Глава 1.
Глава 45.
Глава 46.
А потом я вернулся в Ньюарк, чтобы поступать в Руттгерс.
Знаете, это странное чувство на грани, на переходе из одного состояния в другое. Можно лечь на пол, уставиться в потолок и просто погибнуть в нём, в непонимании себя и этого мира, в обмусоливании чего-то в своей голове: по кругу, снова и снова. В этом на самом деле можно завязнуть и погибнуть, а можно просто не ложиться на пол.
Именно это я и сделал. У меня не было чётких планов или хоть какого-то представления о своём будущем. Но у меня были интересы. Я просто сел в своей комнате в доме у ба, взял лист бумаги, пришпилил его к столу взглядом. Мы с ним были так похожи. Он пустой. Но при этом теоретически - полный, исписанный вдоль и поперёк. И я такой же. По сути, во мне не было ничего особенного кроме умения делать «так себе» музыку, играть на гитаре, дружить (возможно?), готовить лазанью по бабушкиному рецепту и правильно варить кофе. У меня был опыт отношений - положительный и не очень. Много это или мало для человека в его семнадцать? Я не знал. Но у меня был потенциал - я верил в это. Я чувствовал его под кожей. Я был коконом гусеницы, который должен был вот-вот прорваться. Какого цвета мои крылья? Точно не белые.
Я снова посмотрел на этот лист и просто стал писать всё то, что меня волнует и интересует. О чём я задумывался так или иначе чаще всего. Это был интересный опыт - я остановился лишь тогда, когда на первой стороне листа не осталось свободного места. Тогда я взял и перевернул его и продолжил. Я никогда и подумать не мог, что у меня столько мыслей внутри головы.
Этот лист помог мне понять себя.
Мы собрали вещи и сели на автобус. Рейс один, пункты назначения - разные. Близнецы - до Нью-Йорка. Мы с Джам - до Ньюарка, потому что собирались поступить в Руттгерс. С близнецами попрощались очень тепло и ненадолго - до Хэллоуина. Мы искренне пожелали им удачи, а они тепло обняли нас в ответ, чем прежде мы встали, подхватили четыре увесистых сумки и вышли из автобуса. Я ещё долго махал им, пока автобус не скрылся за деревьями на повороте. Наверное, это было комично - Джамия ждала меня в тени остановки, а я просто стоял у дороги и махал, глядя на прощальные рожицы Эла и Лалы через заднее стекло. Я физически чувствовал, как солёные горошины заполняют уголки глаз. Снова что-то приходилось оставлять, что-то, к чему едва привык, и идти дальше. Джамия ничего не говорила - она вообще была умницей. Просто обняла покрепче, когда я подошёл к ней, и мы стали подниматься по ступенькам студенческого городка «Руттгерс Юнивёрсити».
Нам было комфортно и спокойно вместе, и она нехило уравновешивала меня, иногда срывающегося с цепи и кидающегося во все тяжкие. Джамия всего за полгода стала для меня таким потрясающим якорем в настоящем времени, что у меня даже мыслей не возникало посмотреть на кого-то ещё. Я думал только об одном, когда нам доводилось переночевать вместе и уснуть до утра, не боясь быть застуканными. Я смотрел в полутьме на её расслабленное, умиротворённое лицо и думал - чёрт, детка, зачем тебе я? Ты заслуживаешь большего. Ты просто заслуживаешь кого-то, кто не такой мудак, как Фрэнк Айеро. Просто объясни, что ты нашла во мне?
Конечно, я не будил Джамию, и все мои многословные монологи, обращённые к ней, никогда не были произнесены. Может, только иногда, когда много лет спустя я напивался до состояния животного и нёс что-то, чего просто не мог вспомнить наутро. Джамия смотрела на меня печальным верным взглядом и топила в стакане аспирин для моей головы. И я ненавидел себя. Ненавидел, но был уверен - она не предаст. Она никогда не предаст меня.
Стоит ли говорить, что я не испытывал от этого осознания особой радости? Облегчение - да, пожалуй. Но не радость. Я никогда не считал себя достойным. Я был слишком жалок для её всепоглощающего света.
Почему Джамия, спрашивали меня многие друзья. Она у тебя как монашка, серая мышь, говорили они и огребали мой натренированный хук, часто разбивающий нос. Я не собирался объяснять им очевидных для себя вещей. Потому что она меня выбрала? Потому что она спасла меня от саморазрушения? Потому что она одна из немногих, гладящую руку которой не хотелось откусить по локоть? Потому что она никогда ничего от меня не хотела и не требовала, но всегда - всегда! - была рядом? Это было только между мной и ней. И ещё несколькими особо близкими людьми, которые, чёрт, знали всю историю целиком.
И когда мне говорили про Джамию, когда лезли ко мне, бодливому мелкому панку с пирсингом, и спрашивали, не слишком ли моя девушка скучная, я был готов выбить из словоохотливого мудака всё дерьмо. Почему некоторые личности так любят совать свой длинный нос в то, что их вообще не должно ебать? Варитесь в собственном дерьме - вот что я хотел развесить на баннерах по всему кампусу.
