…Края кленового листка причудливо изгибались вверх, подрагивая и покачиваясь. Листок будто прогибал оранжевую острую хребтинку, подставляясь, ласкаясь к ночному свежему ветру.

 Умирая, русалки превращаются в кленовые листья, которые выносит из моря утренним бризом. Чешуя осыпается с русалочьих хвостов, остается навеки в толще морской воды, чтобы потом оказаться на мелкопесчаном мелководье, где ее непременно найдут. Жадно схватят перламутровые чешуйки, очистят и продырявят каждую. Потому что чешуинки с хвоста русалки бесценны.

 Я подставляю ладонь, стараясь сделать так, чтобы листок упал именно мне на руку. Не  получается. Кленовое чудо пролетает мимо, лишь слегка касаясь меня шершавой выгнутой спинкой, на которой гребнем горбатится острый стержень, основа этого рыже-кленового великолепия.

 Кленовое дитя улетает, не даваясь в руки, унося в себе саму русалочью душу – и я кричу ему вслед. Мне кажется, что листок можно догнать, вернуть, пришить к дереву. Даже если он уже изжелта выгорел и порыжел. Дитя клена – к клену. Дитя моря – к морю. Пепел – к пеплу, прах – праху.

 Русалочий хвост дразнит корабли, то появляясь, то вновь исчезая в кипуче белеющих волнах. Поймать русалку без ее желания невозможно. Единственный вариант – заманить ее в ячеистую неволю, обмануть, окутать сетями. Русалка без труда поймала бы кленовый листок, если бы только он пролетал над ее водами. Изящная, выточенная волнами ладонь ощутила бы сухую теплоту умирающего древесного полотна, нежно покачала бы его, словно засыпающего ребёнка.

 Русалка улыбнулась бы, отправила вдогонку ветру серебристый смех. Отпустила бы кленовый листок, игриво покрутив его в пальцах на прощание. Длинный и тонкий кленовый черенок пальчики морской дивы удерживали бы до тех пор, пока в края листка не ударил бы волной попутный ветер.

 Кисточка не спеша прорисовывает прожилки  иссушенного ветром листка-путешественника. Кажется, я намеренно тяну время, рисую нарочно медленно, растягиваю удовольствие.

 - Джи, может, ты все-таки поешь? – Майки отрывает меня от работы, тормошит за плечо. – Я ошибаюсь, или ты не ешь уже четвертый день? Так нельзя, слышишь? Приготовить тебе в духовке курицу?

 - Приготовь, - я настолько поглощен своей личной русалкой, что не задумываюсь о том, насколько противен вкус куриного мяса.

- Я сегодня дежурю, - как бы на всякий случай предупредил меня Майкс.

 - Ага, - сказал я, обмакивая кончик кисти в краску. Еще многое, очень многое недоделано.

 - Вечером на полчасика зайдет Алиса. Я попросил ее проверить, как ты тут. Не обижайся, но я боюсь оставлять тебя одного в таком состоянии. Не знаю, насколько моя девочка обязательна и надежна, но она обещала мне побыть с тобой.

- Все будет в порядке, - заверяю я, поджимая губы. Я не хочу говорить, я хочу рисовать свою темноволосую русалку, в волосах которой в этот раз просто коралловая веточка. Заправленная под шелковистые пряди цвета червонного золота, старинного золота. Майки рассеянно треплет мне волосы и выходит. Я чувствую, как внутри меня поднимается волна тошноты.

 - Не хочешь посидеть со мной на кухне? – Майкс возвращается в переднике, на ходу заправляет волосы подо что-то, напоминающее мне поварской колпак.

- Нет, - спокойно отвечаю я, не отвлекаясь от полотна.

- Жаль, мне абсолютно некому рассказывать всякие веселости. Мои дежурства всегда смешные. Будто я не врач, а клоун, честное слово.

- Ха-ха. Расскажешь. Как-нибудь потом.

