Глава 12
Dirty Reflections
Линия потрескивает от тяжести большого расстояния. Мгновение я слышу только статические шумы, но жду, пока её голос пробьётся сквозь эту специфическую связь. Это первый раз, когда мы говорим за последние пару недель, и причина только в том, что мы оба ведём абсолютно отдельную жизнь в совершенно разных мирах. Мой полон беспорядочных огней и пьянящего дыма ладана, её — открытого океана и солнца.
— Ты хорошо питаешься, Фрэнк? Ты же знаешь, ты всегда был тощим. Кожа да кости.
Мой смех отскакивает от стен кухни. 10:38 утра, солнечный свет льётся из окна, приглушённый холодными зимними облаками. В этом месяце мы немного стеснены в средствах, так что нагреватель выключен. По рукам бегут мурашки. Тихое утро четверга наполнено спокойствием от пустых кофейных чашек на столе и мягкого сердцебиения часов над моей головой.
— Боже, ма, ты даже не видишь меня, откуда тебе знать, как я выгляжу? — я смущённо вздыхаю в трубку телефона. Я прислоняюсь к кухонному столу, стирая остатки сна с век. — И чтобы ты знала, я мог бы стать ужасно жирной задницей.
Она смеётся.
— Да, конечно. У тебя не такие кости, которые способны вынести большое количество веса. И вообще, у тебя когда-нибудь был хороший аппетит?
Я делаю паузу, рассматривая этот вопрос. Выступающая кость на запястье прорывается сквозь кожу лезвием, каждое ребро на боках проступает под тонкой кожей. Выделяющиеся скулы на измождённом лице, которые отражаются, когда я стою лицом к окну. Думаю, я всегда был немного... маленьким; но эти Таблетки и Болезнь быстро сделали меня костлявым.
После минутного бесплодного поиска контаргумента, я признаю, что она была права и открываю шкафчик над головой.
— Я знаю, что эти таблетки, которые ты вынужден пить, с тобой делают, Фрэнк, — бормочет мама. — Я знаю, что они заставляют тебя чувствовать себя плохо большую часть времени. Но, милый, ты должен питаться здоровой пищей и оставаться сильным.
— Хорошо, ма, — отвечаю я тихо. Наполненный новой решимостью хорошо поесть, которая, возможно, продлится всего несколько часов, я поднимаюсь на цыпочки, чтобы дотянуться до коробки с овсяными батончиками мюсли с добавлением орехов и фруктов, которые Джерард любит покупать. Сказано, что в них есть много белка, клетчатки и витаминов, и прочей полезной ерунды. Чёрт, коробка обещает даже укрепить сердце, а что может быть более здоровым, чем это? Но мюсли слишком высоко, и я шиплю под нос, когда рубашка задирается, оголяя живот, прислоняющийся к ледяной столешнице.
Больше статического эха проходит через телефонную линию, эпизодически потрескивая. Это создаёт своеобразную напряжённость, которая заставляет меня нервно двигаться.
— Как ты вообще, Фрэнк? Только честно. Ты в порядке? — наконец спрашивает она. Теперь её голос тихий и осторожный. Почти не решительный. Клянусь, я почти вижу, как она пожёвывает губу в любопытстве, тревоге, беспокойстве, неловкости. Я знаю, потому что перенял эту же проклятую нервную привычку от неё, и моя нижняя губа начала неметь.
— Думаю, в порядке, — ворчу я, особо не задумываясь, напрягаясь напротив стола. Телефон довольно неудобно зажат между щекой и плечом, упираясь в ключицу. Эта дурацкая коробка находится всего в нескольких дюймах, но пальцы отчаянно хватают лишь пустой воздух перед ней.
Она разочарованно вздыхает.
— Может, ты хотя бы ответишь поподробнее? Немного понятнее о том, что с тобой происходит?
— Что ты хочешь от меня услышать? — спрашиваю я резко, сразу же опускаясь. Я складываю руки на груди, крепко держа телефон между щекой и плечом. — Они прописали мне АЗТ* пару недель назад, и сейчас я реально не спал в течение трёх дней. От него я кашляю, и меня тошнит. Я дрожу по ночам и совершенно ничего не могу с этим сделать. — Я слышу, как она резко набирает полные легкие воздуха, и низкий булькающий стон где-то в глубине её горла. Это большо слышать, но, мам, ещё больней это чувствовать. — На прошлой неделе содержание лейкоцитов в крови было слишком низким. Они ночь продержали меня в больнице, чтобы убедиться, что у меня не развивается нейтропения, — продолжаю я уже мягче.
— Мне... мне жаль, но я не знаю, что это значит... — говорит она, звуча немного ошеломлённо. Потрясённо.