Я никогда не рассказывал Джамии о том сладком и солёном времени в Ньюарке до нашей встречи. Я молчал как рыба, но она не дурочка, моя Джам. И я был уверен, что порой, много-много позже, заставав нас - раскрасневшихся, встрёпанных, кусающих губы и едва унимающих тремор рук - расходящимися в разные углы комнат из ванной, или гримёрки, или туалета… она знала. Она чувствовала - женщины всегда чувствуют такого рода вещи - и почему-то молчала. Иногда - когда я не смотрел в ответ, но чувствовал периферическим зрением - смотрела печально. Не осуждающе, нет. Она очень любила меня, а я в ответ старался как мог любить её не меньше. Но соль вся была в том, что наши с ней чувства и отношения ничего не меняли в расстановке фигур на доске. Потому что всё уже было решено за нас.
****
Джерси конца девяностых это такое место, похожее на огромную серую кляксу на карте. По большому счету это строительные площадки, пустые склады, железнодорожные пути и фабрики. Безобразное, серое, дерзкое место – вот что не так с современной урбанизацией. Это территория «Сопрано», место, где реальная Мафия действительно проворачивала свои делишки. Оно напоминает вывоз мусора, тут у определённых кругов своя монополия. В этих краях считается абсолютно нормальным порой видеть на улицах людей с передозировкой, которых далеко-далеко увозит машина скорой помощи. Мы наблюдали это едва ли не ежедневно, пока росли здесь. Место, где молодежи некуда сунуться, кроме закусочных, магазинов и собственных чердаков. Неудивительно, что такие креативные умы, как мистер Блом из моей прошлой школы, не задерживались тут надолго. Я слышал от Майки, что его повысили в должности и перевели в Нью-Йорк. И это не странно, это правильно - на протяжении всей своей жизни многие мечтали отсюда выбраться. Мечтали об этом и мы. Я уверен, что по всей стране есть такие крохотные местечки, которые засасывают тебя и никогда не дают возможности сбежать. И Джерси было просто одним из них.
Мы поступили без проблем, Джамия - на экономический, я, к полному своему удивлению, на психологию. Так сказал исписанный мной листок. Именно интерес к психологии и самокопанию так или иначе прослеживался во всех моих интересах. Иногда я смеялся сам над собой. В этом решении словно сквозило «Почему, блять? Просто объясни, почему?» годичной давности. Но едва такие мысли поднимались с илистого дна сознания, я тут же притапливал их, зарывая глубже. В прочем, это было не важно. Я прошёл по баллам и был безумно, просто невозможно этому рад.
Начиналась новая, интересная страница моей жизни.
Мы с Джамией жили в разных концах общаги со своими соседями - я напрочь отказался возвращаться под одну крышу с мамой. Она звала, но… Если быть откровенным, я прекрасно понимал, что ей было не до меня. Она редко появлялась там, в доме на южной стороне парка. У неё практически была новая семья, я не винил её за это. Просто я не мог больше жить в том доме, в той комнате. Совершенно исключено. Возможно, там до сих пор лежит на кровати моя иссохшая мумия.
Мир общежития диктовал свои, порой очень жесткие правила.
Меня поселили вместе с совершенно укуренным чуваком на курс старше. Нет, он оказался замечательным в итоге, но когда ты в один из дней находишь свою зубную щётку в унитазе - это заставляет задуматься. Джон Мак-Гир очень часто жил где-то в другом мире, параллельном или каком ещё, и действовал на автопилоте. Он прихватывал мои вещи, надевал мою одежду, забывал закрыть холодильник или выключить утюг. Он был настолько рассеянным укуренным придурком, что я не знаю, почему не убил его ещё в самые первые дни. Наверное, это из-за позитива. Позитив Джона, его доброта и при этом совершенно похуистичное отношение к понятиям личного пространства и собственности внушало мне ужас и вызывало самое искреннее восхищение. Иногда я считал его богом. Иногда - полным долбоёбом. Но фишка в том, что и так, и эдак суть старины Мак-Гира не менялась. Этакое гармоничное «два в одном». Решало так же и то, что Джон не был далёк от музыки. Что уж там, он хорошо играл на гитаре и знал, с какой стороны подходить к басу.
А ещё ему нравилась Джамия, а Джон нравился ей, и это было неожиданно и приятно. Обычно Джамия относилась ко многим из моей новой тусовки очень скептически, но добрый старина-укурыш Мак-Гир вызывал у неё совершенно материнские чувства - уберечь этого дятла, чтобы не сдох раньше времени, начав сушить волосы феном во время душа.
Я изменился внешне - пусть и не вырос слишком, но окреп и чуть раздался в плечах. Я не знаю, с чем это было связано - с переходом на ступеньку «Руттгерский Университет» или с началом относительно самостоятельной жизни. Но я больше не чувствовал себя потерявшимся мальчиком из девяносто седьмого, нет. Разрыв в год, а для меня - как ёбаная пропасть между тем мной и мной нынешним. Я больше не был обиженным, нет.