- Ладно, не буду отвлекать. Постарайся не разрушать себя изнутри, хорошо?

- Да-да.

- Все, я пошел готовить. Очередной шедевр, который ты закончишь вот сейчас, подари маме. Она звонила, очень беспокоится за тебя.

- Да-да, я непременно, - я раздраженно дернул плечом.

 Брат наконец-то оставил меня в одиночестве. Я ласково посмотрел в нарисованные глаза написанной русалки и улыбнулся. Идеальные пальцы в блестящих волосах. Прядь, закрученная в колечко. Сейчас мы были вдвоем. Я и моя русалка. Я будто бы был свидетелем настоящего чуда. Сейчас, перед холстом, я мог считать себя Творцом. Я сам создал свое чудо, только что выплывшее из объятий пены морской, наполненной бензиновыми разводами и пузырями.

- Простите, вы не подскажете, где здесь выход на лестницу? – обратилась ко мне девушка, тронув меня сзади кончиками пальцев. Спросила – и осеклась, когда я повернулся к ней лицом.

 На вид ей было не больше двадцати. Вытянутое личико с наивными голубыми глазами, пухлые губки, покрытые прозрачным блеском. У нее были волосы до плеч, рвано стриженые и покрашенные в желто-белый цвет. У корней уже пышно отрастали натурального цвета волосы, и это создавало на голове милейшего создания чудовищный по сочетанию коричнево-желто-белый диссонанс. Коричневый оттенок был мягок и прозрачен, желто-белый – казался плотным и масляным. Фигуру девушки нельзя было назвать идеальной, но мой взгляд зацепился за грудь, напоминавшую два мячика, спрятанные за черной кофточкой и кокетливо приоткрытые вырезом. «Я люблю рок» - было написано у нее на животе.

 - Лестница вон там, - я махнул рукой в нужном направлении, продолжая открывать дверь в свой номер. Незнакомка отвлекла меня именно тогда, когда я собирался засунуть ключ в замочную скважину. Прелестница была совсем еще подростком. Колючий взгляд и колечко в губе. Протест, вызов, брошенный всему миру.

- А можно мне… ваш автограф? – казалось, девушка сейчас завизжит от восторга.
 - Можно. Как тебя зовут?

- Джессика, - сказала незнакомка, и мячики сладко и томно качнулись на ее выдохе.

 - Есть ручка, Джес? – я приподнял одну бровь, гладко скользя взглядом по едва видным ключицам.

 - Ой, нету,- девушка искренне огорчилась, порывшись в небольшой сумочке, висевшей у нее через плечо.

- Давай зайдем ко мне, я возьму ручку, - я, наконец, справился с замком.

 В моем номере пахло травой. Выкуренной вчера, наверное. Травой и алкоголем. Даже, скорее, спиртом, который поспешил выветриться из открытой бутылки виски на столе, и теперь благоухал в темном и пропыленном воздухе.

 - Проходи, - кинул я Джессике, не обернувшись, швыряя ключи на журнальный столик. – Кофе будешь?

 - Кофе? Вы серьезно? По-моему, я мечтала об этом года два – выпить с вами по чашке кофе. Вы же всегда варите его сами? Или газеты врут?

 - Не врут, - я стянул с себя толстовку. – Присаживайся, я за кофе. И не называй меня на «вы», ладно? Я же не намного старше тебя. И я не бог, хоть так и кажется с первого взгляда, - я  подмигнул Джес и, услышав хихиканье в ответ, вышел на кухню. По сути, номера в этой гостинице были как маленькие квартиры. Второй раз наша группа приезжала на гастроли в этот маленький городок и второй раз мы селились именно здесь. Потому что эта гостиница была уровня на два выше, чем все остальные в этом городе, больше напоминавшие притоны. Мне не нравились притоны?!.. О, нет, напротив, я обожал их. Но возвращаться под утро я все же предпочитал в уютный номер, где ничего не напоминало о прокуренных помещениях, выпивке и продажных девицах.

