Глава 15.
В ответ на телефонный звонок, прорвавшийся сквозь плотную тишину, я подхожу к двери и кладу ладонь на ручку, которая, кажется, все-таки раскалена.
- Нет, он не может подойти к телефону, - доносится до меня преувеличенно спокойный голос Майки, - что-то ему передать?

- Здравствуйте, можно к телефону Джерарда? Это Эллис Браун…

Голос врывается в уши, и я со стоном отхожу от двери, вновь начинаю ходить кругами по комнате. На ковре есть невидимая дорожка, которую я протоптал за эти три дня. Шаги светятся в темноте, наверное.
- Джерард! Джи! Что с тобой? – Майкс останавливает меня у окна на двадцать шестом круге. Обнимает. – Ты ходишь кругами уже сорок минут. Вчера ты ходил так весь вечер. Давай попьем чаю? Хочешь? Или давай рисовать. Как в детстве. Научи меня. Только не ходи вот так, умоляю, - тараторит брат, глядя мне в глаза.

Да, я помню. Как в детстве. Еще в то время, когда Майки увлекался психологией. Найти подход ко мне, старшему брату, было его научной задачей. Он приходил ко мне в комнату вечером, садился рядом.
- Научи меня рисовать, пожалуйста, - Майкс точно так же, умоляя, смотрел мне в глаза, потом пробегался взглядом по кистям. Если у меня было хорошее настроение, я объяснял младшему, что такое перспектива. Или что такое «золотое сечение». Или учил рисовать руки. Руки – самое сложное. У человеческих пальцев определенная структура и упорядоченность, которые смешиваются и сбиваются, стоит привести это совершенство в движение. Я очень долго не мог понять, как же сохраняются пропорции на смятых движением руках. А у Майки это получилось почти сразу. Да, ему не давалась фактура человеческой кожи, но пропорции он улавливал очень верно. Я ревновал. И поэтому сидели мы с ним вот так очень редко.
- Так что? Пойдем, поешь хоть что-нибудь. Ты третий день пьешь только воду. Давай, поешь хоть немного. Я могу позвонить психологу. Нет, черт возьми, я точно позвоню психологу! Потому что ты меня пугаешь, Джер.
Майки схватил меня за руки и потряс. Как Кристин.

- Здравствуйте, а Джерарда можно к телефону? Это мама Кристин Браун…

- Нет, не звоните больше.
Я пью воду, кипяченую теплую воду, которая пахнет хлоркой и во рту оставляет привкус хлорки. Как будто труп в бассейне. Хлорка и кровь. Морская соль похожа на хлорку. А хлорку выпускают в таблетках. Как будто это соль для ванн. Морская соль для ванн. Морская соль и кровь. Труп Кристин в океане. Нет, тело Кристин в океане. Русалка возвращена на место. Ей хорошо там, в жгуче-соленой воде. Но мне все же хочется, очень хочется думать, что она хотя бы не улыбается. Что ей хотя бы немного грустно, оттого что я не умер вместе с ней, а хожу кругами по внезапно тесной комнате. Ее воображаемый локон в моей воображаемо поднесенной ко рту руке. Кристин, я хотел бы целовать твои мертвые волосы.

- Джи, черт возьми, хватит меня пугать!- Майкс трясет меня за плечи. – Ложись немедленно в постель, прекрати ходить! Ты же справлялся раньше… Ты же рисовал! – Майки укладывает меня на кровать, губами касается лба. – Я сделаю тебе укольчик. Ты заснешь. И перестанешь ходить, ладно?
Я успеваю сделать еще пять кругов, прежде чем Майки приносит шприц и аккуратно вталкивает иглу мне в вену.

- Я бы хотел узнать, когда принимает психолог. Это срочно. Ах, в отпуске… Спасибо. Алиса, принеси мне мою записную книжку.
Девочка, веснушчатая, летняя, свежая, пробегает около меня. Кажется, ее волосы задевают мое лицо. Я вздрагиваю и прихожу в себя. За дверью звонит телефон. Перед глазами все плывет и покачивается, пульс я почему-то чувствую в запястьях. Руки дрожат, когда я беру кисть и провожу первый штрих.
- Что это будет? – спрашивает брат, сидящий рядом, смешивающий красный и желтый цвета в идеальный оранжевый. Кажется, он даже шепчет что-то про пропорции и миллиграммы. Один к одному.