Я был злым.
Эта злость не выражалась в общении, никогда не выплёскивалась на близких мне людей (ну ладно, пару раз я всё-таки поколотил Мак-Гира из-за нижнего белья, но это же никуда не годится. Как можно перепутать чужие трусы со своими?). Эта злость давала мне заряд, пинок, жгла изнутри, и когда намечался повод - меня взрывало к чертям. Я не шучу, изнутри это такое невероятно сладкое чувство. Многие спрашивали меня потом - бля, чувак, откуда ты взялся такой? Ты вообще ходить умеешь спокойно или только носишься, как заведённый? Ты словно только что с пожара - с горящей задницей. Я смотрел на него, старательно отводящего взгляд, и отвечал им: «Да ладно? Я всегда был таким».
Но я-то знал, что это не правда. Только это уже никого не касалось.
Я начал поигрывать в университетских группах, и первый год учёбы пронёсся в моей жизни как ёбаная комета - я просто понять не успел, куда делись триста шестьдесят пять дней моей жизни. Мы играли панк-рок, мы играли хардкор, мы просто рвали струны, ломали стойки и прыгали по сцене, выкрикивая изнутри внутренности - я спускал туда все, всю накопившуюся злость, всё звенящее напряжение. Я был счастлив снова играть и петь - и мне было не важно где и как. С кем.
Я ходил на концерты в этот провонявший потом и блевотиной бар «Луп» в «Пассаик парке», и это было незабываемо. Месился со всеми на высуплениях таких же диких, как я сам, и еле выползал из середины небольшого, провонявшего потом, куревом и блевотиной зала весь в синяках и ссадинах.
Тогда я думал, что это и делало меня живым. Что это всё и обозначало - жить.
Сейчас я понимаю, что лишь старательно делал вид: я живее всех живых, а ну, поддайте жару! В общем и целом это было неплохое решение для того, чтобы оставаться на плаву. Потому что я очень хорошо осознавал - стоит мне лишь немного расслабиться и перестать трепыхаться - и я снова пойду к мягкому, притягательному илистому дну. Я не хотел туда.
****
Сам университет Руттгерс - это небольшой город в городе, не зря его называют «студенческий городок». Там было по большей мере безопасно, там были свои наряды полиции, свой транспорт с маршрутом только внутри кампуса, свои забегаловки, кучи связанных и не связанных между собой зданий факультетов, парки, общежития, пара библиотек. Серьёзно, мы могли жить в Руттгерсе и вообще ни разу за месяцы не выехать в Ньюарк, если это не было нужно. Многие так и делали. Я - нет, у меня за пределами кампуса была мама и ещё некоторые дела.
Забавно то, что в Руттгерсе учился и Майки. Я ожидал встретить тут Рэя тоже, но нет - наш мессия поступил в Технологический. Он вообще как-то откололся, почти забросил гитару и почему-то начал играть на ударных. В то время, когда Майки рассказывал мне всё это, я недоумевал: что? Рэй - на ударных? Да вы шутите. Он же гитарист от бога! Пока не увидел его - скучающего и какого-то посеревшего - за ударной установкой с одной из групп на выступлении в «Луп» баре. Я не знал такого Рэя, и потому - к своему стыду - даже не подошёл к нему после. Зато мы встречались с ним и Майки вне музыкального антуража в кофейне кампуса, и тогда, в компании, он казался почти живым и тем, прежним, когда горел музыкальным клубом.
В один из дней на втором курсе Майки нарушил наше с ним негласное соглашение впервые. Мне нужны были конспекты Майки по общей истории - этот курс был одинаков для всего гуманитарного потока, а я много пропустил из-за осенней вирусной инфекции. Я шёл по коридору чужого общежития, упиваясь тишиной, в сторону двери комнаты Майки. Как вдруг та открылась, и в коридор вышел Торо - Рэй Торо собственной персоной. Когда мы поравнялись, я наблюдал странную реакцию - он сначала смутился, поздоровался, потом пошёл красноватыми пятнами, забился пальцами в волосы и, наконец, пошёл дальше, к лестнице вниз. Почти бегом. Я посмотрел ему вслед и решил дойти до Майки. Выглядело это всё очень неоднозначно.
- Привет, - я обвёл взглядом бардак в комнате, разворошенную кровать и раскинутого на простынях полуголого Майки. Вторая кровать, пустая, была заправлена. - Я встретил Рэя сейчас. Это то, что я думаю?
Майки приоткрыл один глаз, лениво потянулся и обернулся простыней до самого носа.
- Вчерашняя пьянка неожиданно закончилась дружеским минетом, - прогнусавил он сквозь зевок. - Конспекты на столе.
- Дружеским минетом? - хмыкнул я, потому что - серьёзно? Как это? Я подошёл ближе и взял конспекты. - Такое бывает?