— Эм, это когда у тебя недостаток белых кровяных клеток, которые борются с инфекциями и прочим. Чем больше их разрушается, тем более восприимчив я буду к бактериальным инфекциям. Я могу сильно заболеть, и это спровоцирует клетки, которые инфицированы вирусом СПИДа... — я чувствую себя так, словно зачитываю прямо из медицинского учебника, рассказывая ту же информацию, которую мой врач говорит мне в течение нескольких месяцев.
— Но они проверили тебя, и всё в порядке, так? Ты в порядке, Фрэнк?
Я сожалею о том, что рассказываю ей обо всём этом дерьме, потому что теперь она просто будет переживать в течение нескольких недель, пока не всплывёт какая-нибудь хорошая новость.
— Я в порядке, ма. Они даже позволили мне уйти следующим утром. Мне просто нужно быть осторожным ближайшие пару недель, ну, знаешь, чтобы не подхватить ничего. Обычное дело.
Обычное дело. Как будто такие вещи случаются постоянно. Потому что так и происходит. Когда у тебя Болезнь, всё может что-то значить. Начинается паранойя, и ты оказываешься в больнице, по крайней мере, один раз в месяц.
— Ты заботишься о всех своих испачканных вещах, как врач сказал тебе? — спрашивает она, возвращаясь обратно к режиму ворчащей мамочки.
Я не поддаюсь искушению захныкать и поистерить.
— Да, вчера мой босс отвёз меня на полигон, чтобы я мог выбросить всё, что заляпал кровью в прошлом месяце.
— О, этот мужчина так хорошо к тебе относится, Фрэнк. Не забывай благодарить его за всё то, что он сделал.
Это ещё одна вещь о моей маме. Она убеждена, что мой босс самый бескорыстный, ангельский человек на великой Божьей земле. Дело в том, что он единственный, кроме моих родителей и Джерарда, кто знает, что у меня ВИЧ, и из тех, кто знает, что я танцую в гей-баре, он так же единственный, у кого есть машина. А мои мама и папа думают, что в "Маскараде" я просто бармен. Вместо того, чтобы танцевать и отсасывать, я занимаюсь обезвоживающими алкогольными напитками для них. Не самая авторитетная работа, но я предпочёл бы, чтобы мои родители, смотря на меня, не должны были представлять, как их единственный сын делает кое-что низкое и грязное с каким-то изменяющим мудаком, затыкающим ему рот своим стояком, который потом отправится домой к Дорогим Любимым и Детям.
Да, так просто легче.
Но когда ты — двадцатилетняя шлюха, у тебя ВИЧ и нет машины, ты попал. Потому что ты должен волноваться, не прикоснётся ли кто к твоим вещам. Всего лишь пара капель крови, малыш, всего лишь один выстрел спермы, и чужая жизнь испорчена. Потрачена впустую. Так что, думаю, что я — чёртов счастливчик. Я — удачливый сукин сын. Правда в том, что мой босс просто порядочый парень. Вряд ли бы я нашёл кого-то такого же великодушного в этом исчерпанном городе.
— Ты же знаешь, как сильно я беспокоюсь о тебе. Мне не нравится быть так далеко от тебя, особенно, когда ты говоришь мне, что был в больнице, — шепчет она.
У меня перекрывает горло, и вдруг всё, чего я хочу — моя мама. Мне пять лет. Мне пять лет, и я в том отрезке времени, когда мы были одной большой счастливой семьёй. Трава такая высокая, она возвышается над моей головой. Ку-ку, спрятался, выходи, выходи, где же ты. Всё, чего я хочу — моя мама, и она не придёт, чтобы найти меня.
— Я знаю, — тихо отвечаю я, закрыв глаза. Я чувствую головную боль, скапливающуюся за веками, и глотать становится трудно. Несмотря на то, что мне есть, чем сегодня заняться, кровать не звучит слишком преступно прямо сейчас.
Я открываю глаза, когда Джерард заходит в кухню, а мама перескакивает на новую тему. Что-то о её работе консультантом в клинике для беременных подростков в Байе. Он одет в потрёпанную кофту, подол которой изношен и в свои единственные узкие чёрные джинсы. На них недавно появилась выцветшая потёртая заплатка, граничащая с внутренней частью бедра, и я наклоняю голову немного в сторону, сосредоточив внимание на крошечном участке мраморной кожи, который проглядывает сквозь неё. В низу желудка поселяется желание. Пузырьки тепла в изгибе моих бёдер, пламя лижет пах. Я вскользь скрещиваю ноги, пока член и яйца сжимаются штанами, которые внезапно кажутся очень неудобными.
— И эта бедная девушка хочет оставить ребёнка, но её родители непоколебимы в своём решении, что она должна сделать запланированный аборт, и она никогда не пойдёт против них. Это так душераздирающе...
