Глава 11.
   Я стоял в самом обычном канцелярском магазине и гипнотизировал взглядом банку с гуашью, стоящую на самой верхней полке. Мне было очень интересно, изменится ли ее кроваво-красный цвет после того, как она высохнет. Я покупал гуашь уже четыре раза, и все время терпел фиаско, наблюдая, как карминово-малиновый закат на листе превращается в бурые потеки высохшей краски; по теории вероятности, мне непременно должно повезти хотя бы на этот раз.
   Я рисовал тот самый закат ровно пятый день. Он должен был оттенить изящную прелесть профиля Кристин, ровными отблесками лечь на ее волосы, чуть поиграть запоздалыми лучами на бархатной коже и зажечь маленькие огоньки в глазах, цепляясь крупинками за ресницы. Пятый день нереального вдохновения – и готова Кристин, вычерчена кисточными мазками, вырисована бережными гуашевыми разводами, готов закат, белеются томные молочные облака, кленовым сиропом растеклись по ним лучи солнца. Дайте мне кроваво-красный, выжатый из артерий цвет – и я закончу шедевр.
   Пятый день безумия; пятый день ни с чем не сравнимого удовольствия рисовать – и жить в этом, с головой уходить, впитываться в твердый, безразличный лист бумаги, который в мгновение ока становится таким родным и теплым, трепещущим под кистью, подставляющим под нежный ворс совершенные изгибы наброска. Меня сейчас не существует, я весь перед мольбертом, на который игриво, складчато наброшено обыденное, повседневное серое покрывало.


- Добрый день, - приветствовал я женщину за прилавком, - мне, пожалуйста, банку красной гуаши.
   Сонная продавщица, девица неопределенного возраста, сразу напомнившая мне осеннюю муху, лениво встала со своего с облегчением скрипнувшего стула, направляясь к полкам с красками. Весь ее вид говорил о том, что она была занята чем-то важным, а я отвлек ее от такого необходимого дела. Она всего лишь разгадывала кроссворд; сколько детей Африки спасло бы двадцатибуквенное слово по горизонтали?
- Гуашь алую или кирпичную? – спросила меня эта особа, нетерпеливо постукивая длинными искусственными ногтями по стойке.
- Давайте алую.
   Не мог же я сказать ей, что мне нужен совсем не алый цвет, нет. Мне нужен был именно цвет неразбавленной крови. Я был уже в шаге от того, чтобы использовать свою собственную кровь. Меня останавливало одно - она бы свернулась, приобретя некрасивый коричневый оттенок. Мрачно-фиолетовые тромбы тоже были мне не нужны. Поэтому я покупал именно алую краску. Маковый цвет, сконцентрированный в небольшой пластиковой  баночке.
   Продавщица плюхнулась обратно на стул, протягивая мне эссенцию красной страсти, за которую я добросовестно расплатился. Опустив мою красно-кровавую радость в пакет, я вовремя подумал о том, что нужно еще купить свежего хлеба.

   Пока что я жил у Майкса; первый день живописного безумия совпал с нашим возвращением из родительского дома. Выходные там прошли слишком быстро, я чувствовал себя слишком счастливым. Я помирился с Кристин, вздернув на виселице свою гордость, опустившись на колени перед ней, воительницей, русалкой, держащей в руках копье, обвитое лентами водорослей.
   Но прощение все-таки стало моим; четко обозначились сроки, в которые я должен был закончить рисунок. Мне была дана неделя. Каждый день принуждал меня не выпускать кисть из рук, а муза моя, имевшая птичий клюв и зачатки мышиных крыльев вместо рук, уже не слезала с моих плеч.
   От этого по всей квартире пахло гуашью. Майкс ходил, брезгливо отметая от носа гуашевую вонь, приправленную запахом беличьего ворса, погруженного в воду в маленькой, некогда китайской вазочке, которую я взял единственно потому, что не нашел другой, более подходящей посуды. Брат грозился носить дома марлевую повязку - я, ухмыляясь, протягивал ему запечатанный в шуршащую упаковку бинт; Майки отмахивался от меня, ворча что-то под нос.