Майки вдруг открыл оба глаза и посмотрел на меня очень серьёзно.
- Тебе лучше знать, Фрэнк. А сейчас вали, дай поспать.
Я снова хмыкнул. Мне было неуютно. Я развернулся и пошёл к двери.
- Фрэнк, - окликнул он, когда я уже взялся за ручку.
- М? - я повернул голову.
- Ты любил его? Любил его хоть немного?
Я опешил. Первые мгновения я просто вообще не понимал, о чём Майки спрашивает, но тот даже приподнялся на локтях и сверлил меня взглядом. Мой язык не хотел двигаться. Я собирался послать Майки и пойти штудировать его конспекты, но…
- Мне было шестнадцать, - твёрдо сказал я и пожал плечами. - Откуда мне знать? Спасибо за конспекты, - а потом вышел и закрыл за собой дверь. Сердце колотилось где-то в глотке.
Мы не встречались слишком часто - кампус был огромным, учились мы на разных факультетах и жили в отдалённых блоках общежитий. Но всё же раз в неделю старались собраться за кофе и просто по-дружески потрепаться за жизнь, подливая в кофе коньяк, пока никто не видел. Именно в одну из таких встреч, когда мы собрались без Рэя, Майки во второй раз нарушил негласное наше с ним соглашение.
- У тебя новая татуировка? - улыбнулся он, тыкая в одинокую звезду на сгибе локтя.
- О да, - я растянул губы так широко, как только мог, разваливаясь на диванчике. - Люблю татуировки. Буду делать их до тех пор, пока на теле есть свободное место.
- Да ты серьёзно настроен, - хмыкнул Майки, надкусывая пончик и прихлёбывая кофе. - Я помню твою эпичную первую татуировку. Ты потом ещё неделю или больше мозги ебал, что не можешь на спине спать.
Я захохотал. Точно. Я сделал тыкву Джека на подаренные на восемнадцатилетие деньги сразу после Хэллоуина. И правда всем ебал мозги после: когда хочешь татуировку впервые, ты представляешь её как картинку, вдруг появляющуюся на твоей коже по мановению волшебной палочки. Да, ты читаешь информацию и носишься за теми, кто уже делал, но это всё ерунда без личного опыта. Со следующими татуировками всё было совсем-совсем не так - я знал на практике, на что подписывался. Пожалуй, между первой и второй татуировкой был самый большой разрыв во времени. Вспомнив это, я повеселел. Звезда тоже ещё ныла, да и набивать её было довольно неприятно - нежная и чувствительная кожа на сгибе локтя. Но это гасило мою злость и просто вписывалось в моё видение себя. Я хотел гореть не только изнутри, но и снаружи - рисунками. Это было моё.
- Представляешь, Джерард вернулся, - сказал Майки, как выстрелил - из магнума в упор. Я не знаю, вздрогнул ли, но ощутил холод между лопаток очень явно. На какие-то мгновения мой язык стал весить тонну и я не смог остановить Майки вовремя, за что поплатился совсем не нужными мне знаниями. - На прошлой неделе. Завалился домой с вещами и сказал, что больше не может оставаться в «этом ёбаном Нью-Йорке». Что там на него всё давит. Он будет ездить на лекции и работать над своим комиксом дома в…
- Майки, - я выдавил из себя первое слово и закашлялся, предупреждающе выставив руку перед собой. Майки замолчал. - Мы же договаривались, - сказал я ему и поднял свои глаза под сдвинутыми бровями.
- Прошло два года, Фрэнк. Я думал, ты перегорел, - он сказал это и вдруг странно искривил самый кончик губ.
- Сколько бы ни прошло, - отрезал я. - Майки, чёрт, - я вздохнул и запустил пятерню в свои отросшие волосы. Пора стричься, да. - Я понимаю, что он твой брат и всё такое, но… Разве мало тем, где бы не пришлось его упоминать? У нас всегда было о чём поговорить, я не думал, что что-то изменилось с тех….
- Он изменился, - вдруг тихо сказал Майки, став каким-то растерянным и печальным. - Глотает антидепрессанты горстями и запивает тоннами кофе. Почти не выходит из подвала. Меня это… беспокоит, - сказал он, уставясь в оранжевую столешницу. Меня передёрнуло. Что-то яро, дико, как зацепившийся за корягу в иле крючок, тащило со дна муть натянутой до предела леской. Непрозрачные воды заволновались, пришли в движение. Я был в шаге от того, чтобы посмотреть на свою грудь: по ощущениям там проломилась корочка и потёк гной.
Я поднялся, оставил на столешнице пять баксов. Наверное, мои глаза были стеклянными, потому что Майки смотрел в них с непониманием.
- Слушай, Майки, мне очень жаль, если у тебя есть причины печалиться. Я бы хотел чем-то помочь тебе, поддержать, но ты же знаешь, - я взвалил рюкзак на плечо и дёрнул головой, пытаясь убрать с глаз волосы. Выходило плохо, нервно и провально. - Давай лучше сходим на концерт в субботу? Развеешься? - я улыбнулся так искренне, как только мог. И всё же по ощущениям моё лицо перекосило.
