А теперь?

Мы с тобой так похожи на истрепанные карты, на бракованные игральные кубики с одинаковыми числами межу стершимися ребрами. На поломанные крылья Боингов.
На чахлый, промерзший за зиму, газон. На пивные банки, брошенные в ночь на пустом пляже.
Теперь мы все чаще напоминали мне жалкие изуродованные отражения нас самих сквозь зеркала очередной «комнаты смеха». С чего они взяли, что это смешно?

Да разве это смешно?! Искаженные, словно временем, беспощадно искалеченные.

Я устал. Помоги мне забыть.

Тогда, давно... Та собака... Нет, она бы меня не укусила. Ты зря так испугался. Она никогда бы не кинулась. Я же говорил тебе, это собака соседа из квартиры напротив. Того соседа, который работал на комбинате сборки газонокосилок. Газонокосилки фирмы Крайслер. Или Гендер? Завод, что на 25-ой улице. Прямо за последним поворотом после озера Канн. Помнишь, там неподалеку когда-то жила старая подруга твоей тетки. Она танцевала в Зеленом театре. Нет, не тетка, ее подруга, которая жила за последним поворотом после озера Канн. Театр, в котором в одном из первых ставили пьесы Свейна. Ставили в полдень, когда колокола церкви неподалеку разбивали воздух солнечным звоном. Ставили в апреле. В апреле Мари еще носила теплую куртку, бегая на службы. Мари... нет, это не подруга тетки. Мари работала швеей на Блумстрит. Ты тогда снимал квартиру в двух кварталах.

В тот день, когда сосед, тот, что владелец собаки, погиб под колесами автомобиля, возвращаясь в полдень из общественной столовой, Мари опаздывала на работу с обеденного перерыва, во время которого ездила в церковь неподалеку от озера Канн.

Собака соседа скулила под дверью, и я полез через балкон, решив, что в квартире напротив что-то стряслось. Я заметил, что порвал штаны, только сев в метро.

В тот день, когда сосед погиб, а собака скулила в квартире, потому что балкон был закрыт, ты вместе со своей тетушкой просидел почти четыре часа в Зеленом театре, аплодируя ее подруге, которая так же жила за последним поворотом после озера Канн.

Я проехал несколько кварталов в рванных на заднице штанах. Студентки смущенно отпускали смешки, а пенсионерки приподнимали тонкие брови, неодобрительно качая головой.

В тот день, когда Мари, опаздывая на работу, выбегала из-под церковных сводов, стягивая на ходу платок со светлых волос, ты усаживал тетку в такси, хотя ее дом был лишь в паре улиц.Отправив тетку, ты увязался за Мари, заскочив вслед за ней в переполненный троллейбус.

Подруга твой тетки, которая танцевала в Зеленом театре, тогда вывихнула ногу, а я вышел на первой же остановке, после того, как молодой клерк с серым чемоданом в руке сказал мне о моих брюках.

В тот день, когда соседа не стало, когда я, еще не знающий об этом, в досаде околачивался под дверью первого попавшегося«Срочного ремонта одежды» на людной Блумстрит, ты развлекал Мари анекдотами, поспевая за ее быстрым шагом, провожая ее до работы.

Там мы с тобой и столкнулись.

Мы столкнулись в тот день, когда Мари плакала в трубку, разговаривая с полицейским, сообщившим ей, что ее родственника, который работал на комбинате сборки газонокосилок фирмы Гендер - или Крайслер -сбила машина, когда он возвращался с обеда. Когда Мари тащилана поводке большую скулящую собаку через мой двор.

В тот день, когда таксист так и не довез твою тетушку до дома, что был всего лишь в паре улиц от Зеленого театра, в котором танцевала ее подруга. Уткнувшись красным лицом в руль, он признался, что сбил человека недалеко от общественной столовой.

Ты прятался за меня, вцепившись ледяными пальцами в мой локоть. А ведь я говорил тебе, что она не кусается.

Жаль, что ты не помнишь того дня. Спустя столько лет.
Тогда бы ты не говорил, как горько беспамятство.

Я устал. Помоги мне забыть.

Теперь – когда твоя тетка каждый месяц шлет конверты в колонию. Шлет их, который год таксисту, что грызет себя виной.

Теперь – когда мы стали так похожи на потускневшие абажуры настольных ламп, на затхлый аромат освежителя, на гаснущие к утру фонари, на планету, переставшую вращаться, на беспощадно искаженные временем жалкие отражения самих себя.