Мы играли в увлекательную игру - исповедь. Обнажать душу сложнее, чем обнажить тело. Физическое удовольствие не сравнимо с тем, что чувствуешь, когда постигаешь мысли и чувства другого человека. Болезненное удовольствие - открывать и открываться.

Искалеченные судьбы, увечные души, нарывы.  Полученные травмы, шрамы. Радость и счастье, фантазии и мечты. Я хочу узнать все о Фрэнке и хочу, чтобы он знал все обо мне. Эмоциональный эксгибиционизм.

Он подошел ближе ко мне, совсем близко, так, что его дыхание согревало мое озябшее лицо. Я чувствовал его боль и тревогу. Фрэнк, хватая  меня за предплечье, судорожно выдохнул:

- Слушай.

Он весь дрожал - от холода ли или от нервного напряжения? Я мягко прижал его к себе.

Маленький зал: два десятка деревянных, грубо сколоченных, пропитанных дешевым пивом столов; простые рабочие и бедные студенты - загнанные, запуганные зверки, робко, жадно и жалко взиравшие на любое мало-мальски значимое событие в мире.

Мои руки привычно били по струнам.

Тонкие темные волосы, выжженные дешевой черной краской, купленной в магазине вблизи дома; черные брюки, неприметная пятидолларовая футболка - его - единственного, смотрящего в нашу сторону, я заметил не сразу. Тощий парень лет двадцати-двадцати двух навскидку вцепился голодным, требующим взглядом в мою гитару, жадно разглядывая гриф. Я чувствовал себя неуютно под взглядом незнакомца, сбивался, забывал слова. Но, казалось, никто не замечал моих неловких ошибок.

Песня за песней, а тот парень в центре все так же внимательно таращился на меня. Время перевалило за полночь, я уже готовился закругляться, ведь мой осипший голос уже не был слышен - древний микрофон не менее древнего бара не усиливал звуков, а лишь заглушал их, но создавал видимость цивилизованности, которая совершенно не требовалась в этом захолустье.

Бармен за стойкой, усмехаясь, поглядывал на басиста, имевшего привычку пошловато облизывать губы во время игры.

Я проговаривал слова глупой песни, наспех написанной барабанщиком в промежутках между неуемными возлияниями, пока незнакомец медленно шагал к импровизированной сцене, сбитой из ненужных деревянных досок, к самой мало освещенной ее части. Темноволосый, неся в руке какую-то легко-алкогольную бурду, наконец, встал у края, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, теребя край футболки.

Когда я закончил и спрыгнул со сцены, предоставляя остальным недо-музыкантам самим разбираться с оборудованием и оплатой, движимый одним желанием - смыться отсюда, да поскорее, тот парень окликнул меня, но, оборвавшись на полуслове, передумав, замолк и решил удалиться. Но меня, как всегда, не устроила невнятность, поэтому уже отвернувшийся и начавший уходить незнакомец был цепко схвачен за локоть и довольно грубо (я устал и был не в духе) развернут обратно. Фактически, я почти силой заставил его договорить свою просьбу, смущаясь и краснея.

Гитара, ну конечно, ему нужна была моя гитара. Я снял со своей шеи ремень, протянув парню, не задаваясь вопросами, которыми любой на моем месте так или иначе был бы озабочен:  а стоит ли, ведь это моя собственность, можно ли ему доверять, зачем ему моя гитара и прочие, и прочие обыкновенности. Бросив на ходу что-то о том, что меня можно будет найти у барной стойки, я поплелся за выпивкой, чувствуя себя отвратительно в этой духоте, хотя за окном плескалась прохладная и ободряюще мирная ночная тишь.

На меня слишком многое свалилось: безденежье, из которого я не видел никакого выхода по причине своего несовершеннолетия; развод отца и матери, хотя особо близки мы не были, все равно больно осознавать это; продажа участка, на котором стоит наш дом. Я уже не чувствую ничего. Кому хуже - мне или инвалиду войны? Нам одинаково плохо, ведь эмоционально мы все устроены одинаково, каждой эмоции есть предел. Просто кто-то устроен тоньше, чем остальные, и поэтому мелкая, незначительная деталь задевает сильнее, чем кого-либо еще.

"У меня отнимают детство". Памятные места, время беззаботного безделья, друзья - это утеряно безвозвратно, а я ощущаю себя отвратительной развалюхой.