- В субботу не могу, - пожал плечами Майки. - В субботу у меня собеседование.
- Оу, - удивился я. - Всё же решил устроиться на работу? Куда?
- Стажёром в «Айбол Рекордс». У них сейчас новый набор в связи с расширением сферы деятельности.
- Это те чуваки, которые работают с многими группами в Джерси? - удивился я ещё больше. Конечно, я слышал о них! Многие диски, что сейчас валялись на моём столе в общежитии, были их записями. - Ты крут, чувак. Желаю удачи!
Майки кивнул и - Господи, наконец-то - искренне улыбнулся.
Он на самом деле устроился в «Айбол», и я был безумно рад за него. До тех пор, пока мы не стали отдаляться всё сильнее, до тех пор, как Майки не начал забивать на учёбу всё больше и больше. Я просто не мог знать, насколько его засосёт эта хардкорная музыкальная тусовка с постоянными вечеринками и концертами, снова плавно перетекающими в вечеринки. Таким образом и Майки почти вывалился из моей жизни, оброс новыми людьми и обстоятельствами, с которыми у нас не было общих точек пересечения.
Вообще забавно, конечно, как так выходит. Живёшь и думаешь - вот так, как сейчас, всё и будет. И люди эти вокруг меня, и всё происходящее. Да ничего подобного. Жизнь как извилистый маршрут по заброшенной стройке с чек-пойнтами, и ты постоянно поворачиваешь, идёшь, поворачиваешь снова, и никогда не знаешь точно, кто останется с тобой после поворота, а кто неминуемо отвалится. Как бы я ни хотел сохранить прежнюю, дорогую сердцу и душе компанию - это не представлялось возможным. Люди менялись. Обстоятельства менялись. Я сам - менялся. И опять же, жизнь продолжалась.
****
Я виделся с близнецами несколько раз в год. Они всегда приезжали в Руттгерс на Хэллоуин. Я к ним старался приезжать в первой половине сентября, когда учёба только начиналась и у меня было достаточно свободного времени. Привычно - совместная встреча Нового года - иногда у них в Нью-Йорке, иногда - в Белльвиле с родственниками. И всегда встреча в июне у них на дне рождении. Я обожал их, хоть общаться в живую и по телефону удавалось не так уж и часто. Особенно я ценил те разы, когда ездил к Элу и Лале без Джамии. Это странное ощущение. Я чувствовал себя отлично и спокойно с близнецами, и чувствовал себя точно так же с Джамией. Но стоило нам собраться всем вместе, и в какой-то момент меня начинала бить нервная внутренняя дрожь. Это происходило каждый раз и я никак не мог расслабиться в нашей общей компании, поэтому стал выгадывать для поездки время, когда у Джамии были семинары и она точно не могла вырваться. Наверное, я поступал не очень хорошо, но кто-то же должен беречь мои нервы? Уже много позже я начал догадываться о настоящей подоплёке своего психоза.
Джамия сначала не понимала, что происходит. А в какой-то момент просто перестала проситься ездить со мной, а на моё «я еду в Нью-Йорк» отвечала - хорошо, Фрэнки, будь осторожен, - и целовала меня в висок.
Это был сентябрь две тысячи первого. Сентябрь, перевернувший всё в жизни многих и многих людей. Время моего первого сотового, к слову сказать. Ещё в двухтысячном сотовые стали чем-то, что совершенно запросто можно встретить у человека на улице, и это вообще не удивительно. Мы с Элом и Лалой гуляли по Кони-Айленду. Стояла совершенно тёплая, почти летняя погода. Мы ели мороженое, а Лале купили огромное розовое облако сладкой ваты на палочке. Близнецы не стеснялись держаться за руки и иногда - целоваться. Я уже давно привык к их выходкам и не воспринимал как что-то, что могло меня беспокоить. Если не заглядывать к ним в документы, они были просто одной из влюблённых парочек, гуляющих по Кони-Айленду. Мы очень долго молчали - сегодня разговор не клеился. В воздухе и между нами, и вообще, висело какое-то странное напряжение. В конце концов Лала утянула нас обоих на лавочку, и мы продолжили молчаливо доедать - кто мороженое, кто вату. Говорить не хотелось, но вдруг Лала как-то вздохнула и произнесла:
- Мы должны ему рассказать, - и переглянулась с Элом.
Я весь обратился во внимание. Тон подруги меня откровенно заворожил.
- Хорошо, - кивнул Эл и снова уставился перед собой - на проходивших мимо по тротуару людей.
- Фрэнки, мы не говорили, но у нас тут недавно была знатная заварушка, - сказала она и вздохнула. - Она началась ещё в конце прошлого года, но вчера пришла к логическому завершению. Сначала мы не думали говорить об этом, чтобы не волновать и вообще…. А сегодня. Я просто не могу так. Это не честно по отношению к тебе. Ты должен знать, какие мы на самом деле. И мы поймём, если ты больше не захочешь, - она как-то странно втянула воздух в этом месте, - приезжать к нам.