 Когда кофе был готов, я вернулся к Джессике, сидевшей на диване и болтавшей ногами.

 - Держи, - я протянул ей чашку. – Сейчас я поищу ручку…

 Джессика кивнула, отчего мячики под кофточкой мягко качнулись. Я сглотнул.

 Ручка обнаружилась в кармане моей кожаной куртки, висевшей на стуле.

- Где расписаться? – я хищно улыбнулся, прицеливаясь.

 - Вот тут, - Джес протянула мне блокнот, открытый на чистой страничке, и снова смутилась. Странно. А я думал, что она сейчас попросит замарать чернилами её два главных, неоспоримых достоинства, только ради приличия прикрытые растянувшейся, застиранной футболкой. Но я ошибся.

 Я оставил небрежный росчерк на листке и вернул блокнот.

 - Спасибо. Теперь этот день окончательно хорош, - девушка засмеялась и повела плечами, отчего на секунду в разрезе кофты мелькнули соблазнительные для меня виды. Я облизнулся.

- Ты варишь офигенное кофе, - сказала Джес, крутя чашку в руках.

 Я поморщился. Как истинному кофеману, мне было обидно, что мой любимый напиток отнесли к среднему  роду. Кофе – это мужчина, с каждым глотком покоряющий душу женщины и вызывающий на дуэль душу мужчины. Но поправлять Джессику я не стал. Незачем.

 - У меня большой опыт в этом деле, - я приблизился к волосам Джес, коснулся их носом. Девушка хихикнула, отодвигаясь от меня.

 Я приобнял ее за талию, привлек к себе.

 - Стой, - Джессика уперлась руками в мои плечи и тоненько заскулила.

 - Что? – мои губы нашли уютное местечко у нее за ухом и теперь стремились туда, чтобы вновь ощутить податливую мягкость кожи.

 - Не надо, - девушка нахмурилась и попыталась встать, но мои руки не дали ей этого сделать.

- Тихо, - мой голос заставил ее широко распахнуть глаза, потому что кончики моих пальцев уже вовсю поглаживали ее бедра, дотрагивались иногда до змейки ее джинсов, циклично спускались вниз.

- Нет, я не хочу! – Джессика сильно рванулась прочь с дивана, подальше от меня. Но я был непреклонен. Я уложил ее на спину и наконец-то уткнулся губами в ее волосы, в то искомое местечко за ухом.

 Джессика всхлипнула. И затихла, давая мне возможность расстегнуть собственные брюки и лечь на нее.

Только я стянул вниз джинсы, только раздвинул бедра Джес, как она с новыми силами рванулась, ударила меня, закричала что-то, жарко дыша всем ртом.

 Я грубо закрыл ее губы ладонью, отчего ее крик сразу перешел в глухое утробное мычание. Ее руки, царапающие меня, я завел ей за голову, с силой прижав запястья к диванной обивке. Джессика брыкалась и дергалась, даже укусила меня в мякоть ладони. Это разозлило меня.

 Несколько раз, той самой укушенной ладонью, наотмашь, я ударил девушку. Ее голова мотнулась в сторону, и Джессика затихла. Из разбитого уголка губ потекла беспомощная струйка крови. Я слизал ее, жадно проведя языком, оставив собственническую дорожку слюны на щеке. Девушка уже не билась, не кричала, – бессильно открывала и закрывала рот, как  рыба, выброшенная на берег капризной непогодой. Или как русалка, ждущая смерти на острых соленых камнях. Я поцеловал ее. Смазано, небрежно чмокнул куда-то около губ. И сразу же рванул ее джинсы до самых щиколоток, обнажая тощие ярко-белые ноги. У нее был неровный загар. Плечи оттенка переспелого ореха с какими-то разводами, белесыми пятнами и россыпью родинок. Нет, солярий ей явно незнаком.