- Джерард, вы убили мою дочь, знаете?

- Джерард, не отвечай на звонки. Иди в постель. Ты опять странный сегодня.
Я рисую девочку. Она похожа на Алису, но она старше. В ее руках – чешуя с русалочьего хвоста. Зеленая, переливчатая. Кажется, что девочка будет пересыпать ее из ладони в ладонь, хихикая и счастливо улыбаясь. Из русалочьей чешуи самые красивые ожерелья и браслеты. Одна чешуинка, обрамленная в оправу кольца, оградит владельца от грозных вод океана. Но без воды чешуя быстро теряет блеск. Девочка на рисунке сложила ладони ковшичком, протягивает их к солнцу, полные воды, бликов и русалочьих чешуек, которые сине-зеленым дождем лежат в объятьях ладоней.
- Кажется, она нашла русалку… - заворожено глядя на лист, говорит Майкс, следящий взглядом за моей кистью, которой я прорисовываю блики на сверкающей чешуе.

-Джерард-убийца-Уэй, к телефону! И на смертную казнь, понимаете? Не забудьте нарисовать веревочную петлю на шее вашей девочки, счастливой тем, что она собрала чешую с хвоста моей мертвой дочери! Веревка должна быть грубой. А вы умрете в муках.

Короткие гудки. Я дорисовываю уложенные морским бризом волосы и поцелуйно касаюсь кисточкой губ девочки, ставя заключительный, ласкающий блик.
- Она как будто живая! – охнул Майкс, приобнимая меня за плечи. Совсем как Кристин.
Может, я и не любил ее?

Да, скорее всего, я ее не любил. Потому что относился к ней именно как к своей музе. Не так, как обычно относятся к любимой женщине. Если Кристин не могла вдохновить меня – я всерьез злился на нее. Во время скандалов гневно кричал рояль, на котором всегда лежали розы. Они были искусственные, как и вся моя любовь. Маленькая квартира – большой рояль. Чтобы пройти мимо него, нужно было прислониться к стенке и сделать несколько неуверенных шагов. Не это ли делало нас счастливее? В любом случае – рояль пел вечерами, его звуки заставляли двигаться мою кисть. Когда Кристин разбирала новую для себя партию, привыкала к сложным пассажам и неожиданному обилию диезов и бемолей – она была как будто в каком-то своем мире, откуда доносились до меня убыстряющиеся аккорды. Она ругала черный непонятливый инструмент – он отвечал ей тихим звучанием басовых струн. А однажды к нам пришел мой брат. Кажется, они с Кристин были более дружны, чем я предполагал. В любом случае, Майки принес с собой гитару. Вначале робкие, а затем все более быстрые, более смелые, более новые, более витиеватые переборы струн вплелись к рояльной песне, делая ее раскрепощеннее, пошлее. Я, рисовавший что-то на заказ, витавший в наркотическом тумане, чувствовал себя третьим лишним. Эта мелодия была явно не для меня.
- Джи, споешь? Джаз, у нас выходит джаз! – воскликнула Кристин, ударяя пальцами по клавишам.

- Джерард, спойте на ее похоронах. Как тогда, одурманенный, как обычно – пьяный. Споете? У вас хорошо получается. Моя дочь была в восторге от вашего голоса. Явите же его мне!

- Джи? Давай повесим ее у меня в комнате! Она вся такая темно-синяя, такая радостная, лучистая… - Майки вертит девочку с чешуей в руках, рассматривает углы преломления света.
- Где хочешь.
Мне уже безразлична судьба девочки, этой выросшей Алисы, пшеничноволосого чуда, которое когда-то ласкали длинные пальцы Майкса.