Он улыбается мне, не обращая внимание на мой неземной дискомфорт. При виде его глаз, сегодня они люминесцентного зелёного оттенка, разного рода желание искушает меня. Оно касается груди, беспорядочно дёргая за душевные струны. Мои пальцы желают оказаться в его взлохмаченных волосах, чтобы приблизить его лицо так близко к моему, чтобы я мог почувствовать его дыхание на своём языке. Я беззвучно матерюсь, а затем ещё раз сжимаю в руке телефон, чтобы отвлечь подрагивающие пальцы.
— Я скучаю по тебе, Фрэнк.
Я оборачиваюсь, пока Джерард роется в ящике с разным барахлом возле сушилки. Поднимаясь обратно на цыпочки, я стараюсь снова достать заманчивую коробку с мюсли.
— Я тоже скучаю по тебе, мам.
— Почему бы тебе тогда не приехать?
Внезапно пара тёплых рук змеёй обвивается вокруг моей талии сзади. У меня перехватывает дыхание, пока они скользят вверх под рубашку, мягко лаская чувствительную кожу живота. В тот же момент мои колени подгибаются, и я всё больше благодарен тому, что меня дополнительно поддерживает кухонный стол. Джерард наклоняется ко мне, его промежность прижимается к верхней части моей задницы. Я чувствую его дразнящую улыбку около изгиба шеи, пока всё моё тело напрягается, а веки закрываются. Мягкий, почти не слышный вздох выскальзывает из моих уст, но у меня нет нормального склада ума, чтобы стесняться своей внезапной потери контроля. Одна из его рук остаётся крепко обёрнутой вокруг талии, дразня участок кожи между пирсингом в пупке и поясом джинсов, а другая с лёгкостью достаёт до коробки с батончиками мюсли. Я вижу глазами, затуманенными похотью, как коробка опускается, пока он не ставит её передо мной на стол.
Он нежно отнимает мои руки от прохладных краёв стола, поворачивая меня так, что наши грудные клетки соприкасаются. Он оставляет мягкий поцелуй на моих приоткрытых губах, приятный и краткий.
— Не за что, — шепчет он, губы изгибаются в небольшой улыбке. Моё сердце сжимается внутри груди.
— Фрэнк, ты ещё здесь? — голос моей матери пробивается из динамика, словно сквозь толщу воды.
Я ворочаю языком, пока углы кухни вращаются вокруг меня.
— Прости, — бормочу я, и голова становится таинственно пустой. — Эм... что ты сказала?
Пауза.
— Я спросила, почему бы тебе не приехать ко мне, — повторяет она терпеливо, но в её голосе чувствуется любопытство. Должно быть, небольшой трахни-меня-шум привлёк её внимание. Боже, я могу практически слышать все эти её анализирующие штуки по телефонной линии и тысяче километров между нами.
Я покусываю губу.
— Ма, ты же знаешь, я едва могу позволить себе арендную плату. Как, чёрт возьми, я куплю билеты до Байи?
Лишь после того, как это вылетает изо рта, я понимаю свой прокол, но забирать слова назад слишком поздно. Билеты. В множественном числе. Два билета. 1+1=2. Определённо, исправлять ошибку слишком поздно, так что я просто задерживаю дыхание, чтобы услышать то, что она скажет.
— Хорошо, — медленно начинает мама, и, безусловно, в её тоне есть намёк на подозрение. — Ты же знаешь, что Ванесса и я всегда можем заплатить. Пара лишних билетов сюда и обратно, конечно, не вгонят нас в долги.
— Я не хочу, чтобы вы оплачивали мне дорогу.
Я слежу глазами за Джерардом, пока он ходит по кухне, на этот раз держа в руке то, что искал в ящике. Блестящие серебряные ножницы. Он проходит мимо меня, отправляясь в гостиную, и я подхожу к стойке, следя за его движениями. Движения его бёдер выглядят намеренными, чтобы привлечь меня, но на самом деле, думаю, он просто так ходит. Джинсы облепляют его во всех нужных местах, и местами сквозь поношенный материал виднеется кожа. На несколько коротких моментов я блаженно отвлекаюсь, фокусируясь только на его действиях. Он останавливается перед запылённым зеркалом на двери шкафа, разглядывая своё довольно неряшливое отражение.
— Ты же знаешь, что я хотел бы видеться с тобой чаще, — наконец вздыхаю я, перемещая взгляд на коробку с батончиками мюсли, которые я не очень-то и хочу пробовать. — Но сейчас действительно не подходящее время.