 Джессика всхлипнула еще раз, когда я дернул ее на себя, подбираясь к застежке лифчика. Простого, украшенного тесемочными кружевами, которые когда-то были не такими потрепанными и вытянутыми.

 Застежку я просто сорвал, и ощутил в ладонях пошлую теплоту ее огромной незагорелой  груди с нелепо торчащими сосками, вставшими от холода.

 - Что ты дрожишь? – зло спросил я, слезая с нее, стаскивая с себя брюки и проскальзывая взглядом по ее совершенно дурацким, в горошек, трусам.

 Джессика зашлась в хрюкающем рыдании, протянула бесстыдно оголенные ноги через подушку, потерлась лодыжкой, на которой был четко вычерчен сустав, об обивку дивана, попыталась встать.

 - Куда это ты, детка? Я еще не закончил, - сильный удар заставил Джессику схватиться за щеку и застонать обреченно.

 Она дрожала. Кажется, совсем близко я видел ее мурашки.

 - Тебе холодно, что ли? – я взял в руки подостывший кофе, с мучительным наслаждением ощущая его выдыхающуюся горячность сквозь тонкие стенки почти игрушечной, крошечной чашечки. – Это согреет тебя, - я усмехнулся, наклоняя чашку.

 Кофе пролился Джес между грудей, заставляя кричать, срываться на визг. Я проливал его тонкой струйкой, пачкая ее тело, диван и ковер на полу. Щеки Джессики пылали. Я сжал их в пальцах и плескал на нее кофе до тех пор, пока она не перестала даже вздрагивать. Ожогов не было – только ярко-красные пятна, так гармонично вписавшиеся в оттенок ее кожи.

Теперь я сполна удовлетворён её внешностью.

 Джессика не скулила уже – подвывала, плакала, слезами размазывая по щекам тушь, свернувшуюся неэстетичными комками.

 Я сдернул с нее всю одежду, потянул за соски, защемив их грубо двумя пальцами. Ее подвывания и поскуливания одновременно не на шутку заводили и злили меня. Я жёстко стиснул жаждущими пальцами щиколотки – и закинул ее ноги к себе на плечи.

 Джессика тщетно дернулась. Раз, второй. Я резко притянул ее к себе, входя сразу полностью. Она ойкнула и затихла.

Как будто что-то порвалось вокруг меня.

 Я двигался быстро, не соблюдая ритм. Джес всхлипывала каждый раз, как только я полностью оказывался в ней. Вскоре это наскучило мне, и я потянул ее за плечи.

 - Встань. Быстро.

 Девушка будто расслабилась. Некое подобие призрачной надежды на спасение проскользнуло у нее на почти прозрачном лице. Она безвольно лежала подо мной, даже не пытаясь подняться.

 - Встала, кому я сказал! – крикнул я, вновь давая ей пощечину.

 Джессика подчинилась. Ее дыхание было свистящим и то и дело срывалось на всхлипы. Волосы растрепались и спадали на лицо, прилипая к заплаканным щекам.

 Она поднялась на ноги, неуклюже пытаясь свести вместе оскверненные моими прикосновениями бедра. Ее колени дрожали. Бедная Джессика напоминала затравленного безжалостным охотником зверька.

 Я улегся на диван, потянул девушку к себе, заставляя оседлать меня. Джес еще сопротивлялась, но я прекратил это еще одним ударом.

 - Давай, детка, до конца. Сделай мне приятно, - муркнул я, усаживая Джес на себя сверху. Она глухо застонала и откинула голову назад. Отчего мне хотелось переломить эту тонкую белесую шею?..

 Джессика была довольно худой. Я методично приподнимал и опускал ее без особого труда, насаживая на свой член. Наконец-то она хоть немного увлажнилась. Кажется, смазкой служила ее собственная  кровь. Но ее стоны не менялись больше, оставались такими же приглушенными и будто бы безучастными ко всему происходящему.

 Грудь Джессики подпрыгивала, я следил взглядом за темными ореолами соском.

