Мама думает, что я сплю. Она закрыла за собой дверь в мою комнату сорок четыре минуты и семнадцать секунд назад... Восемнадцать... Девятнадцать... Двадцать...
Запястье неприятно тянет, плотный слой белой ткани впивается в кожу, вызывая неудержимое желание сорвать его к чертовой матери, забрызгав алой кровью стены, пол и потолок, кричать, биться о стены, скулить, сделать хоть что-то, чтобы не чувствовать…
Зачем я приехала сюда, в этот город, где нет тебя?
Кто я без тебя? Что я без тебя? Сколько я без тебя?
Сто двенадцать часов, одиннадцать минут, сорок семь секунд… сорок восемь… сорок девять…
Аккуратно, стараясь не потревожить ноющие ребра и запястье, сажусь на кровати и опускаю ноги на холодный пол. Скомканное одеяло сползает с плеч, оставляя взамен судорожную дрожь и ненавистный мне холод. Внимательно, с болезненной дотошностью изучаю собственную руку, будто вижу впервые, каждую морщинку, каждую линию, каждую вену... остатки яркой краски под кожей, свежие мелкие царапинки... Крупные порезы скрыты под слоем бинтов.
Пожалуй, глупо было пытаться свести тату твоей бритвой, суетливо брошенной в спортивную сумку с другими вещами.
Но это уже сделано, обработано, перевязано, обсуждено...
Сто двенадцать часов, двадцать минут, четыре секунды... пять… шесть…
Внимание привлекает вибрирующий мобильник на столе. Наклоняю голову набок, наблюдаю, как телефон медленно, короткими робкими рывками сползает к краю стола.
Упадет, поддавшись силе притяжения? Разобьется вдребезги, соприкоснувшись с полом? Как далеко разлетятся детали? ...
Интересно, как это - лететь вниз, раскинув руки в стороны и задыхаясь от сопротивления воздуха? Больно ли разбиваться вдребезги, падая на холодный асфальт? Оторвутся ли конечности, когда меня не станет? Или все будет красиво, как в фильмах, и только брызнет кровь, которая ужаснет случайных прохожих и напугает до слез маленьких детей?
Телефон замирает в паре сантиметров от края. В моей старой комнате нет часов, но я знаю, что он вибрировал пятьдесят четыре секунды.
Сто двенадцать часов, тридцать две минуты, пятнадцать секунд… шестнадцать… семнадцать… восемнадцать…
Воздух вырывается из плотно стиснутых губ с едва слышным шорохом. Пустой взгляд останавливается на потрепанном плюшевом медведе с отодранным глазом. Он лишился его несколько лет назад, кажется, прошла целая вечность... До конца своих дней буду помнить, как ты ревниво наблюдал, как я сюсюкаюсь с игрушкой, а затем выдернул мишку из моих рук, оставив в моих руках только черную пуговицу-бусинку, бросил его в стену и, толкнув меня за плечи на кровать, на эту самую кровать, вдавил мое тело в мягкие подушки.
Мне кажется, я слышу, как ты дышишь... Тихо, сонно, едва различимо, так далеко от меня... Или это мое дыхание?
Чувствую, как задыхаюсь, обнимаю себя собственными руками, надеясь, что ребра выдержат давление одиночество, что я сильнее, чем этот холод, что я смогу, справлюсь... Обманывая саму себя, вспоминаю, как точно так же задыхалась под тобой, в твоих объятиях…
Сто двенадцать часов, сорок минут, двадцать одна секунда… двадцать две… двадцать три…
Больше всего мне хочется забиться в истерике, проглотить две-три горсти таблеток - ярких, самых разных, - чтобы потом, давясь сухим ядом, судорожно хрипеть под одеялом.
Всегда думала, что жизнь остановится, если ты вдруг оставишь меня одну...Что ж... я была права. Я умерла, оставив только оболочку - истерзанную и поношенную, потрепанную жизнью и покрытую шрамами.