Я начинаю думать, что, может, она повесила трубку, когда слышу щелчок, а затем — ничего. В смысле, выспышки истерики моей матери безусловно могут заставить сделать её что-то такое, если получается не так, как она хочет. Холодный воздух оседает на коже, пока я на всякий случай держу телефон близко к уху. Внезапно я очень ясно осознаю себя, худого, в одиночестве и немного больного. Но затем я слышу, как она что-то шепчет кому-то на заднем плане, и я всё ещё одинок, как никогда. Слабое шипение потрескивает на линии и подталкивает меня к тому факту, что мать, вероятно, обсуждает меня со своей девушкой Ванессой.
— Несса думает, что ты используешь расстояние, чтобы скрыть что-то, — говорит она через минуту, её тон деловой и формальный.
— Скажи Нессе, чтобы она прекратила проверять на мне свою терапевтическую ерунду. Это работает только с клинически ненормальными.
— Я думаю, что это весьма полезно.
— Тебе хочется так думать.
Она смеётся и делает вид, что обиделась, пока передаёт мои слова своей девушке, хотя мы, вероятно, оба знаем, что в моём обвинении есть немного правды. Сначала было немного странно думать о моей матери с другой женщиной. С кем-то, кто не был папой или хотя бы моего пола. С другой стороны, она с самого начала приняла мою скрытую склоность к мальчикам с лохматыми волосами. Но Несса... она что-то другое. Оненно-рыжая с убийственным чувством юмора и обувью на каблуках, стоящей около миллиона долларов. Половину времени я волнуюсь, что она сама нуждается в услугах терапевта, но когда дело доходит до повседневной работы, она по-настоящему разумная женщина. Действительно осознающая и полностью посвящающая себя своим отношениям. Она ставит мою мать на место, когда это необходимо, и оберегает её. Она заботится о ней так, как я не могу, находясь далеко от неё, и из-за всего этого я чертовски рад тому, что они вместе.
Когда она снова заговаривает, в её голосе так очевидна улыбка, что такая же невольно появляется и на моих губах.
— Расскажи мне о парне, Фрэнк, — говорит она намеренно. Её голос полон чертовски любопытной материнской интуиции.
— Я действительно не хотел бы, что мы сосредотачивали внимание на моей личной жизни, — сообщаю я ей, и румянец касается щёк.
— Так значит парень есть, да?
— Я этого не говорил.
— Но это то, что ты скрываешь.
— Чёрт возьми, Несса, не могла бы ты уйти в другую комнату.
Разговор наполняется смехом. Мой взгляд перемещается через всю комнату на Джерарда. Он стоит перед зеркалом, практически касаясь носом гладкой поверхности. Сконцентрированное выражение лица отражается в стекле. Пряди и пряди волос падают в мусорную корзину, которую он удобно расположил между ног, колдуя ножницами над лохматыми волосами. Немного сожаления на его искривлённых розовых губах.
— Прости, мам, но мне нужно идти, ладно?
— Так скоро?
Разочарование в её голосе посылает в живот волны чего-то сильно похожего на тоску по дому, хоть я примерно всё ещё в единственном доме, который знаю. Я беру коробку с батончиками мюсли, неохотно вытаскивая один из целлофановой упаковки, а затем ставлю коробку на более низкую, а значит, более доступную полку в шкафу.
— Я собираюсь увидеться с папой, — бормочу я с полным ртом цельнозерновых.
Она не отвечает, и я отчасти надеюсь, что она просто проигнорирует то, что я сказал. Я помню, как это произошло. Папа позвонил мне, чтобы рассказать, что мама изменила ему посреди ночи. Я спросил, почему, почему он не позвонил мне сразу, и он ответил какую-то жалкую ерунду о том, что не хотел будить меня. Я помню, каким спокойным он был; его голос даже не звучал обозлённым. И я помню, как злился в тот момент на маму я и хотел дозвониться до неё. Это по-прежнему довольно щекотливая тема для нас.
— Как Тони? — я удивляюсь, когда слышу её вопрос.
— Он купил ещё один старый автомобиль несколько недель назад, — говорю я равнодушно. С того момента, как мама ушла, папа посвятил большую часть своего времени реставрации чертовски старых машин, чтобы они снова начинали работать.
— Ещё один автомобиль? Он должен прекратить этим заниматься, иначе разорится. Знаешь, сколько стоят все эти запчасти?
Я неодобрительно хмурюсь.
— Эй, ты бросила его, мам. Ты больше не можешь принимать за него решения, — возмущаюсь я.
Джерард пару раз чихает в гостиной, и я молча надеюсь, что она этого не услышит. Затем раздаётся только металлическое щёлканье ножниц.
Мама вздыхает, её драматичный вздох льётся сквозь динамик.
— Ты же знаешь, ты не можешь помочь тем, кого любишь, Фрэнк.
— А ты не любишь папу после двадцати двух лет брака?
— Я всегда буду любить твоего отца, — отвечает она со спокойствием, которому я завидую. — Но он больше не то, что мне нужно. Он не то, чего я хочу. Разве ты не помнишь, как это — нуждаться в ком-то?
