре от пряжки, обещавшей призрачную свободу. Мальчик стоял на коленях и смотрел на меня. Как будто я был его палачом, его хозяином, его мучителем. На его губах застыла последняя просьба отпустить. Или убить, но прервать эту мучительно медленную, вяло текущую агонию. Я не мог даровать ему свободу. Я не мог даровать ему смерть. Я просто стоял и наслаждался силой последних минут его жизни. Художник, который нарисовал этого мальчика, сам был его палачом и рисовал с натуры? Я мог подумать так, глядя на неровные, торопливые линии худых плеч и не до конца прорисованную цепь, уходящую от ошейника куда-то в черноту.

- Нравится? – голос Айеро и его руки, опустившиеся мне на плечи, заставили меня вздрогнуть.
- Да, - признался я, - эта работа завораживает. Кто автор?
- Автор не дал этому парню умереть раньше, чем было предрешено. Я заварил тебе кофе. Идешь?
- Да, да. Иду. Я сейчас.
Мне хотелось еще побыть одному, удержать взгляд умирающего. Возможно, он действительно отдавал мне свою силу. А была ли она у него, сила?
Но побыть одному мне так и не удалось. Виброзвонок телефона вырвал меня из картинной реальности, грубо ввинтил в реальность, где пахло мехом и кофе.
- Джи, ты в порядке? – Майки волновался, это было отчетливо слышно.
- Со мной все хорошо.
- Я скучаю, - брат вздохнул. – Очень скучаю. Я жалею, что отпустил тебя. Я люблю тебя, Джер.
- Не звони мне пока, ладно? – я задохнулся, говоря ему это. Майки стал мне так близок, так тепл и уютен. Как же я отпущу его? Но я должен отпустить, должен.
- Ладно. Если что – я рядом.
Вызов закончен. Разговор закончен. Эпизод жизни закончен.

- Сколько тебе ложечек сахара? - невозмутимо спросил Фрэнк, когда я появился на кухне.
- Две с половиной, - я просто сел за стол и уткнулся лицом в ладони.

- Ты зря казнишь себя. Вы с братом просто перепутали нормальные отношения с теми, какие у вас сейчас. В моей семье все было сложнее. Меня просто потеряли. Все. И родители, и сестра. Они были отдельно, а я – отдельно.
- Ты даже не боролся. Если у тебя была зависимость, почему ты не обратился к врачу? Семья же важнее.
Какую чушь я нес тогда, глядя в сверкающие насмешливые, все время насмешливые глаза! Семья… Какая семья?! Какие нравоучения, когда у меня у самого не было контакта ни с кем из своих родственников, а младшего брата я еще год назад страстно желал повесить где-нибудь на ветке, чтобы его успех не маячил у меня перед глазами? О чем мне говорить вообще…
- Врач-нарколог бесполезен, - Фрэнк отпил кофе. – И ты великолепно знаешь об этом. Я завязал с наркотиками сам. И ты сможешь оставить свою аддикцию. Майки – это не наркотик. Он человек, не нужно зависеть от него, Джерард.
- От чего мне зависеть?
- От картин.
Айеро пожал плечами и отвернулся. У него явно была зависимость от окон. Такое впечатление, что в любом помещении он сразу находил окно, чтобы уставиться в него. Неужели настолько интересен окружающий мир?
- Расскажи мне про Кристин, - попросил он. И тут же ударили колокола часов в гостиной. Символ. Знак того, что пришло время.
- Она была моей любимой, - я погрузился в воспоминания, и на слове «единственная» снова ударили часы. Потому что я сказал неправду. Время все видит, все замечает. Я исправился, уточнил, что, помимо нее, были еще и фанатки, число которых, просыпавшихся со мной в одной постели, равнялось нескольким десяткам. Просто Кристин была русалкой. Она боролась за меня, тянула куда-то в более реальную жизнь. Меня подкупало то, что она была пианисткой. Она будто пыталась показать мне, что жизнь, в которой есть музыка, может быть совсем другой, более стабильной, более надежной.
- Я хочу, чтобы ты нарисовал ее для меня, Джи. Исполнишь мою просьбу?
- Я рисовал ее миллионы раз, кажется, - от разговоров о моей призрачной, вечной, но все-таки умершей у меня запершило в горле. – Зачем рисовать в миллион первый?
- Нарисуй ее не русалкой. У нее нет хвоста, Джер. И я хочу ее видеть именно человеком. Посидеть с тобой, пока ты рисуешь?
- Да, - почему-то согласился я. – Это нужно прямо… прямо сейчас? – мне было тяжело говорить. Слишком она близка была мне. Моя надуманная Кристин.