   Про хлеб я не забыл, зашел в кондитерскую около дома. Мне даже стало немного стыдно за свои испачканные, не отмывающиеся уже пальцы перед старушкой-кондитером, которая, посмотрев на них, завернула до одурения приятно пахнущий хлеб в полиэтилен. Я пробормотал благодарность, пряча разноцветные пятнистые пальцы в карманы.
   Банка гуаши и хлеб. На секунду мне захотелось даже сделать бутерброд. Толстый красный слой краски здорово смотрелся бы…
   Я быстро забежал в подъезд и нажал кнопку вызова лифта. Я же не Майки, чтобы ходить пешком, в самом деле. Пока лифт ехал, утробно рыча, я бессмысленно водил рукой по железным кнопкам с этажами, вспоминая почему-то наш с братом случайный поцелуй. Майкс больше ни слова не сказал о нем, о моей неожиданной страсти, о моем необузданном желании. Значило ли это, что он о нем просто не думал? Его отношение ко мне ничуть не изменилось; вчера я сказал ему, что согласен есть овсянку по утрам, и он стиснул меня в объятиях, жадно обхватив мою голову, впиваясь тонкими пальцами мне в затылок, прислоняя мою голову к своему плечу. Он открывался для меня полностью, зная, что я не посмею вторгнуться в него, разрывая все, что было бы неуютным для меня. Он просто был рядом, готовый подставить плечо, готовый дать мне защиту. Мне было стыдно за тот поцелуй.

   Лифт доехал слишком быстро; я был чересчур погружен в свои мысли, чтобы заметить, как загорелась цифра нужного этажа. Я очнулся только тогда, когда створки со скрипом открылись. Длинный коридор этажа, освещенный только неяркой лампочкой, шоколадный блеск дверей.
   Дверь в квартиру Майкса была приоткрыта, оттуда доносился любимый моим братом рок. Осторожно я вошел внутрь.
- Майки! Я дома! – довольно громко сказал я. Ответом были только довольно характерные поскуливания. Отлично. У братца снова личная жизнь. Интересно, где он нашел пассию на этот раз?
   Я расшнуровал кроссовки, поставил их на специальный коврик (это тоже было правилом жизни здесь, иначе доктор Уэй орал, что по всему дому валяются яйца глистов и грязь, которую непременно принес с улицы кто-то, упорно не ставящий кроссы на коврик). Рядом с ботинками Майки (они сверкали чистотой даже в тесной темноте прихожей) стояли кроссовки очень маленького размера, кокетливо украшенные ленточками, продетыми вместо шнурков. Судя по всему, та, что повизгивает сейчас в комнате моего братишки, миниатюрного телосложения. Я вздохнул, поднял с пола пакет и отправился к себе в комнату. Я-то буду рисовать, и ничто не способно мне помешать.
- Алиса! – крик Майки долетает до меня, когда я уже стою перед мольбертом. Ага, это же та самая Алиса, нижнее белье которой так живописно лежало на кровати брата. Постоянство – это хорошо. Даже если эта неведомая, загадочная, мистическая Алиса всего второй раз на кровати Майкса – это уже плюс, уже шаг в некое будущее. Я вообще имел правило «одной ночи», никогда не спал ни с кем по второму разу. Наверное, никому просто удавалось произвести на меня нужного впечатления. Исключением была Кристин, с ней я именно спал еще недели две после того, как мы стали жить вместе. Мне было страшно трогать во сне ее волосы, казавшиеся тонкими проволочинками. Я дышал ей в шею, обнимая сзади со всей бережностью, на которую был способен. Она вздрагивала во сне и улыбалась. Бедро Кристин, укутанное одеялом, возвышалось над мягкостью простыней и подушек. Я проводил по нему подушечкой пальца, уже засыпая, уже погружаясь в бесконечное счастье.
   Достав кисти и краски, я уселся на колени перед мольбертом (так мне было всегда удобнее рисовать; в данном же случае эта поза принимала еще и символическое значение). Майки за стеной стонал так громко, что дважды я промахнулся кистью мимо уха (заложить кисточку за ухо – самое приятное в подлунном мире) и чуть не пролил воду. Честно, я не думал, что в постели Майкс именно такой – несдержанный, страстный, громкий. Со мной он обычно бывал таким мягким и нежным, что я думал, будто он такой всегда.
   Крики Майкса здорово отвлекали меня. Я пытался сосредоточиться на лице Кристин, на закате, обрамляющем ее фигуру, но чувствовал, что возбуждаюсь все сильнее. Признаться, я отчаянно ревновал брата к этой девчонке, извивающейся сейчас под ним. Мне хотелось, чтобы брат был только моим.