Я смотрю прямо на стену перед собой, пока лицо Уилла встаёт у меня перед глазами. Подмигивающее, говорящее: "Иди сюда, ангелок. Ты такой красивый, когда танцуешь". Ох, милый, я помню, что значит Нуждаться. Необходимость такая яркая, что ты слепнешь. Твои пальцы дрожат, и тело потеет, и у тебя самая смертоносная лихорадка в мире. Ты можешь умереть от такой сильной Необходимости.
Я мог просто умереть от этой Необходимости.
А затем бледное невероятное лицо взбивает свои только что подстриженные волосы. Необходимость, которая, кажется, заполняет каждый сустав. Ох, дорогой, вот она, Болезнь, которая хочет сделать тебя своим или заставить скользить жаждущими пальцами по твоей обнажённой коже?
— Я помню, — шепчу я больше себе, чем кому-то другому. Я могу поклясться, он слышит, как сумасшедше бьётся моё сердце. Бисеринки пота появляются на лбу, но кожа холодная и липкая.
— Люблю тебя, Фрэнк.
— Я тоже люблю тебя, ма.
— Я знаю, малыш. Передашь Тони привет, ладно?
Линия разъединяется, но я продолжаю прижимать трубку к уху. Моё сердце как сумасшедшее бьётся о грудную клетку, угрожая выскочить на линолеум. Губы наполовину приоткрыты, во рту пересохло. Я чувствую себя так, словно задохнусь, если не сглотну.
Ноги несут меня в гостиную, где Джерард зарылся между диванными подушками. Он вытаскивает пару серебряных монет и убирает их. Я в рассеянности роняю телефон на диван, опускаясь на колени на ковёр. Наши колени касаются. Я протягиваю руку и беру его лицо в ладонь. Его взгляд резко встречается с моим, запутанный и немного ожидающий. Он думает, что я собираюсь поцеловать его; странное тепло окрашивает его радужку, превращая её в глубоко коричневого цвета. Но я не целую его, вместо этого проходясь взглядом по каждой мельчайшей детали его невероятного лица. Прямой нос, тёмно-фиолетовые синяки под глазами. Приоткрытые тонкие розовые губы, острые зубки.
— В чём дело? — бормочет он, поднимая руку, чтобы дотронуться ей до моей ладони, лежащей на его щеке.
— Почему... почему ты подстриг волосы? — шепчу я, пытаясь сделать вид, что у меня больше нет причин, чтобы подойти к нему. Что моё сердце не пытается выпрыгнуть из груди в его ладонь. Что я не могу ничего поделать с тем, кто делает мой дом Домом, не зависимо от того, хочу я этого или нет.
Он усмехается.
— Господи, пытаюсь быть похожим на респектабельного джентльмена, — он растягивает слова своим сильным южным акцентом, густым, как патока.
— На респектабельного?
— Я думал, Фрэнк. Я много думал об этом, — он прикусывает нижнюю губу. — Я собираюсь найти работу. В смысле, мы бы тогда могли тратить дополнительные деньги на тепло, одежду, и ты мог бы навестить свою мать.
Когда я не улыбаюсь, он хмурится.
— Джерард, ты не должен этого делать. Я зарабатываю достаточно.
— Но я хочу, — убеждает он. — Ты так много сделал для меня, милый, почему бы тебе не позволить мне сделать что-то для тебя? — Он перемещается за меня, обнимая сзади. Мир перестаёт вращаться, и я в полном спокойствии. Я закрываю глаза, пока он дышит мне в спину. — Подумай об этом, Фрэнк, — его голос — тихая песня в моём ухе. — Немного дополнительных денег, несколько милых вещей. — Я буду обеспечивать тебя, малыш.
Я хихикаю.
— Отлично, ты хочешь быть мужчиной в доме и идёшь напролом.
Поворачиваясь в его свободных объятьях, я вытаскиваю свои ладони из его. Его тёмные волосы тёплые и мягкие, и густые проходят между пальцев. Он наклоняется вперёд и хитро лижет меня в щёку, я мурлыкаю, и мы смеёмся. Так и должно быть; так и есть.
— Что ты пытаешься доказать? — спрашиваю я. Он легко целует меня в губы.
— Только то, что я тоже могу заботиться о тебе.
***
Я прижимаюсь щекой к холодному металлическому поручню, пока метро грохочет. Грязные, неестественно проникающий свет в вагоне от слишком ярких ламп, колеблющихся у изогнутого металлического потолка. Движение заставляет всё в животе перемешиваться; 200 миллиграммов таблеток, которые я принял час назад, кислые и в настоящее время раъедают желудок. Нужно было поесть. Мы подъезжаем к моей остановке. Отлично. Я стою.