- Да что такое случилось? - выглянул я из-за Эла. - Давай уже, не томи.
И она поведала мне о их не очень хорошей истории.
Весной прошлого года их спалили - нехорошо спалили, со всеми потрохами. Уж не знаю, почему им так припёрло, но они зачем-то были вместе в общей душевой. Мужской душевой поздно вечером. По всей видимости, они были очень заняты, потому что не услышали, как к ним присоединился еще один человек. Это был третьекурсник и очень-очень неприятная личность, сын декана факульта истории. Явно, увидел он их в самый момент, когда обратить происходящее в недоразумение невозможно - всё всем ясно от сих до сих. Парень пораскинул мозгами и стал их этим шантажировать - пригрозил, что об их связи узнают в университете, что заберут общую, с таким трудом выбитую, комнату. Что лишат стипендии, а возможно, и вообще отчислят. Выглядел он при этом, видимо, весьма убедительно, потому что ребят проняло. Они поступили в лучший ВУЗ Нью-Йорка, и вылететь из него с клеймом инцеста было бы равнозначно концу всего.
- Сначала он не давал себе воли, - продолжала Лала, невидяще глядя перед собой. - Мы умудрялись откупаться небольшими суммами, видимо, папочка перекрыл ему поток карманных денег за какую-то провинность. Потом пошли экзамены, лето, мы разъехались и были уверены, что он забудет об этом за каникулы. Не тут-то было. Едва мы вернулись в Нью-Йорк, всё началось по новой. И вот вчера мы избавились от этого ублюдка.
Меня передёрнуло от холода в её голосе.
- Что вы сделали? - спросил я тихо. Эл не двигался и молчал, только крепче сжал руку сестры.
- Мы подставили его. Очень серьёзно, по-чёрному подставили, - сказала Лала. Я вытащил сигареты и закурил. Ребята оказались не против угоститься. - Всё дело было в том, что он оказался геем - неожиданно начал подкатывать к Элу, ты знаешь, на Эла много кто западал за эти три года, и мальчики, и девочки. Но никто не домогался так активно и грубо, как он. Он намекал, что если бы Эл был посговорчивее, это многое бы решило для нас. Это заявление можно было бы спустить на тормозах, продолжать откупаться деньгами, но мы пришли к выводу, что пора кончать этот балаган. Я достала наркотики - лёгкие, ничего особенного, просто развязывали язык и раздвигали рамки дозволенного. Эл достал камеру. Мы пригласили его к себе вечером - поговорить - и напоили пивом с наркотиком. Мы на самом деле не руководствовались каким-то особым планом, это было что-то хаотично придуманное и столь же быстро воплощённое, потому что не было уже никаких сил просыпаться каждый день и бояться, что что-то случится.
Я кивнул. Я прекрасно понимал, как это может ощущаться.
- Я сняла на видео, как он грязно пристаёт к Элу, будучи обдолбанным. На плёнке всё выглядело так, что Эл сопротивляется, а этот мудак распаляется всё больше. На следующий день он ничего не помнил, ходил довольный как петух. Вечером мы отнесли плёнку его отцу-ректору в анонимном конверте. Сегодня я видела приказ об отчислении без права восстановления…
Я докурил и размазал окурок о край урны.
- Вы всё правильно сделали, - сказал я. Лала вздохнула с каким-то облегчением, а Эл взял мою ладонь и крепко сжал. - Если бы мои яйца были покрепче, я бы тоже выгрызал своё счастье всеми возможными способами, - сказал я и встал. Улыбнулся близнецам, ещё сидящим на скамейке, мотнул головой - мол, идём, и тут бабахнуло. С нашего места было ничего не видно, но шум и гул вышли такими оглушающими, что внутри поднялся иррациональный ужас.
Ребята вскочили. Мы переглянулись.
- Что это? Что-то взорвалось? - взволнованно спросила Лала. А потом неожиданно зазвонил мой сотовый. Впоследствии я не понимал, как Майки это удалось вообще - прорваться среди тысячи тысяч звонков.
- Алло? Фрэнки? Ты где? Ты в порядке? - частил он в трубку, и я не понимал, что происходит.
- В порядке. Мы на Кони-Айленде, гуляем. А что случилось? Мы слышали, как что-то бабахнуло.
- Джерард звонил, - запыханно сообщил Майки. - Сказал, что в башни-близнецы врезался самолёт. Кажется, это террористический акт. Там такой дурдом творится, останься у ребят до завтра, если сможешь. Я позвоню твоей маме, скажу, что всё в порядке.
Он почти повесил трубку, как я вдруг выпалил:
- Как Джерард?
- Он в Хобокене, - выдохнул Майки. - С ним всё в хорошо. Отбой, до связи, Фрэнк.
