Глава 1.
Глава 44.
Глава 45.
И я остался в Белльвиле.
Я не знал, правильное это решение или нет. Наверняка, каждый из нас в своей жизни не раз и не два принимает такие решения. Решения, в правильности которых ты не уверен, но ты, чёрт возьми, просто должен сделать что-то, и я сделал это - остался. Поближе к близнецам, рядом с отцом и… подальше от Джерарда.
Фильм «Господин Никто» вышел только в две тысячи девятом, а посмотрел я его ещё позже - спустя полгода или год. Я смотрел его ночью, когда в доме уже все спали, и плакал. Тихо, заедая попкорном. Я думал о том, что этот мальчик - совсем как я в тот день, когда мать предложила мне остаться в Белльвиле. Только я не бежал за поездом, а сидел на заднице в столовой, но от этого ничего не менялось. Если бы я только мог прокрутить все вероятности вперёд, если бы я мог видеть так же, как он… Я был бы рад сомневаться до бесконечности и прожить эти вероятности обе. Но мне нужно было озвучить своё решение - этого требовала изогнутая в вопросе мамина бровь и лениво-заинтересованный взгляд Леона, сидевшего напротив. И я решил остаться.
Мне показалось, что маме будет легче устраивать свою жизнь без моего извечного мельтешения в кадре, в конце концов, она это заслужила. Она заслужила немного отдыха, а я уже вполне взрослый мальчик, чтобы справиться со всем. Нравились ли мне мои отмазки? Очень. Они позволяли почувствовать себя не только несправедливо обиженным, но и милосердным. Это круто, чувствовать себя щедрым и милосердным в свои эгоистичные шестнадцать. Мне нравилось.
Оставшись в Белльвиле, я решил сделать все возможное, чтобы быть не какой-то тенью в новой школе, а кем-то, о ком говорят. Не важно, что и как, но я хотел, чтобы меня узнавали. И меня узнавали. Начался мой новый путь - путь становления маленького панка. И я не раз и не два напоминал себе, кого должен за это благодарить.
В сентябре я уговорил отца, и он отсыпал немного карманных денег на пирсинг. Мать конечно очень сильно ругалась, когда увидела на выходных мою воспалённую и покрасневшую ноздрю. Было больно. Чертовски больно. Но мне это помогало. Когда мама попыталась заставить меня снять кольцо, я сказал твёрдое нет. Наверное, было в моём голосе и виде что-то, отчего она не стала наседать. Я впервые почувствовал себя камнем - меня всё ещё можно было пнуть, но это ничего не меняло во мне. Кажется, мама тоже поняла это. Женщины - они очень чувствительные на такого рода вещи. На изменение внутреннего, даже если внешне ты остаёшься прежним. Мама ещё долго кривилась, когда смотрела на меня и мой нос. Вздыхала. Но всё же помогла выходить прокол от воспаления, заставляла промывать и двигать кольцо, звонила и напоминала мне, когда я был не в Ньюарке, а через какое-то время привыкла и успокоилась. Я торжествовал.
Новая школа, пирсинг и общее внутреннее состояние рисовали нового меня. Другого настолько, что сначала даже близнецы не знали, что со мной делать - всё лето я был подавленным и податливым, со мной было просто. Со мной, но не мне. Краски к осени так и не вернулись, но вместе с отцветанием пышной зелени в нежные жёлто-оранжевые тона, в моё чёрно-белое кино добавилась сепия. Это было приятно глазу, хоть боль никуда и не ушла.
Боль не ушла, зато сузилась и затаилась, перестала измораживать холодом грудную клетку. К концу сентября я почти ожил. Почти, потому что стоило в голове шевельнуться ненужным мыслям, как выше солнечного сплетения начинало ныть - бессвязно, тягуче, безумно, словно кариозный расшатавшийся зуб. Зуб в груди - это странно, но ощущения были теми же, и ни один дантист в мире не мог бы мне помочь.
Вернувшись в Белльвиль и приняв, что нужно как-то жить дальше, я начал учиться. Учиться по-новому себя вести, так, чтобы ни один грёбаный мудак не стал лезть мне в душу, чтобы я никогда не выглядел так - словно мне нужна чья-то помощь. Нахуй помощь, я сам разберусь. Если я не был в комфортном обществе друзей, я превращался в настоящего панка - был острым и дерзким, говорил всё, что вертелось на языке, носил что попало и постоянно искал драк. В октябре от этого устал даже Эл, и он сказал мне тогда: «Фрэнки, если ты этого хочешь - я не против, вперёд, валяй, но я не могу ввязываться с тобой на пару постоянно. Это не моё, ты знаешь». Я кивал - потому что это и правда не его. Элу никогда не нравилось драться, впрочем, как и мне. Просто в моей жизни произошло кое-что, что требовало корректировки.