Я физически испытывал потребность в отдыхе, передышке, мне нужно было, чтобы кто-нибудь, безразлично кто именно, вернул мне волю к жизни, тот огонь, который едва теплился во мне.

Тот темноволосый мучил мою гитару, привыкая к ней, ничего не играя. В конце концов, прокашлявшись, немного походив по сцене, оглядевшись, вежливо отказавшись от помощи барабанщика, он начал играть что-то неуловимое, тревожащее и очаровывающее одновременно.

Звуки дробились, гулко отдаваясь эхом в груди, тревожили, дразнили, заставляли дрожать руки от напряжения. Я обернулся на звук голоса: плотно сомкнутые глаза; слова, проговариваемые практически сквозь сцепленные зубы, словно незнакомец мучился от невыносимой боли, раздиравшей его изнутри; пальцы, скользящие по ладам, рваные напряженные выдохи - я стал свидетелем чего-то большего, чем просто хорошего исполнения песни.

Завороженный, я пялился на парня на сцене, изредка замиравшего, словно испуганная лань, напряженно вглядывающегося куда-то за пределы паба такими голубыми глазами цвета небесной синевы; порывисто двигающегося, утихающего, вскрикивающего. Он весь был словно свирепый и беспощадный океан, грозивший потопить меня в своем отчаянном безумии.

Он все пел и пел, а я жаждал лишь одного - пусть кричит громче, заставляя резонировать стены, чтобы его голос срывался, чтобы парень хрипел от муки, переполнявшей его.

Меня сжигала изнутри неведомая лихорадка, адский огонь, бежавший по моему телу, и, наверное, вскрывающий вены, расплескивающий алое блестящее их наполнение.

Это единственная песня, заставляющая меня задыхаться в едком яде сплетения слов и музыки.

Я был опьянен,  я словно заблудился, потерял ориентацию, мне было все равно, что происходит, лишь бы парень все так же метался  и так пронзительно горько пел.

Но рано или поздно все кончается - эту истину я уяснил крепко.

Моя гитара полетела в угол, ударилась о стену. Треск, краткий скрип - мне безразлично. Плотину прорвало - все, что я так долго сдерживал в себе, хлынуло наружу безудержным потоком. Мне захотелось выть, отчаянно и громко, так, чтобы псы, слышавшие мой вой, присоединялись, сочувствуя.

Наступила тишина, перемежавшаяся пьяными криками - никто не заметил этого хрупкого и нелепого парня, чьи волосы отливали синевой, тяжело дышащего и вытиравшего пот с лица, казавшегося мертвенно-бледным от этого скудного искусственного освещения. Он подошел ко мне, привалившемуся к стулу, ошалело взирающего на него, устало улыбнулся, извиняющейся улыбкой, скромно уставившись в пол, неслышно шептал что-то: благодарности, извинения, причитания - все вперемешку, я ничего не понимал и не хотел.

Глаза парня, горевшие адреналиновым возбуждением, чуть померкли. Ярость, одержимость и отчаянье уступили место расслабленности, покою и удовлетворению.

Мне нужен был воздух, а не эта неясная смесь сигаретного дыма, перегара и мужского пота.

Я, чуть пошатываясь, вышел на улицу, мелкими глотками упиваясь свежестью ночи. Голова больше не кружилась, мошки не плясали перед глазами, поэтому я решил уже забрать то, что осталось от гитары и отправиться домой.

Я резко повернулся на звук чьего-то дыхания, судорожно вздохнул, испугавшись, отскочил и угодил ногой прямо в маленькую яму. Черт, не везет, так не везет! Поврежденная нога болела настолько сильно, что я в любой момент готов был потерять сознание - мой организм был ослаблен недосыпанием и недоеданием, так что физическая выносливость была на нуле.

Мысли о том худом до невозможности парне, о котором мне хотелось бы узнать больше, намного больше; о его таланте и бесконечной привлекательности, которая скрыта где-то в глубине; о деньгах, ибо единственная возможность их раздобыть пару минут назад была разбита о стену; о детстве, воспоминания о котором не дают мне спать; о морали и чести - все мысли были изгнаны из головы пульсирующей болью. Темный саван накрыл мою голову, и я провалился в забытье.