Именно с этого дня пошёл новый виток. Новый виток чего-то, что можно назвать нашей историей.
Трагедия одиннадцатого сентября взорвала умы и затопила сердца людей невыплаканными солёными слезами. Стена потерявшихся без вести с фотографиями, свечками, письмами, кажется, была бесконечной. Каждый день у неё собирались толпы народу, потерявшие своих близких. Почти никто не выжил.
Я уже давно вернулся в Руттгерс и пытался учиться, но моя реальность словно начинала покрываться туманом, стоило мне лишь на секунду задуматься о том - а что, если бы я потерял его тогда? Что если бы не Хобокен? А Манхэттен? Соседняя с башнями улица? А что, если?..
Меня коротило. Замыкало. Я мог надолго вывалиться из реальности, одновременно размышляя и стараясь не думать об этом.
Группа, в которую меня затащил Мак-Гир год назад, и где я солировал (больше выплевывал свою злость в пространство) медленно разваливалась на куски. И хотя я любил «Пэнси», мне было с каждым днём всё сложнее находиться в этой наэлектризованной обстановке натянутости между людьми. Такая атмосфера совершенно не способствует творчеству. В какой-то момент я понял, что Тима несёт не в ту сторону, и что я доиграю в Пэнси до конца года и сваливаю. Хватит.
Это был вечер в конце октября, когда Мак-Гир притащил домой запись. Неуклюжую, явно сделанную на коленке, с двумя неровно дребежжащими гитарами и неуверенными ударными. Уже с первых фраз вокала меня продрало до костей, прошибло холодным потом.
- Что это? - спросил я у Мак-Гира.
- Да тут чудик один объявился, - пожал тот плечом. - Может знаешь, брат твоего другана из «Айболл Рекордс». Естественно, я понял о ком речь. Я узнал этот голос по первым строчкам. Джерард пел и каждым словом словно резал по живому, зашивал наспех и резал снова. Слушать его было сладостно и невозможно, я выключил проигрыватель.
- Не знаю, - зачем-то соврал я.
- Этот, как его… Джерард Уэй! - наконец договорил Мак-Гир. - Трётся сейчас около музыкальной тусовки, играет свою песню с таким патлатым гитаристом, кудрявым…
- Рэй Торо, - предположил я, мрачнея.
- Точно! Торо! Играет хорошо, только зачем-то на барабанах долгое время играл, гитару забросил . Сейчас вот снова вспоминает, - хихикнул Мак-Гир. - А фрик этот, Уэй, красиво заливает. Про какие-то идеи, про музыку, про философию смерти и разрушения. Короче, многие слушают и даже песню оценивают. Кажется, он собирается свою группу замутить.
- Да ладно, - обалдел я. - С чего ты взял?
- Так говорят, - пожал плечами Мак-Гир, приоткрыл окно и распалил косячок.
Я лежал на своей кровати и смотрел в потолок. За окно. Снова в потолок. Мы с «Пэнси» записывались в «Айбол» и нас хвалили. У нас даже были концерты по штату. На нас приходила молодёжь, и хоть я знал, что всё это более чем несерьёзно, продолжал этим заниматься - мне нравилось, да и больше просто нечем. И вдруг такие новости… Джерард и группа. Господи Иисусе. Что на него нашло вообще?
Можно было сказать, что я мучился этим вопросом, но на самом деле учёба, катящаяся к первой в этом году сессии, способствовала забывчивости. И я выпустил это из головы до тех пор, как, сдав последний экзамен, не оказался на огромной (я бы сказал, разгромной) вечеринке в доме «Айбол» на тему очередного чьего-то дебюта.
Мы завалились внутрь дома с Джамией. У нас тут были знакомые, и даже Джамия общалась с парой девиц, которых я совсем не знал. Тут было шумно и весело, накурено так, что на дыме можно повеситься, музыка бухала из огромных колонок, а пиво лилось рекой. Пока Джамия разговаривала со своими знакомыми, я увидел в толпе Майки - у него на коленях сидела очередная хохочущая девушка - и помахал ему. Тот пьяно улыбнулся и помахал в ответ. Неожиданно из толпы вынырнул Мак-Гир, схватил меня за рукав и потащил за собой.
- Куда? - запротестовал было я, но вырваться из хватки пальцев было невозможно.
- Давай, шевелись, сейчас познакомлю тебя кое с кем.
Смысл его слов я понял лишь тогда, когда почти носом к носу столкнулся с Уэем. Тот был пьян и накурен, но, увидев меня - перед собой ближе чем в шаге - словно протрезвел мгновенно, глаза его стали круглыми и почти чёрными от расширенных зрачков. Я сам забыл как дышать - мы не виделись пять лет. Ёбаные пять лет я спокойно жил, не видя этого лица, и вот теперь смотрелся в него снова - немного пополневший, с отросшими патлами и потерянным взглядом, Джерард смотрел на меня, словно вот-вот умрёт. Изменившийся. Такой же, как тогда - вытряхивающий из меня разум одним только своим видом. Я никак не мог вдохнуть в лёгкие достаточно воздуха.