Мне всегда хватало лишь пары твоих слов, чтобы понять, что ты слаб или болен... И теперь, оставшись без такого необходимого присутствия, я сгораю, словно свеча на сильном сквозняке – не факт, что сгорю полностью, не потухнув через несколько минут...
Сто двенадцать часов, сорок шесть минут, девять секунд… десять… одиннадцать…
Вру. Я думала, ты никогда не уйдет. Наивная инфантильность, которую ты так любишь (любил), стала роковой ошибкой. Так и запишите, когда будете фиксировать факт моей смерти.
Ведь не нужна тебе такая... Разбитая, слишком наивная, глупая, доверчивая... Где же он, мой мальчик, что научил меня выть по-волчьи?
Сто двенадцать часов, пятьдесят три минуты, сорок четыре секунды… сорок пять… сорок шесть…
Мне не хватает твоих фраз... Мне не хватает тебя. Всего.
Мучительно горько и больно дышать пустым воздухом, который не наполнен тобой. Мне до тебя уже не добраться. Не понимаю, за что мне это?! Что сделала не так? Когда и чем обидела тебя?
И как, как выбраться из этой пустоты, липкой и вязкой, холодной и колючей, никого не поранив? Не поранив тебя...
Где-то под ребрами, в груди, зияет черная дыра, затягивая в себя пустоту и боль... Ногти царапают кожу, кажется, раздирая плечи в кровь; стараюсь тщетно унять боль.
Сто тринадцать часов, три минуты, одна секунда… две… три…
И сейчас никто не сможет понять, что, оставшись наедине с собой, я не смогу назвать твое имя – даже про себя… Слишком глупо, чтобы быть правдой, слишком больно, чтобы стать ложью.
Медленно, но верно я схожу с ума. Я не смыкала глаз уже несколько дней, я опустошена и предан(н)а, мое сердце разбито на мелкие осколки, края которых впились в грудную клетку изнутри... Хэй, кто-нибудь, мне нужен пинцет и побольше алкоголя... Ну... знаете... вместо обезболивающего...
Сто тринадцать часов, шесть минут, пять секунд… шесть… семь…
Медленно, словно во сне, не чувствуя ног, поднимаюсь с кровати. За окном темно, сильный январский ветер бьет по стеклам, словно пытаясь добраться до меня, вытрясти боль, мысли, воспоминания, чувства...
Недолго думая, подхожу к окну и, опираясь слабой рукой о подоконник, протягиваю другу, чтобы повернуть ручку. Бинт кажется золотистым в свете городских фонарей. Тихий скрип, и в комнату врывается порыв ледяного ветра, пытается сорвать твою футболку с меня, развевает волосы, пронизывает насквозь и словно вытесняет боль, яростно дергает занавески...
Боже...
Как ты далеко…
И словно холодными пальцами сжимают мое горло, не давая вздохнуть, когда я понимаю, что твои музыкальные руки никогда не упадут на мои хрупкие плечи, на которые сейчас почти физически давит только одиночество.
Сто тринадцать часов, одиннадцать минут, сорок две секунды… сорок три… сорок четыре…
Отхожу, шатаясь, от окна, вслушиваясь в жалобные завывания. Подхожу к столу и, проведя подушечками пальцев по стеклянной гладкой поверхности, прикасаюсь к экрану телефона.
Сорок четыре пропущенных. Лин, Джерард, Рэй, Фрэнк, Криста, Джамия, Донна, пара незнакомых номеров... Пальцы сжимают холодный металлический корпус телефона... Я хочу услышать в нем именно твой голос...