От станции метро до улиц моего детства идти около десяти минут. Струи разбрызгивателей на каждом всё ещё умирающем газоне, рождественские фонарики по-прежнему висят на крышах, хоть сейчас и февраль. Я знаю это место лучше, чем какое-либо, это улицы, по которым я бродил в юности. Вывески "продаётся" на многих домах вниз по улице от той, где до сих пор живёт мой отец, и я чувствую определённо растущую ностальгию по этому месту, где вырос. Мы всегда начинаем жалеть о вещах только тогда, когда начинаются Перемены.
Я чувствую себя таким взрослым, как только может себя чувствовать двадцатилетний после половины ночи борьбы с бессоницей и тошнотой, а затем выдержавший постоянное нытьё матери. Слава Богу, что мой отец мужчина, который имел дело с ураганом, являющимся моей матерью, его бывшей женой, и следовательно, он понимает, насколько хреново я себя буду чувствовать.
— Как дела, парень? — кричит он, имея в виду: "Что твоя мать натворила на этот раз?..". Он находится рядом со старым 1970 Chevrolet Chevelle SS 396 мятно-зелёного цвета и низкой посадкой. На копоте две блестящих чёрных полосы, доходящих прямо до металлической решётки. Это довольно красивый автомобиль, если можно так сказать.
Я поднимаюсь по длинной, немного извилистой дороге. Вязы, которые заставляли меня замирать от восторга, когда я был маленьким, возвышаются около асфальтовой дорожки. Но что-то в этом месте трогает меня до самой души. Я прихожу сюда, по крайней мере, один раз в неделю вот уже пару лет, чтобы увидеться с папой и убедиться, что ему не слишком одиноко здесь. Здесь всегда был этот прекрасный воздух, полный доброжелательности, словно это место всегда ждало момента, когда я вернусь сюда. Но чем ближе я подхожу к дому, тем сильнее чувствую себя здесь полным незнакомцем. Больше не этот дом приходит на ум, когда я думаю о доме. С толикой страха и, может, немного сожаления, я понимаю, что этот дом — не дом, и это даже не дерьмовая однокомнатная квартира без отопления. Дом в виде Искушения и картонного замка, и в распитии одного на двоих кофе и в запахе апельсинов за "Маскарадом". И Дом — это улыбка Джерарда, его невероятное лицо.
Когда я подхожу к папе, он обнимает моё худое тело, похлопывая по спине.
— Приятель, — приветствует он меня, сжимая достаточно сильно, чтобы уменьшить приток воздуха в лёгкие.
— Привет, пап.
— Ты дерьмово выглядишь, парень.
— Добро пожаловать в мир ВИЧ.
Через голову я снимаю сумку и кладу её на траву рядом с дорожным дёгтем. С того места, где мы стоим, я легко могу видеть проезд, ведущий к улице. Он почти полностью заслонён ветвями деревьев. Мимо проезжает автомобиль, а затем улица смолкает.
В одной руке отец держит старую изношенную футболку; бутылка Black Magic Car Wax лежит у его ног, капая дёгтем. Солнце отражается от поверхности старой шевроле, раскрашивая его лицо ярким светом. Ошеломляющая грусть одолевает меня, пока я смотрю на лицо отца и понимаю, что вот как, возможно, я буду выглядеть в будущем. Сильная, угловатая челюсть; слишком тонкие губы. Глаза под почти что тяжелыми веками, чистая и загорелая кожа. Итальянские гены слишком очевидны, и тёмные шоколадные волосы по-прежнему густо покрывают его голову и руки. Вот кем я, возможно, должен был стать, когда повзрослел бы, только мне не суждено взрослеть вообще. Первое путешествие Питера Пэна в реальный мир. Судьба решила, что я умру молодым, умру скоро.
— Мама передаёт привет, — говорю я ему, засовывая руки в карманы. Солнце, выглянувшее из-за туч, замечательно чувствует себя на моём лице, так что я снимаю куртку и позволяю ему светить на свои руки.
Он кивает, его лицо холодное.
— Ты выглядишь худым.
— Она мне так же сказала.
— И можешь ли ты винить её за это? Чёрт, Фрэнк, ты больше похож на скелет, чем на молодого человека. Думаешь, это нормально, быть таким худым?
Я пожимаю плечами. С отцом говорить о моей болезни всегда труднее. Я не знаю, происходит так потому, что он мой папа, и я не люблю выглядеть слабым перед ним, или, может, потому, что я вынужден говорить всё это дерьмо ему в лицо, в то время как мама получает все новости через километры телефонных проводов.
— Ну, большинство людей теряют примерно десять процентов от своего веса. Ты никак не можешь это исправить. Кроме того, препараты часто убивают весь аппетит.