 - Не закрывай глаза, слышишь? – прошептал я ей с какой-то внезапно проскользнувшей нежностью, но вряд ли она заметила и оценила этот сиюминутный душевный порыв.

 Стоны Джессики в который раз переросли в какой-то неконтролируемый вой, и я наконец-то почувствовал, что нахожусь на самой грани.

 Я грубо дернул ее вниз еще раз, изливаясь, наслаждаясь ощущениями вокруг вздрагивающего члена. Как хорошо!.. Я подался бёдрами вверх в последний раз, вбиваясь в почти бесчувственную девушку.

 - Никому не говори, поняла? – почти приказал я ей, когда она, дрожащая, шатающаяся, слезла с меня. По ее ногам текла кровь вперемешку со спермой, по моим – растекалось блаженное удовольствие, некая блаженная истома.

… Джессика не рассказала о случившемся никому, иначе бы поднялся шум, не очень большой, но всё же весьма неприятный шум. Впрочем, это был единственный раз, когда брал я. Обычно мне давали.

 - Джи, все готово. Пошли на кухню, - брат осторожно приоткрывает дверь именно в тот момент, когда я стою посреди русалочьего кладбища, где вместо крестов грудой сложены только обтесанные и отбеленные ласковым морем камни. Камни в память о кленовых листьях и о чешуе, найденной на выцветшем и пересохшем к полудню мелководье.

 - Я не хочу есть, - моя память требует встать на колени и прикоснуться губами к пахнущему рыбой песку. Как будто не песчинки, а крохотные отполированные стеклышки впиваются в поцелуй. Хотя это и есть стёклышки. Крохотные капельки белого кварца.

 - Да что такое! Ты должен хотя бы попробовать. Джерард, я старался ради тебя! – негодующе воскликнул Майкл.

- Ладно.

 Я выдыхаю, и камни скрываются под морской водой. Омут памяти заболочен и затянут ряской. Меня подташнивает от запаха специй, который Майкс оставляет за собой, но я все равно иду на кухню.

 Моя мучительница на столе, в большом белом блюде. Истекающая жиром и хрустящая в теплом воздухе корочкой, которая уже начинает потихоньку вздуваться и лопаться от самодовольства.

 - Угощайся, - говорит Майки, а я едва удерживаю тошноту.

 Брат отрезает мне кусочек. Он должен казаться мне аппетитным, а, ты, трупоед?!..

 Я зажимаю рот рукой. Прижимаю губы к зубам. Ожидания оправдались – тошнота волной толкает мою голову вперед, и я едва успеваю добежать до туалета.

 Из меня толчками выплескивается только желчь, уже в который невыносимый раз. Во рту становится непереносимо горько, и эта горечь холодит мне язык, когда я жадно вдыхаю воздух, так пахнущий рвотой. Я морщусь и сглатываю, дергая шеей. До чего же мерзко. Мерзко распадающееся на волокна и жилы мясо, мерзки останки высохшей русалки на камнях, мерзок я, каждый раз умирающий над унитазом.

 - Джерард… - рука Майкса мягко ложится мне на плечо.

 Стены сдвинулись быстрее, чем я предполагал. Стало в разы душнее и соленее, будто я глотаю не воздух, а захлёбываюсь морской влагой. Я вытер лицо рукой, ощутив клейкую липкость кожи – из-за ледяного пота. Бетон, спрятавшийся за кафелем, был в миллиметрах от моей головы. Скорее бы уже. Скорее бы подохнуть…

 Брат гладит меня по спине.

 - Курицей придется накормить моих медсестер, как я вижу, - он улыбнулся грустно. Я не видел его лица, но догадался, прочитал его невесёлую улыбку по голосу.

 Я поднялся на ноги. Меня пошатывало, но стоять я мог. Перед глазами кружились огромные черные горошинки. Если приделать к ним крылышки – это будут мухи? Мухи из гороха? Или горох из мух? Горошинки в пушинку, бессмысленно тыкающиеся в закрытые окна. Весело.

