Я чуть вздрагиваю, когда ты касаешься моей руки. Моргаю пару раз и смотрю туда, где предположительно находилось твое лицо.
– Что такое, Джи? – немного взволнованно спрашиваешь ты, пока твои пальцы успокаивающе перебирают мои пряди.
– Мне кажется, я потерял ультрамариновый, – прошелестел я, чувствуя, как по щеке скатилась прозрачная капля. Наспех стираю ее, размазывая подводку.
Ты лишь вздыхаешь и тихо водишь ладонью по моей спине, заставляя меня инстинктивно жаться к теплому телу, будто ища защиты. Я закрываю глаза и, внимая твоему голосу, сосредотачиваюсь на образах. Ты активно жестикулируешь, стараясь максимально точно описать утерянный ультрамариновый цвет, а я прикладываю все силы, чтобы не застонать от отчаяния.
Я потерял еще и аметистовый.
В тот день я получил письмо из школы визуальных искусств. Моей самой заветной мечтой было стать художником. И тогда, держа в трясущихся руках листок с напечатанными черной краской буквами, я понимал, что заполучил ключ от счастья. В тот момент я еще не знал, как скоро судьба заставит вернуть ей долги.
Со своей мечтой я навеки простился тем же вечером. В подворотне, где несколько грузных ублюдков выбивали из меня дух армейскими сапогами и битами. За что? Я просто им не понравился.
Когда я очнулся, то видел лишь размытые силуэты. Я был счастлив, что жив, так же сильно, как мечтал умереть. Списывая расфокусированный взгляд на свое состояние, я желал никогда не знать настоящей причины цветовой пестроты перед глазами.
– Повреждение второго шейного позвонка, мистер Уэй. Мы ничем не можем вам помочь.
Через несколько дней я проснулся, почти не различая образов перед глазами. Будто кто-то резко уменьшил яркость на фотографии. Я словно вглядывался в водную гладь, надеясь различить хоть что-то в плотной толще. Еще через пару дней я смотрел на мир сквозь засвеченную пленку, которая отчаянно блокировала цвета и пожирала оттенки.
Однажды летним утром я проснулся совершенно слепым.
Тот день стер окружающий мир грубым ластиком.
Я был наречен обузой для своих родных. Мне было почти двадцать лет, а я не мог позаботиться о себе и передвигаться по дому без помощи. Это было не честно. Я не заслужил того, что получил. Мне пришлось похоронить свои мечты и смириться со слепотой. Я не видел в этом никакого смысла, но продолжал жить. Я не мог принять тот факт, что мне никогда не стать художником.
Но, как я узнал позже, потеря зрения была не концом моих испытаний. Через пару лет я начал терять цвета.
Я потерял цвет солнца, оттенок свежезаваренного кофе по утрам, палитру цветов шерсти моей собаки-поводыря и цветовую гамму обложки моей любимой книги.
Терракотовый, фиалковый, рубиновый, янтарный, шафрановый, изумрудный, малахитовый – цвета и оттенки медленно предавались глубинной тьме, которая с жадностью всасывала и поглощала окружающий мир. С каждым днем я все больше погружался в осознание неизбежности. Это было моим личным Адом, моей Бесконечностью, моим Концом Света. Я терзал губы в кровь, царапал свои руки и лицо, сжимая челюсти и отчаянно не понимая, чем заслужил все это. Когда врач сказал, что радужка потускнела, я понял, что потерял еще и былой цвет своих глаз. Уже дважды.
Когда я встретил тебя, я всерьез поверил, что ты сможешь снова показать мне мир, придав ему цвета.
У тебя были тюбики, баночки и кисти, с которых капала вязкая цветная субстанция.
У тебя не было холста.
Но ты показал мне мир. Мир, где были лишь томные взгляды, аккуратные прикосновения, осторожные поцелуи, трепетные объятия и хрипловатый голос, на который я шел, не боясь упасть.
Это был наш собственный мир. Лишенный цвета, но от этого не менее изящный.
Я постоянно говорил тебе, что ты прекрасен. Мне никогда не узнать, как ты выглядишь, но я твердо знал несколько вещей.
Твои губы – самые мягкие, пальцы с огрубевшими подушечками – самые нежные, сердце – самое горячее, голос – самый мелодичный, а душа – самая чистая.