   Краски были приготовлены, кусок марли для кисточек (вот что значит жить в доме доктора) – тоже. Я сделал музыку громче, благо музыкальный центр располагался в гостиной. Стоны Майкса это не заглушило, но я хотя бы обращал на них меньше внимания.
   Через минуту я уже был погружен в работу. Времени не существовало, мира тоже. Только я и кисть, слившаяся с моей рукой. Надеюсь, хоть на этот раз краска ляжет и высохнет, как надо. Моя Кристин через два дня вернется с гастролей – и я обрадую ее картиной, которая, безусловно, станет вершиной моего творчества.

   Я не понял, сколько времени прошло с того момента, как я начал рисовать. Закат тонкой пленкой лег на плечи Кристин, свернувшись, как пушистый кот. Рукой она поправляла волосы, подставляя их под лучи заходящего блаженства. Именно на самой тонкой проволочной волосинке кисть соскользнула, выпав из моей онемевшей руки. Мне повезло – ворс проехался по запястью, пачкая его. Если бы я одним неосторожным мазком задел что-то на картине – я не пережил бы этого. Рисовать испачканной рукой было невозможно. Давая себе время на отдых, я потянулся, выгибаясь назад. Стоны Майки больше были не слышны. Все закончилось? Хорошо.
   Я поплелся в ванную, вспоминая, как переставляются ноги. Был уже совсем вечер, низкие лучи падающего за горизонт солнца отблесками покоились на полу. До ванной было шагов двадцать. Узкий коридор отделял мою комнату от воды и раковины. Осторожно подтягивая к себе раненую краской руку, стараясь не испачкать чего-нибудь по пути,  я осторожно пробирался к заветной двери. Открыл ее и вошел.
   Клянусь, я не понял, как это произошло. В грудь мне ударился чей-то нос, удар получился упругим, по инерции я отступил на шаг назад, не понимая, что случилось.

   Передо мной на коврике стоял ребенок совершенно очаровательной наружности. Нет-нет, эту девчушку нельзя было назвать красавицей в общепринятом смысле слова; но было в ней что-то такое, что мгновенно напомнило мне набоковскую Лолиту. Ее с легкостью можно было причислить к той самой изысканной породе нимфеток. Пшеничные прямые волосы струились по узким детским плечам. Они были собраны в угрожающий вот-вот распуститься хвост, который кончиками своими непременно щекотал бы ей поясницу, если бы она вдруг решила прогнуться в спине. От волос мой взгляд метнулся на лицо, перескакивая по острым кончикам вьющихся у лица волосинок. На ее пухлых еще щеках был пушок. Он едва уловимо золотился в свете лампы. Бесцветные практически брови удивленно были приподняты (о, она застыла специально для меня), открывая бледные веки больших светло-серых глаз. Нос был немного вздернутым, его украшала целая россыпь веснушек. Тонкие губы были неестественно алыми, их острые кончики робко приподнимались вверх, подрагивая. Взглядом я прошелся по ее фигуре. Остро очерченные ключицы были оттянуты вниз двумя чуть припухшими бугорками грудей. Она не сформировалась еще, не распустилась, подобно цветку. Соски ярко проступали сквозь тонкую маечку, подчеркивающую место перехода только начавшей рост груди в практически плоский живот, с которого совсем недавно ушла младенческая округлость. Бедра были широковаты для такого дитя, плавность их изгибов была прикрыта широкими джинсами, на которых было очень много карманов.

- Прости, - сказала она, задорно смотря на меня, в то время как я судорожно пытался сообразить, откуда у нас, у двух взрослых мужчин, в доме ребенок. – Тебе нужна ванная? Я только умоюсь, - заверила она меня, открывая кран и полощась над раковиной.
   Наверное, я надышался гуашью. У меня глюки. Стараясь спокойно улыбаться (может, мне пора к психиатру?), я дожидаюсь, пока девчушка вымоет лицо, зажмурившись, найдет полотенце, шаря по стенкам вытянутыми руками. Мне ведь это только кажется. Я сейчас подышу нормальным воздухом, отмою запястье, ополосну лицо, и она исчезнет.
- Джерард, это не то, что ты подумал, - говорит вдруг мне Майкс, возникая за моей спиной. Он тоже мне кажется? – Пошли, поговорим.
Брат берет меня за руку и вытаскивает на кухню, где пахнет яблоками. По пути он отстраняет девочку, положив ей руку на плечо. Он тоже видит ее? Надышался гуашью, или это на него так действует опьяняющая, погруженная в страсть Алиса?
Я сажусь на табуретку, замечая, что пшеничноволосая девчушка промелькнула в дверном проеме.
- Алиса, иди к нам! – зовет Майкс. Мой глюк становится все более интересным, надо признать.
Девочка подходит к брату. Странно, он же, вроде, звал Алису…