 Хватаясь за стены и преодолевая головокружение, норовившее нокаутировать и свалить меня на пол, я доплелся до своей комнаты. От запаха краски тошнило еще сильнее. Как я вообще мог здесь долго находиться?!.. Русалка смотрела на меня с холста. Укоризненно. Осуждающе. Я не ответил ей на этот пронзительный строгий взгляд. К чему мертвым учить чему-то живых?

 Майкс разбудил меня буквально через минуту. По крайней мере, мне показалось так, потому что открыть глаза у меня получилось только через такое количество времени, а во рту всё ещё стоял противный сонный привкус.

 - Пошли со мной, - Майки вздохнул и потянул меня за руку. – Пошли-пошли. Хоть встряхнешься. То тебя рвет, то ты спишь. Хватит уже, Джер, превращаться в сомнамбулу. Прекрати это.

 Брат тянет меня на кухню. Курицы уже не было, о ней напоминал лишь противный запах паленой падали, которую подобрали на ферме, завернули в целлофан и продали затем в магазине моему наивному брату под видом удобоваримой еды. Это же дрянь, отравленная посмертными токсинами, как ты этого не понимаешь, доктор?..

 - Я ухожу до утра. Значит так. С твоей вечной тошнотой ешь кашу. Овсянку, - Майки подмигнул мне, изо всех сил стараясь казаться веселым.  – Смотри и запоминай, - Майки потянулся к верхнему ящику, угрожающе нависшему над раковиной, и извлек оттуда глубокую фарфоровую тарелку. – Берешь вот эту посудину. Для тебя специально я оставлю ее на столе. А то вдруг тебе приспичит готовить овсянку в тарелке для второго! Святотатство какое… - Майкс изобразил, что его даже передернуло от такой перспективы. – Вот. Берешь тарелку. Туда насыпаешь хлопья из этой пачки. Видишь? – брат потряс блаженно-голубой коробкой у меня перед носом. – Много их не нужно. Примерно вот столько, - Майки насыпал примерно треть тарелки. – Пачку я кладу вот сюда, в этот шкаф. Тут какие-то таблетки еще стоят… Фиг с ними. Пусть стоят. Джерард?

 Я как раз уставился в окно, куда только что заглянул не в меру любопытный сине-фиолетово-серый голубь, явно просивший поесть. Хлеба дать ему, что ли? Или он заглянул на запах своего сожранного сородича?..

 - Слушай сюда, - брат усиленно изображал хорошее и приподнятое настроение. Слишком усиленно изображал. Из-за этого я чувствовал всю эту фальшь. На самом деле, был бы я у психолога уже давно, если бы только Майки нашел этого самого психолога. В наличии были только психиатры, но обращение к ним сулило нехорошую запись в истории болезни. Зачем-то Майкс посвятил в эту историю свою Алису, некоторое время сидевшую у изголовья моей кровати и рассеянно ворошившую мои волосы. Как они не заметили, что я не сплю? – Горячим молоком заливаешь все это дело, - в ответ на мой взгляд, ровным счетом ничего не выражающий, Майкс немного отвел глаза, - а молоко я прокипятил, пока ты спал. Заливаешь и ждешь пять минут. Можно больше, конечно… Но… - брат посмотрел мне в глаза, - нет, ровно пять минут. Потом перемешиваешь и ешь. Эта каша с черносливом, должна тебе понравиться. Если вдруг тебя опять будет тошнить, попей воды мелкими-мелкими глотками. Хорошо? Вообще, если что-то случится – звони мне. Ты все понял?

 - Да. Удачного тебе дежурства.

 - Отлично, - Майки тяжело вздохнул и пересыпал хлопья обратно в пачку. – Надеюсь, ты все сделаешь, как надо. Алиса зайдет к тебе. Проверит твое состояние. Побольше спи и не думай ни о чем, все будет хорошо.