Но в отличие от моей матери, папа не владеет всеми техническими тонкостями. Он просто любит знать, что я в порядке. Так что на мгновение он выглядит смущённым, пытаясь понять, должен ли задать мне больше вопросов или нет, затем приседает, чтобы поднять бутылку с воском.
— Заходи, парень, — он вздыхает, — давай выпьем.
Когда я прохожу в дом, по телевизору приглушённо идёт футбольный матч. На столе стоят несколько бокалов; отец рассказал мне, что прошлой ночью играл с друзьями в покер. Дом пахнет застоявшимся сигаретным дымом и женскими духами.
— Я помою руки, — говорю я, начиная подниматься по лестнице. Почему-то я паникую. Я паникую, и у меня нет никаких оснований для этого, но вот он я, задыхающийся без причины.
Дверь в бывшую комнату родителей приоткрыта; теперь это комната отца. Я бездумно толкаю дверь и усаживаюсь на кровать. Запах одеколона отца и душистого порошка смешивается во рту и в носу. На комоде стоит чёрно-белая фотография деда. Он сидит за барабанной установкой, широкая улыбка украшает его лицо. Я прижимаюсь губами к холодному стеклу, которое накрывает снимок, а затем поднимаюсь с кровати. Забирая с собой фотографию, я подхожу к его шкафу. Его одежда висит на правой стороне, смесь костюмов и футболок, которые кажутся просто смешными, вися бок о бок. Левая часть шкафа остаётся нетронутой; там висит мамина одежда, как будо она влетит в комнату в любой момент, вся в пудре и желающая облачиться в ткань. Сжимая в руке рамку с фотографией, я подношу одно из её платьев к лицу, ощущая шёлк на коже. Я до сих пор чувствую запах её духов, сухой и сладкий, он словно опутывается вокруг языка. Я оборачиваю платье вокруг шеи, как петлю, а затем успокаиваюсь.
Я кладу фотографию деда в карман куртки, а затем оставляю рамку пустой на прикроватной тумбочке.
Я в ванной и выгляжу немного бледным. Чёрный цвет джинсов контрастирует с лицом, что заставляет кожу выглядеть почти прозрачной. Боже, я выгляжу больным, что со мной сегодня не так. В аптечке тюбик тёмно-красной помады. Жидкость для полоскания рта. Презервативы. Зубная паста с корицей. Сморщенный тюбик спермицида.
У твоего отца роман.
Нет, это не так. Он больше не состоит в браке. Он ещё молод. Он по-прежнему
Женат, Фрэнк. Где документы о разводе? Их нет, потому что
Всё ещё остаётся надежда на брак. У тебя всё ещё остаётся надежда на их брак, даже несмотря на то, что твоя мать
Трахается со своим терапевтом в Байя, Калифорнии. Она никогда не вернётся, даже если он думает, что, может быть, в один прекрасный день она вернётся, как
Он вернулся к ней. Он вернулся однажды. Она тоже может вернуться однажды, ты ничего не знаешь точно, когда речь идёт о любви.
Всё что угодно, может произойти, когда речь идёт о любви.
Я открываю шкафчик под раковиной. Тампоны. Шампунь с ароматом клубники. Дезодорант. Пена для ванны. Мужские бритвы. Женские бритвы.
Моё отражение с широко открытыми глазами в грязном зеркале над раковиной. Я включаю кран и слушаю звук воды, стекающей в раковину. Разве ему нельзя быть счастливым? Конечно, можно. У него отношения с другой женщиной. Ладно. Он, кажется, счастлив. Ладно. Моя мать не вернётся. Ладно.
Ладно, ладно.
Когда я возвращаюсь вниз, отец спрашивает, в порядке ли я. Я говорю ему, что в порядке, и ссылаюсь на то, что, может, он просто уже выпил? Он спрашивает, хочу ли я кофе, а я прошу у него виски покрепче.
Хитрая улыбка освещает его лицо, и он вдруг становится моим отражением. Молодой человек, почти ничего не знающий о мире. Любовь нашла его однажды, а затем исчезла и умерла.
Но Любовь нашла нас снова.
***
В метро есть человек. Кроме меня, он единственный в нашем вагоне. Пара вышла на последней остановке, и никто не зашёл. Он молод, и на нём толстые очки. Когда я смотрю на него, он смотрит на меня, и улыбается, когда видит, что я поймал его. Ну и ладно. Подумаешь.
Я еду Домой. Всё, чего я хочу прямо сейчас, — это простые вещи: принять тёплый душ, подушку под головой. Хочу Джерарда вместо одеяла. Я еду Домой.
Мои ноги немного немеют, так что я встаю и хватаюсь за поручень для баланса. Это напоминает мне о моём шесте в "Маскараде", и я чувствую себя грязным, таким грязным. Металл скользит под пальцами. Я напоминаю себе, что еду домой, и сосредотачиваюсь на куче газет в углу вагона.