- Джи, понимаешь, я не слышал, что ты вернулся. Я не думал, что ты придешь так рано, - оправдывается зачем-то Майки, барабаня пальцами по столу. Пшеничное чудо смотрит на меня, путается взглядом где-то в вороте моей футболки. Я машинально прихлебываю чей-то холодный чай. Надо бы окно открыть, чтобы меня как следует продуло.
- В общем, мы любим друг друга. Уже почти год, - часть слов Майкса пролетает мимо моих ушей. Про себя я напеваю какую-то популярную песню. Когда брат закончит в спальне с Алисой, непременно расскажу ему, какую чушь он нес, обнимая на кухне ребенка, которому лет четырнадцать, даже меньше, может. Надо будет по памяти зарисовать потом эти тусклые серые глаза. В них синие прожилки. Синева разрастется, к совершеннолетию моя милая галлюцинация уже будет обольщать всех, кто попадет под взмах густых пшеничных ресниц. Она, в конце концов, полная противоположность яркой, но совершенно невинной Кристин. Есть в этом ребенке что-то словно вынесенное под футболкой из самого борделя…
- Джер, в общем, это и есть моя Алиса, - со вздохом говорит Майкс. Кажется, я все еще слышу его стоны за стеной. – Джерард! – орет брат. Он резко хватает стакан и выплескивает чай мне в лицо. Я встряхиваюсь.
- Подожди, - недоумеваю я, - хочешь сказать, что трахаешь эту малолетку? – я не могу понять, галлюцинация все это или явь. Звуки за окном слишком реальны, но вот эта светленькая девочка просто не может существовать, нет…
- Что с тобой? – брат придвигается ко мне поближе. – С какого хрена у тебя так расширены зрачки? Опять твоя проклятая гуашь? Она воняет, будто сделана в самом Аду!
Майкс открывает окно, девчушка смеется во весь голос, наблюдая, как я вытягиваюсь по направлению к свежему воздуху. – Ну, приходи уже в себя. Это реальность. Ре-аль-ность, - брат хлопает меня по щекам. Примерно после пятого удара я понимаю, что способен соображать. Наверное, я и раньше был способен, просто не мог поверить, что это – правда…
- Это – Алиса, Джи, - Майки приобнимает девчушку за плечи. Она маленькая даже по сравнению с ним.
- Как? – я отказываюсь признавать это. – Она же ребенок совсем!
- Ей шестнадцать лет, правда, - говорит брат, прикрывая глаза длинными, будто конечности паука, пальцами.
- Ты старше на одиннадцать лет, - я чувствую, что упаду в обморок. Начинает тошнить. Мой брат - педофил? Этого просто не может быть… Он же должен быть идеален, чудесен, мой доктор Уэй…
- Не волнуйся, все по обоюдному согласию, - поясняет Майки, которого Алиса обнимает за шею и целует в висок, как взрослая. – Тем более, я же все-таки врач, - брат приподнимает бровь, а мне хочется резко завыть, ну, или разбить чашку себе об голову. Я не верю, не верю…
Тонкие руки Алисы притягивают к себе кажущуюся такой тяжелой голову Майкса, она снова целует его, но уже в губы.
- Майки, где ты ее нашел? – устало спрашиваю я, чувствуя, как трясутся мои руки.
- Она была моей пациенткой год назад.
- Мне вырезали аппендицит, - уточняет Алиса, приподнимая маечку, демонстрируя заживший уже шрам. Тоненькая линия и несколько светлых точек. Игла Майкса ювелирна. Насколько бережны его руки?

   Я сижу, обхватив голову руками, раскачиваясь в такт часам, мерно отбивающим ритм в коридоре. Кажется, меня только что выпотрошили заживо. Смех Алисы, которую щекотал Майкс, посадив к себе на колени, был для меня пыткой. Кажется, я навеки запутался в ее пшеничных волосах. В моем мозгу что-то взорвалось, и я упал со стула прямо к ногам Майки, нежившего свою нимфетку.