 Майкс подошел ко мне и обнял, прижимая мою голову к своему плечу.

 Я дорисовывал волосы очередной русалки, на этот раз разлегшейся на мелководье, когда грохот деревянного молотка заставил меня поднять голову. Показалось.

- Встать! Суд идет! – провозгласил Голос, прозвучавший из ниоткуда.

 Дверь, спрятанная в роскоши деревянных панелей, открылась, и на кафедру вплыл толстоватый низенький человек, голову которого венчал напудренный седой парик.

 - Сегодня знаменательный для нас день. Наконец-то мы рассмотрим дело, потрясшее нас всех, - продолжил Голос в то время, как Судья сел и вздернул приплюснутый нос к потолку, богато прикрытому лепниной. – Обвинитель, Судья, обвиняемый и Присяжные готовы. Начнем же!

Рука русалки игриво сжала большую раковину, почти подкинула ее, но в последний момент задержала в изящном тонком кулаке. Я прорисовал пальчики, вспоминая, как делал это Майки, когда я учил его рисовать. Тонкие бледные пальцы с почти белыми ногтями. Покрытые сеточкой невидимый над кожей вен. Сосуды посинили русалочьи руки? Или это проделки глубоко-синей морской воды?.. Кто знает…

  - Господин Судья, Обвинитель сейчас изложит вам суть обвинения, - Голос покашлял, - и вам будет ясно, что ничего неясного в этом деле нет.

- Кхе-кхе, - глубокомысленно изрек Обвинитель, - обвиняемый, Джерард Уэй тридцати лет, обвиняется в убийстве двух русалок.

- РУСАЛОК! – Голос трагически изломался на последнем слоге, пустив по засиженному мухами залу Заседаний волну невоспитанных Мурашек.

- Также я бы вменил ему еще и растление двух русалок из двух, но это на усмотрение Судьи, кхе-кхе.

- Я усматриваю! – пискнул Судья. - Вообще, я очень предусмотрительный, я предусмотрел все заранее. Я все-все прочитал. Расскажите господам Присяжным, что натворил обвиняемый, я ударю молоточком и приму любое обвинительное решение! Ведь я волен принимать любое решение, если только оно – фатальное.

 Песчинки около русалки подмокли, утяжелили песок, приобрели нежный коричневатый оттенок. Еще немного – и русалка положила бы рядом с собой грузный, истекающий водой хвост, но я задержал его над волнами, облизывающими берег.  Пусть вот так и нависает он над водой, постепенно немея и затекая от безделья.

 - Господа Присяжные заседатели! Обвиняемый два года назад изнасиловал русалку по имени Джес. И не был пойман. Как это случилось? Он был солистом, а она – фанаткой, кхе-кхе. По роковому стечению обстоятельств, она повстречала его в гостинице. С обманной целью найти шариковую ручку обвиняемый затащил ее в свой номер и изнасиловал!

 - ИЗНАСИЛОВАЛ! – Голос едва не сорвался на рыдания.

- Мало того, он ее еще и избил.

- ИЗБИЛ! – Голос задохнулся, начал истерить, хлюпая и пузырясь.

- Доказательства? Она снится ему в кошмарных кошмарах! По крайней мере, снилась какое-то время, - Обвинитель замял свою же фразу. – Вторую русалку он затащил в самолет, про который все знали, что он разобьется!

 - РАЗОБЬЕТСЯ! – прошептал Голос, не сдерживая рыданий.

 - Он ее силой тащил? – уточнили Присяжные, ерзая на неудобной скамье.

 - Нет, конечно, кхе-кхе. Он упросил ее приехать раньше! Поэтому она и оказалась в том самолете.

- Каков подлец! – не выдержал Судья, гневно стуча молотком.

 - Оправдания слушать будем? – уточнил Голос.

 - Нет, конечно! – Судья даже фыркнул от возмущения.