Я слышу электрический шум. Он исходит от ламп над головой или, может, от соприкосновения электрических проводов, которые соединяют метро со своей линией. Шум заставляет меня съежиться.
Внезапно свет гаснет. Я не могу разглядеть даже свою руку перед лицом. Ладно. Я нащупываю пластмассовое сидение, чтобы сесть и не упасть. Шелест газет и тихий звук резиновой подошвы кроссовок об липкий пол привлекает моё внимание.
Ледяные руки оборачиваются вокруг моей талии. Мговение и я освобождаюсь от мыслей о том, как Джерард прижимает меня к себе сзади, целует в шею, задирает мою рубашку. От сладкой иллюзии наших тел, скользящих на простынях, и его рта, шепчущего моё имя. Больные фантазии о нём внутри меня, а тепло принадлежит кому-то другому.
Я улыбаюсь.
Холодные пальцы расстёгивают мои джинсы, и они скользят вниз. Заставляют меня встать на колени на грязный пол. Колени касаются чего-то липкого, пахнущего кофе и мочой. Они начинают болеть. Я не могу произнести ни слова.
Слеза скользит вниз по щеке.
Моя голая кожа обнажена перед застоявшимся зимним воздухом вагона. Жжение. Один палец проскальзывает внутрь меня. Два. Они растягивают. Это больно. Неужели это всё часть моей работы? Где мигающие неоновые огни и смятые купюры?
Его дыхание такое громкое. Задыхающееся. Пальцы входят и выходят, входят и выходят. Дискомфорт. Три пальца. Другая рука грубо дрочит мне, но мой член поникший в его ладони. Четыре пальца. Я чувствую, что он может порвать меня. Мои бёдра касаются пластмассовых сидений, и я ударяюсь губой о металлический поручень. Она начинает тупо пульсировать.
Колёса начинают скрежетать о рельсы метро, но мы всё ещё заключены в темноту. Опасный Незнакомец, который улыбнулся мне, потому что понял, чего я искал. Чего я искал? Я хнычу и становлюсь ещё более дезориентированным. Два пальца выскальзывают. Одна рука выжимает жизнь из моих яиц, а затем сжимает головку члена. Я пищу. Из меня выскальзывает последний палец, а затем двери метро открываются.
Лампы мигают, треща от электричества, и я открываю глаза. Я один, мои штаны на лодыжках, рухнувший около пластмассовых сидений. Колени кричат. Ладно. Я встаю и подтягиваю боксеры. Подтягиваю штаны, но забываю их застегнуть. Ну и ладно.
Хватит. Дыши. Дыши. Дыши. Дыши. Ладно.
Я выхожу из вагона и иду домой.
***
Первое, что я вижу, когда прохожу через дверь, — пальто Джерарда. Оно валяется на спинке дивана, один рукав свисает и касается пола, и я почти плачу и не знаю, почему. Тяжесть этого дня вытянула из меня все силы, и я онемевший, такой онемевший. Мои джинсы липкие и грязные от пола метро, и я выгляжу совершенно растрёпанным. Внезапно, и так просто, я нуждаюсь. Мне нужно быть рядом с ним, и мне нужно вдохнуть его запах. Мне нужны его прикосновения, и живот горит от физической тоски.
Я прохожу через прихожую в гостиную, чувствуя себя избитым и старым. Мне просто нужно, чтобы он поцеловал меня, и этот день будет стёрт. Исчезнет. Пуф. Как по волшебству. Как любовь.
Он ссутулился за кухонным столом, перед ним бутылка пива. Этикетка отклеилась, как капли воды, стекающей на шею. Сначала я почти уверен, что он держит в руках мою маску. Перья свернулись вокруг пальцев, лаская его руки, как любовник. Я вижу блёстки на столе, отражающие свет на его пустое лицо. Но затем я понимаю, что у меня перья зелёные, а эти — глубокого пурпурного цвета. Цвет Страсти. Цвет Обольщения.
— Джерард? — я могу произнести только его имя. Я такой уставший. Такой онемевший.
Он смотрит на меня, и он взрослый мужчина. В уголках его глаз морщинки; рот выглядит древним и потрескавшимся. Веки красные.
Мы — зеркало, и вот оно, отражение этой грязной жизни. Луна светит в окно, и мы купаемся в лунном свете, который делает его бледнее, чем я когда-либо видел. Я вижу, как кровь течёт по его венам. Вижу, как пульсирует его висок.
— Я получил работу, Фрэнк, — бормочет он, проводя пальцами вдоль красивых изогнутых губ маски, — я получил работу.
* АЗТ — препарат, применяющийся для уменьшения риска прогрессирования ВИЧ-инфекции. Сильно ядовит, убивает клетки, которые составляют живую ткань и кровь.
|