Невинное дитя, с ногами забравшееся на огромную кровать, обнявшее подушку. Лучик солнца уютно уместился у нее на бедре, обнаженном задравшейся ситцевой юбкой. Пальцы Майкса исследуют лучистое пятнышко, поглаживая. Алиса дергает плечом, смеется, пытается стряхнуть руку доктора Уэя, губы которого оказываются на нетерпеливом Алисином плече. Сколько ей лет? Шестнадцать? Нет, четырнадцать, или даже тринадцать, настолько по-детски молочный ее запах, настолько нежна ее кожа на персиковом плече, которое целует Майкс.
- Иди ко мне, - шепчет он, перемещая руку вперед, проводя по детскому животу. Там уже зажили шрамы? Насколько Алиса принадлежит Майки?
Ребенок обнимает подушку. Ребенок вертит головой. Алиса явно расшалилась сегодня. Носом Майки проводит по Алисиной шее, задевая пшеничные кудряшки. Он нежно разворачивает ребенка к себе, укладывая на спину. Алиса закрывается подушкой и смеется. Пальцы Майки проскальзывают между бедер девочки. На Алисы проскальзывает страх, она пытается отодвинуться, но Майки удерживает ее, нависая над ней. Он убирает подушку, эту единственную преграду, которая отделяет его от девочки.

Я отрываюсь от замочной скважины и толкаю дверь.
- Майки? У нас есть молоко?
Брат отстраняется от Алисы, которая тут же впивается в подушку, и нехотя встает с кровати.
- Ты кушать хочешь? Приготовить тебе что-нибудь?
- Нет-нет, мне просто молока, пожалуйста.
Я иду на кухню вслед за Майксом. Я прекрасно знаю, где у нас молоко. Мне почему-то нужно было спасти ребенка от педофила. От моего брата-педофила.

-Браво, Уэй! Вы просто супергерой. Спасли чужого ребенка. А моего не спасли. Почему, мистер Уэй?

- Я не виноват в смерти Кристин.
- Я знаю, - Майки достает из холодильника молоко. Наливает в кружку. – Тебе подогреть?
- Нет, я хочу холодного.
- Только не простудись, - брат с улыбкой ставит кружку на стол и уходит. Я смотрю на молоко, поверхность которого морщится, на моих глазах собираясь в пенку. Молоко отправляется в раковину.
Я прохожу мимо комнаты Майкса, дверь приоткрыта. Алиса, бесстыдно раздвинувшая бедра, прислонившаяся спиной к подушкам, жадно хватающая воздух ртом. Платье задрано, пальцы Майкса на внутренней стороне Алисиного бедра. Девочка вздрагивает и приподнимает бедра навстречу пальцам, позволяя Майки продвинуться еще дальше.
Он проникает внутрь на всю длину пальцев, начиная ласкать изнутри, отчего Алиса стонет. От ее абсолютно детского голоса меня передергивает. Как может поместиться в нее член Майкса, если видно, что даже два пальца входят в нее с трудом?  

Я прохожу мимо. Я попытался предотвратить. Мои попытки исчерпаны. Я запираюсь у себя в комнате и рисую, рисую плотную темноту, куда, кажется, и ушла Кристин. Я виноват? Или невинен? Если бы она не помирилась тогда со мной,  - она прилетела бы позже, и ее встретила бы мама. В другом аэропорту, где она была бы жива. Или умерла бы, оставив меня непрощенным?

Я рисую быстро, стараясь как можно дальше погрузиться в чарующую атмосферу листа. Девушка, воплощенная в кленовом листе, улетающая в зовущую черноту. Кристин была моим ярким кленовым листком. И всего лишь?

Повизгивание Алисы отвлекает меня от кисти всего лишь на секунду. Что связывает этих нежных и внезапных любовников, кроме нежности и внезапности? Может быть, Алиса для Майки – то же самое, что и Кристин для меня? Муза?