 Кажется, я слегка проголодался, пока рисовал чешуйки русалочьего хвоста. Время близилось к вечеру, косые лучи солнца сканировали комнату, отражались в окнах проезжающих мимо машин, и потому ломались и бессмысленно бегали по стенам, как будто ища и не находя загадочное Нечто. Положив кисть, с которой тут же сорвалась вниз небольшая капля синей краски, я отправился на кухню. Овсянки, сэр?

 - Виновен? – с надеждой спросил Судья, смотря на Обвинителя.

 - Вам решать, - хмыкнул тот. – Но так, по идее, виноватее некуда.

- Некуда, - подтвердил Голос.

 Тарелка стояла на столе. Глубокая. Фарфоровая. Я хмыкнул. Поставил на плиту молоко. Молочно-белый океан?

 - Господа Присяжные заседатели, - напомнил Голос, - ваш вердикт.

- Виновен! – зал потонул в волнах Мурашек, Возгласов и Вздохов.

- Не виновен! – пискнул тоненький голосок, но он тут же был задушен и затоптан толпой.

Пачка хлопьев. Я тяну к ней руку. Рядом с ней – коробка с таблетками. Мне интересно. Я читаю на упаковке что-то про то, что это – снотворное, дозировка – таблетка на ночь.  Интересно. Майкс настолько много думает об Алисе, что не может уснуть? Или это он так думает обо мне, что любезно оставил здесь эти чудесные пилюли, рядом с целебным геркулесом?..

 - Виновен? – обрадовался Судья, от радости даже застучавший судорожно молоточком.
 - ВИНОВЕН! – подхватил взбудораженный Голос.

У меня дрожит рука. На плите закипает молоко. Я едва успеваю выключить огонь, чтобы оно не полилось на плиту. Не хватало мне второй раз за день опорожнять нутро из-за вони горелого белка.

  В тарелке ровно треть.

 - Джерард Уэй-убийца-русалок, мой приговор предельно прост, - Судья явно гордится собой, поигрывает в воздухе молотком.

 Я заливаю молоко в тарелку. Шипит. На столе – пустая упаковка таблеток. Соблазнительно пустой пузырек. Я выкидываю его в мусорное ведро. Ведро откликается звонким грохотом.

 - Смертная казнь, - Судья, смакуя, растягивает слова.

 - Браво! – кричит, страдая о неизведанном, Голос.

 - Браво! – кричат Присяжные.

- Самый гуманный суд! – восторгается Голос.

- Самый добрый судья! – восторгаются присяжные.

- Самое справедливое решение! – надрывается в похвальбе самому себе доблестный Судья. – И его принял Я!

 Я жду ровно пять минут. Стрелка движется отвратительно медленно. Я хочу есть так сильно, что сводит желудок. Наконец, отпущенные минуты проходят.

  - Всем встать! Заседание окончено! – Голос-подхалим пританцовывает на слогах.

Всё с шумом встают и быстро расходятся, бормочущее восхваляя ум и неподкупность Судьи.

 Мне кажется, что тарелка опустела слишком быстро. Мне горько и шипуче на многострадальном языке. Я смеюсь. Дико смеюсь. Я кидаю тарелку в раковину. Она разбивается, издавая печальный «дзынь». У меня кружится голова. Меня тошнит. Я пью воду. Мелкими глотками, как учил этот треклятый Майкс, но ни черта это не помогает в борьбе со всепоглощающей рвотой.

 Дойти до комнаты я уже не успеваю – меня заваливает в сторону, я цепляюсь за обои и, прочертив на  них рваные вертикальные дорожки из восьми прерывистых полос, оказываюсь на полу, где проваливаюсь в блаженное забвение. Судья кормит русалку с рук. Голос и Присяжные восхищаются им, гладят русалку по длинным спутанным волосам.

Волосы накрывают мне лицо, опутывают его, и я задыхаюсь в судорогах удушья.