- Эй, парни, вы чо? - хихикнул Мак-Гир. - Знакомьтесь. Это - Фрэнк Айеро, солист «Пэнси» и гитарист. Это - Джерард Уэй, солист хуйпойми откуда, собирает группу.
Я как-то собрался с силами и протянул руку вперёд. Я глаз не мог отвести от его тёмных зрачков. Дыши, только дыши.
- Фрэнк, - сказал я негромко. Ладонь в моей руке была мягкая, прохладная и чуть влажноватая. Мне до безумия захотелось провести языком по ней - вылизать от запястья до последней фаланги среднего пальца. Я загасил это иррациональное желание сразу, едва его намёк затеплил пожар внутри.
- Джерард, - тихо ответил он, пожимая почти безвольно. - Будем знакомы.
Джерард был обдолбан, а я находился в таком шоке, что позволил Мак-Гиру утащить меня дальше, на второй этаж дома. В этот вечер мы больше не встречались с Уэем. Я тогда напился так, что не мог стоять на ногах. Потом выблевал почти всё в хозяйском туалете в спальне на втором этаже. Потом снова выпил бутылку пива и почувствовал, что вроде словил равновесие - мне не хотелось ни пить, ни блевать. Уже позже, в кампусе, втрахивая в матрас постанывающую Джамию, я думал над превратностями судьбы. Я был почти на пике, наклонился к ней ближе, обнял так тепло, как только мог:
- Джам, может, обручимся? Ты выйдешь за меня?
Я не понял, был это стон из-за того, что ей было хорошо. Или это было согласие. Я кончил, когда протяжный звук ещё висел в темноте пустой сегодня комнаты - Мак-Гир безвозвратно застрял на вечеринке.
Утром Джамия снова лечила мою раскалывающуюся голову аспирином и ничего не спрашивала про то, что я нёс в постели. Но я помнил и без её расспросов. Уже к обеду я поймал её в общей столовой на большом перерыве и при всех надел ей на палец простое, но совершенно однозначное серебряное кольцо с красивым камнем. На большее у меня не хватило денег, но Джам было плевать - её нежный подбородок затрясся, а из глаз скатились слёзы.
- Я думала, ты просто был не в себе, - прошептала она, когда я обнимал и кружил её под всеобщее улюлюканье и подбадривающий свист.
- Я всегда в себе, - соврал я и погладил по спине, успокаивая. - Спасибо, что ты со мной, Джам. Я люблю тебя.
Я не врал ей. Я и правда любил её. Я сам не могу понять, почему мои чувства к двум разным людям называются одним словом, и при этом лежат в совершенно разных плоскостях. У меня было ощущение, что меня где-то наебали. Это было нечестно. И я не знал, как уйти от этого, как сбежать от самого себя.
Началось самое странное время. Время между «Пэнси» и «Майкем». Это смешно, потому что «Пэнси» уже почти не было, но мы упорно не слазили со своего альбома, ездили в общие туры и даже собирали какую-никакую публику. А «Майкем» не было ещё - то есть, они уже почти были. Но не в том виде, в котором их запомнили сотни людей в две тысячи первом и втором.
Мы постоянно сталкивались с Джерардом - на вечеринках в «Айбол», на сборных концертах… Мы даже несколько раз делили один автобус на две группы. Это было ужасно для меня - сталкиваться с ним и делать вид, что мы просто недавно познакомившиеся музыканты, эй, смотрите, какие мы милые. Майки хмурился, глядя на это, но ничего не говорил. Торо словно вообще было не до нас. Он нормально общался со мной и в обществе Джерарда, и вне его. Непробиваемый. И только я чувствовал дискомфорт от этой игры. Дискомфорт и всепожирающее пламя. Это были тяжёлые месяцы испытаний. Я часто вертел в задумчивости простенькую полоску серебра на безымянном пальце.
Я не мог насмотреться на него из-за кулис. Он каждый раз умирал на этих первых недовыступлениях. Лажал. Забывал слова и почти всегда был вдрызг пьяный. Но при этом от него невозможно было оторваться - как тяжёлый наркотик. У меня пересыхало в горле, когда я смотрел на него. Это было невыносимо.
Никто не знал, но я заслушал их промо-диск до дыр. Я обожал его группу. Я хотел быть там. Я хотел быть с ними до усрачки, но не мог попроситься. Я даже ни разу не говорил с ним, только дежурные приветствия и прощания. Я жил в этом ритме и представить не мог, сколько это вообще может продолжаться. У окружающих, возможно, складывалось ощущение, что я танцую на костях издыхающей «Пэнси». Это было не так. Меня бессознательно тянуло к «Майкем», я больше не чувствовал себя довольным тем, что имею. Мне хотелось большего. Всегда.
Всё понеслось к чертям после одной вечеринки «Айбол» в честь начала записи их альбома.
|