Сто тринадцать часов, семнадцать минут, восемнадцать секунд… девятнадцать… двадцать…
Сколько раз ты клялся, что мы будем вместе? Сколько раз ты был со мной честен? Сколько раз ты меня обманул? Помнишь ли ты мое кроткое «пообещай мне всегда быть рядом»? Помнишь ли ты свое тихое «конечно, родная»? Помнишь ты наши моменты, именно наши? Помнишь наш первый поцелуй? Алкогольная вечеринка, ты был пьян, а я была трезва, все шумели и бились в экстазе под музыку, а мы… а мы нашли друг друга в тот вечер. Помнишь нашу первую ночь…? Помнишь, как оставлял на моей коже синеватые отметины, словно подтверждая свое право на меня? Помнишь, как мы, оба пьяные, гуляли по крышам, наплевав на правила безопасности? Помнишь, как мы бросили всё, и сорвались с места, чтобы побыть подальше от городского шума?
Помнишь…?
Смогу ли я простить тебя? Простить, забыв всю боль, что ты мне принес? Смогу ли я простить ту игру, которую ты начал со мной, подталкивая все ближе к бездне? Смогу ли я простить тебя сейчас, когда пустота дышит мне в лицо отчаянием и страхом?
Поддавшись яростному порыву, провожу пальцем по экрану, удаляю твой номер, стараясь избавиться от соблазна… Холодный ветер завывает еще яростнее, будто не соглашаясь с моим решением.
Сто тринадцать часов, двадцать три минуты, сорок восемь секунд… сорок девять… пятьдесят…
Три часа утра, две минуты, пятьдесят одна секунда.
Наверное, сейчас ты спишь… Не в моих объятиях, согретый не моим теплом, пропитавшийся не моим запахом, с распухшими от не моих поцелуев губами; спишь, обнимая чужого человека, а не меня, уткнувшись носом не в мои волосы, прижавшись к чужому телу, а не ко мне… Ты спишь… наверное…
Внезапная вибрация в крепко сжатой ладони заставляет подпрыгнуть.
Телефон не успокаивается (целых девять секунд), а я все еще недоверчиво разглядываю экран.
Один вид знакомых цифр, заученных наизусть, заставляет сердце биться в три раза быстрее; руки трясутся и дыхание становится хриплым и сиплым, словно я сильно больна. Я не верю, этого не может быть, ты ведь… спишь… ты ведь… не со мной…
Я… Черт, что сказать ему?
Сто тринадцать часов, сорок пять минут, двенадцать секунд… тринадцать… четырнадцать…
Осторожно, будто боясь спугнуть тебя, прикасаюсь подушечкой пальца к экрану, принимаю вызов и прижимаю телефон к щеке.
-Да.
Свой голос кажется мне чужим и незнакомым. Дышу специально медленно, чтобы успокоить сердце. Свободной рукой сжимаю ребра – где-то под ними скоро будет новый взрыв, сравнимый по силе разве что с ураганом.
- Алисия?
Молчу. Сказать «да»? Глупо. Он знает, кому звонил. Сказать «нет»? Еще глупее.
Сто тринадцать часов, сорок шесть минут, двадцать три секунды… двадцать четыре… двадцать пять…
- Это я…
Дышу быстро, едва успевая поймать губам воздух, который, кажется, теперь наполнен твоим запахом.
Твоим…
- Я просто хотел сказать…
Сто тринадцать часов, сорок шесть минут, тридцать пять секунд… тридцать шесть… тридцать семь…
- Прости меня…
Сто тринадцать часов, сорок шесть минут, сорок секунд… сорок одна… сорок две…
- Но она сказала, что мы должны…
Телефон летит в сторону, отброшенный дрожащей от гнева и боли рукой. Физической? Душевной? ... Детали разлетаются в разные стороны, совсем как…
Ничего не будет так, как она сказала! Ничего! Да кто она, мать ее, такая, чтобы решать, что мы должны делать?! Кто она такая, чтобы, ворвавшись в нашу жизнь, ломать все то, чем я жила все эти годы? Откуда она взялась, эта...
Прислонившись спиной к холодной стене, сползаю на пол, всхлипывая и даже не замечая, что слезы капают на твою футболку.
Так не должно было случиться.
Так случилось.
Я так опустошена… Но я вернусь…
Сто тринадцать часов, сорок восемь минут, пять секунд… шесть… семь… восемь…
|