Алиса за стеной стонет особенно развратно и пошло. Ей не тринадцать, ей уже шестнадцать, почти семнадцать. Интересно, через какое время она станет для Майкса слишком взрослой? Или его не привлекают дети вообще, кроме этой прелестницы? Сколько было у него таких пациенток? Существует ли вообще в женском мире такая боль, которую бы не смог излечить зрелый двадцатисемилетний мужчина, имеющий к тому же практику врача? Поэтому и пришла к нему ночью страдающая маленькая девочка. Именно поэтому.

Я погружен в работу над рисунком. Может быть, мне стоит быть Мюнхаузеном? Вытащить из болота самого себя, цепляясь за собственную косу? Нет косы – нет спасения.

Я был на гастролях. По меркам Вселенной – вчера, по меркам человека – больше, чем полгода назад. Я приехал – и меня поразил оркестр, устроившийся на траве прямо под моим окном. Я шел, преодолевая головную боль и пряча в карманах дрожь, поселившуюся в руках после половины бутылки виски. Был практически день, а я только возвращался домой. Несоответствие начала нового дня и начала будничной жизни паровым молотом било по голове. А на траве перед моим домом играли лучшие музыканты города. Кристин стояла на балконе и хохотала, потому что для нее игралось что-то веселое, праздничное. Она хлопала в ладоши. А мне хотелось зайти домой, выпить пять, нет, десять литров воды и умереть на кровати, забывшись постнаркотическим сном.
- Что здесь происходит? – зло спросил я, едва оказавшись в квартире.
- Не обращай внимания, - пропела Кристин. – Это мои друзья, - она едва-едва сдвинула брови.
- У меня жутко болит голова, - честно, но слишком раздраженно сказал я, находя взглядом спасительный графин с водой.
Музыка действовала мне на нервы.
- В честь чего такое представление? – я со стоном потянулся к холодильнику. Нужно было срочно найти что-нибудь холодное, чтобы приложить ко лбу. Перед глазами в лиловой дымке плясали светлячки. Каждый прыжок отдавался болью за ушами.
- В честь меня, - ответила Кристин, смотря мне в глаза и не моргая. Кажется, она была испугана. Пальцами сжимала перила балкона, вполоборота стоя ко мне. Она злилась?
Музыка на улице расстроилась, а потом и вовсе стихла. Я усмехнулся, заливая в себя новый стакан воды.
- А нельзя ли репетировать где-нибудь подальше от моего дома? Я с гастролей, я устал и имею право на отдых.
Я стоял около газовой плиты, со стаканом в руке, и кричал на мою расстроенную, мою стихшую музу.
Кристин улыбнулась. Не мне – музыкантам под окном. Подошла ближе. Не торопясь, взяла у меня из рук стакан, в котором оставалось совсем чуть-чуть. Резко плеснула мне в лицо остатки воды.
- Какого хрена?! – завопил я, отскакивая от нее. – Что ты творишь? Ты притащила всю эту свору к нам под окна, хотя прекрасно знала, как я устаю на гастролях!
- Ты уехал. Четыре дня назад. Ты забрал с собой ключи, - Кристин говорила спокойно, но голос ее дрожал. – Я просидела все эти дни здесь. Никуда не выходила. Сегодня у меня день рождения. Ты не вспомнил. Накричал на меня. Назвал наш оркестр сворой, - Кристин будто бы загибала пальцы.
Черт. У нее и вправду был день рождения. Я очнулся окончательно, когда за Кристин уже захлопнулась дверь.

- Мистер Уэй, вы не запомнили дату рождения моей дочери. Запишите хотя бы дату смерти, чтобы запомнить ее навсегда.

- Да-да, я запишу, - пробормотал я, делая такой привычный круг по комнате.
За стеной вновь закричала Алиса. Бедный ребенок. Овладел ли Майкс ее душой? Телом – точно, потому что она повизгивает и стонет, извиваясь под ним.
Я иду на кухню. Мимо комнаты Майкса, где Алиса лежит на спине, раздвинув бедра, принимая в себя Майки. Кажется, на всю длину. Ее пальцы комкают простынь, сжимаются до белизны в суставах. Майкс нетороплив, его движения размеренны. Алиса задерживает дыхание, когда он оказывается в ней полностью.

Меня долго рвет желчью в туалете.