Руки Фрэнка устроились на моих ключицах, когда я начал привычными движениями набрасывать черты лица Кристин на листе. Какого черта у него такие большие глаза? Признак ума?
- Почему Кристин стала русалкой? – спросил Айеро, наклоняясь и говоря мне прямо в ухо.
- Она же похожа. Посмотри. Разве не видишь? – дыхание Фрэнка было фруктово-кофейным, я вдыхал его и говорил этим же запахом в окружающий пахнущий воздух. Переливание одной и той же сущности. Бред.
- Не вижу. Она умерла, не люби ее так сильно. Она просто человек. Просто Кристин, в которую ты влюбился мальчишкой. Не стоит теперь ее любить, эй, слышишь? – Айеро легонько встряхнул меня за плечи.
- Кто нарисовал мальчика в комнате, где шкура? Скажи мне, прошу. И я нарисую все, что ты захочешь, - я сжал карандаш в руке так, что побелели костяшки пальцев. – Мне это важно, нужно, я умоляю тебя, скажи.
- Художник был сумасшедшим, - Фрэнк подул на волосы у меня на макушке. – Он много пил и часто курил, сидя у открытого окна. Художник был беден. У него был старый обшарпанный дом, стоящий на отшибе. Город был маленький, рядом текла грязная речушка, около которой и жил художник. Он никого не звал к себе и тихо спивался в одиночестве.
- Что дальше? – я быстро прорисовывал волосы Кристин, стиснув зубы и орудуя карандашом с какой-то небывалой злостью.
- Однажды у художника кончились деньги. Без спиртного он не мог, поэтому поневоле ему пришлось выбраться в город. Там-то он и нашел его. Маленький пищащий сверток, выброшенный на помойку. Видимо, художником руководило шестое чувство. Или провидение, не в этом суть. Суть в том, что художник взял с собой ребенка в старый дом. Больше мальчика никто не видел. Художник не дал ему имени, образования, любви. Не дал ничего, кроме протекающей крыши над головой и скудной еды. Мальчик жил в подвале, никуда не выходя, даже не смотря на улицу. В подвале не было окон. Не было окон – не было свободы.
- Так вот почему ты любишь окна…
- Не поэтому, - Айеро сейчас смотрел в окно, я не видел этого, но знал об этом. Он не мог не смотреть в окно. – Так вот, мальчик рос в темном сыром подвале. Он часто плакал и совсем не улыбался. Когда он в первый раз увидел художника с мольбертом, он испугался и забился в угол. Таким, испуганным, плачущим, съежившимся на грязных досках, он и остался на первом полотне. Картина принесла художнику много денег. И вскоре появилось на свет второе полотно. На нем мальчик удивленно рассматривал дешевую игрушку, которую ему принес пьяный и веселый художник. Всего полотен было семь. И каждое приносило их создателю все большую славу. Он перебрался в город, в шикарный дом с семью комнатами, где у него была и прислуга, и просторная мастерская. Но рисовать художник ездил к своему старому жилью, где по-прежнему в подвале жил несчастный ребенок, не умевший говорить и улыбаться, но умевший очаровательно плакать. На него пришлось надеть ошейник. Ведь он мог бы убежать. «На полотнах изображено мое раннее детство», - говорил художник с болью в голосе, давая многочисленные интервью. Так предстало публике шесть полотен, изображающих существо, выкинутое в мир и покинутое дважды. Художник почти перестал ездить в старый дом, оставив ребенка погибать от холода. Когда, наконец, художнику понадобились деньги, он навестил грязную речушку и еще больше скособочившийся дом. Мальчик погибал. Он выцарапал ногтями на бревне слово «мама», услышанное от ребят, игравших по соседству. Это слово означало нечто непонятное, теплое и родное. Ребенок сидел около этого слова и грел его ладошкой, когда вошел художник. Он не стал пить и отказался от еды. Позировать мальчик тоже не хотел. Он прятал лицо и не выражал никаких эмоций. Тогда художник избил его. В первый и последний раз. Седьмое полотно изображало агонию умирающей жизни. Смерть приняла мальчишку. Художник оставил тщедушное тельце в доме, картину продал, а на вырученные деньги ушел в запой. Его убили в пьяной драке через две недели после смерти замученного им существа. Его звали Уильям. Его картина попала ко мне, потому что я – воплощение этого сумасшедшего. Я убиваю свою сестру. Прямо сейчас. Она не улыбается, только плачет. А я уговариваю тебя не рисовать русалок, хотя мог бы пытаться достать деньги на операцию.
- Я не понимаю тебя. И не держу. Можешь идти искать деньги. Я мог бы помочь, но у меня их нет, - я закончил свою земную Кристин.
- Я не уйду. Ты впервые нарисовал человека, которого любил. Ты делаешь успехи. Я вижу тебя этим мальчиком на цепи, понимаешь? Освободиться ты можешь только сам.
Айеро сжал пальцы на моих плечах. Я уткнулся лицом в сложенные руки и застыл, вздрагивая. Я не хотел свободы.


В комнате, где на полу лежала медвежья шкура, шли дни. Мальчик все так же умирал, глядя на меня безразличными глазами. Я смотрел на него каждое утро. Это было уже ритуалом. Я стоял под его взглядом каждый раз, когда Фрэнк уходил на работу. Он устроился в музыкальную школу. Преподавал гитару. Фрэнк, татуированный Фрэнк – учитель. Меня смешила его новая работа, но я стоял под взглядом умирающего ребенка и чувствовал, что не вправе смеяться. В последнее время я чувствовал подъем творческих сил. Художник во мне встал с колен и теперь создавал образ за образом. Их оставалось лишь перенести на бумагу, чем я и занимался целыми днями, ожидая возвращения Айеро. Брат мне практически не звонил. Я знал только, что он снова с Алисой, снова оперирует, снова только работает. Все, как и было.

- Джерард? – в комнату с медвежьей шкурой, где я рисовал, сидя на полу, заглянул Фрэнк. Это был выходной день, и преподаватель гитары только недавно проснулся. Он был в своей любимой толстовке. – Можно?
- Да, конечно, заходи, - я отложил карандаш и поднялся на ноги, приветствуя выспавшегося Фрэнка.
- Скажи мне, только честно – ты сейчас доверяешь людям? – Айеро выглядел обеспокоенным.
- Думаю, что больше нет, чем да. Уже две недели я не видел никого из людей, кроме тебя. Кому мне доверять? – я развел руками. За время, что я жил здесь, я привык к странным вопросам и странным обстоятельствам. Фрэнк успокаивал меня одним присутствием. Он был нервный, дерганый, но при всем том производил впечатление сильного человека. Чем это вызвано, я на тот момент не знал.
Фрэнк подошел ко мне ближе и взял мои ладони в свои.
 - Поцелуешь меня? – спросил он тихо. От его слов у меня сильно забилось сердце и задрожали коленки.
- Зачем?
- Заткнись и целуй, - он сильнее притянул меня за руки к себе и потянулся к моим губам. От неожиданности и дернулся, отступая половину шага назад.
- Не будешь целовать, значит? – прошипел Фрэнк, выпуская одну мою руку, но вдвое сильнее сжимая вторую. Я нервно сглотнул. У него были безумные глаза. Как когда-то в моем сне. Он все-таки сумасшедший?
- Смотри, я помогаю тебе, - Айеро сунул руку в карман и достал оттуда ярко-красную помаду. – Так я нравлюсь тебе больше? – маслянисто блестящий стержень проскользнул по его нижней губе, пачкая колечко. Проскользнул медленно и влажно, повинуясь разрисованным пальцам Фрэнка.  – Так лучше, да? Я прав? – на секунду он сомкнул губы, размазывая помаду и по верхней губе. – Ну, смотри же – он улыбнулся, но глаза остались такими же беспокойными, темными, бегающими. – Теперь поцелуешь?
Он улыбался, но глаза, глаза были угрожающими. Я дернул руки, но стряхнуть его пальцы не смог. – Целуй.
Мешали нервы. Фрэнк дал мне возможность освободиться только за тем, чтобы схватить его за шею, заезжая пальцами на коротко стриженный затылок, и впечататься губами в это ярко-красное безумие. Я укусил его за нижнюю губу, сильно оттягивая ее куда-то в сторону. Фрэнк со свистом выпустил воздух и прижал меня к стенке, целуя и пачкая помадой все вокруг моего рта. Мой рот был весь наполнен вкусом его языка и вкусом помады, от этого мне почему-то хотелось откусить от его губ хотя бы маленький кусочек. Я шумно выдохнул ему на накрашенные губы.

- Еще, - сказал я, не попадая в такт его дыханию.
Пальцы Айеро скользнули мне на шею, лаская ее с двух сторон. Фрэнк языком медленно провел по моим губам, давая мне возможность почувствовать, как же сильно я хочу его губы, как сильно хочу целовать его щеки, перепачканные помадой. Он поддался моему желанию, прикусил мой язык и слегка сжал пальцы на моем горле. Я как раз успел ощутить, как заканчивается запас кислорода в моих легких, когда Фрэнк коснулся губами моей шеи как раз там, где были его руки. Он засосал кожу, кусая ее, заставляя меня дернуться и вскрикнуть. Помада пачкала мою кожу, я чувствовал пленку, остающуюся на ней.
- Еще? – спросил он, прерываясь буквально на секунду, чтобы дать моим пальцами проскользнуть по его щеке. Губами, все еще ярко-красными, он обхватил мой указательный палец, дотронулся до него языком – и я сполз на пол, восстанавливая дыхание.
- Айеро, ты чертов псих, - сказал я, обхватывая руками свои колени.
- Зато теперь я знаю, что ты мне доверяешь, - довольно заявил он, пытаясь оттереть ладонью помаду со своих щек. – Ведь я же не хуже Майкла, правда?
- Хуже, - почему-то смеясь, заявил я. – Потому что ты чертов псих.
- Перестань себя стесняться, - Фрэнк защемил мой нос между двумя пальцами и шутливо повертел. – Будь тем, кто ты есть. Безумный художник.

Мы сидели на медвежьей шкуре, привалившись к стене, жадно дыша и устало открывая исцелованные рты, вытирая помаду и улыбаясь.