Я перестал бояться. Совсем и напрочь. Мне казалось, что всё самое страшное в моей жизни уже произошло. Раньше я убегал. Я научился хорошо бегать и знал, как и где прятаться. Уэй… научил меня тому же, но ещё и смелости. Потому что за него было не жалко разбить костяшки до крови или влезть в драку. Но я безумно переживал за него, и если безопаснее было удрать - мы удирали.
Теперь сдерживающего фактора не было, а возникло совсем другое. Я учился делать вид. Я учился делать вид, что у меня всё в порядке так мастерски, что даже друзья порой не чувствовали подвоха. Я помнил своё изобретение, свою мелкоячеистую сеть, которая помогла мне не развалиться в первые месяцы. Я возвёл её в апогей, уплотнил материал и оплёл нити по кругу - теперь это было произведение искусства, мой костюм, который я надевал перед другими людьми. Редко кому дозволялось видеть Фрэнка убивающегося или Фрэнка тоскующего, всё потому, что мне и своей больной головы хватало более чем. Терпеть чужие расспросы или, боже упаси, жалость, было выше моих сил. И мне пришлось защищаться.
Поэтому я писал и дрался. Помимо первого, у меня появилось ещё два блокнота. Я писал в них всё, что накапливалось внутри - всё то мерзкое, агрессивное, горящее адовым пламенем. Это был не я, но это было что-то, что жило во мне и должно было как-то выплёскиваться, чтобы я не сошёл с ума в своём костюме из мелкоячеистой сетки. Я писал, доверяя хрупкой бумаге весь свой негатив, и она держала его намертво. Я не знал, что когда-то эти блокноты понадобятся мне и станут основой для многих песен. Я просто бережно хранил их, посколько разрушающие эмоции, что я производил со скоростью света, больше нравились мне, выписанные на листы бумаги, чем клокочущие внутри. Это было хорошее решение.
И я дрался. Дрался с упоением, каждый раз отпуская себя, дикого и упрятанного в рамки, на волю. Никогда бы в жизни раньше не подумал, что могу драться так самозабвенно, не думая о себе, не чувствуя собственную боль, пока противники с упрёками «да он совсем бешеный» не сваливали прочь. К слову, Эл перестал участвовать в моих показательных выступлениях, но было уже всё равно. Зато каждый раз, когда его вызывали вместе со мной к директору их замечательной старинной школы, он всегда выгораживал меня, неизменно отвечая: «Начал не он. Он защищался». Эл всегда находился неподалёку, когда я с воем срывался в очередную драку. Я был благодарен ему за это и за то, что он не объяснял директору, почему на меня нападали. За то, что не говорил, какие мерзости порой могут слетать с моего языка, лишь бы я получил желаемое. Мы были уже не просто друзьями, я чувствовал нас с близнецами одной крови, мы хранили тайны друг друга и купались все вместе голышом в реке до самого октября. Никогда я не был настолько духовно единым с этими ребятами, как в ту осень. Мы не одобряли друг друга. Не одобряли, но понимали и принимали такими, какие есть. Лала только тяжело вздыхала, пытаясь наскоро обработать мои ссадины и ушибы. Она была настолько хороша в этом, что за плотной одеждой что отец, что бабушка почти не замечали их. В её рюкзаке надолго поселились перекись и бинты с рассасывающей мазью. Она ругала меня и даже пару раз плакала. Но не спрашивала - только печально смотрела в глаза, словно понимала.
Я обожал их. Я перестал бояться.
Когда некого защищать, не за кого переживать - стираются границы страха, их словно не существует. И ты способен на любую дикость, но держишь себя в руках только потому, что вокруг ещё есть люди, которых ты не хотел бы расстроить.
Я не только выписывал эмоции и дрался. Джерард подкинул мне задачку посложнее. Он повлиял на меня, повлиял очень сильно и без моего на то разрешения. Я всю осень прислушивался к себе, чтобы понять - что я за существо такое. Пытался подловить на влечении к парням, но то ли мне до сих пор было слишком больно, то ли я был закуклен на Джерарда - я мог признать кого-то привлекательным, но меня это совершенно не возбуждало, а подойди кто ко мне из парней с предложением переспать - и вовсе получил бы промеж глаз. Другие парни меня не интересовали, значит, я не гей… Я почти вздохнул с облегчением. Почти - потому что это ничего не меняло. К девушкам меня не тянуло так же, хотя я теоретически признавал их несомненные достоинства. Да и промеж глаз давать бы не стал - меня строго воспитывали. Но отказался бы - точно. Я не хотел. Ничего не хотел. И это убивало меня. Неопределённость убивала меня.
Близнецы были не единственными сопереживающими моим переменам людьми. Но они меня знали хорошо и давно, а Джамия…. Она очень удивлялась, что происходит с таким спокойным по её летним впечатлениям мальчиком. Она называла меня спокойным и даже замкнутым тогда, и это забавно, потому что никогда я не был ни тем, ни другим. Просто энергия моя теперь немного поменяла полярность и цвет. Она становилась тёмной и отрицательной, и я уже ничего не мог с этим поделать.
Поэтому я навсегда запомнил тот вечер перед своим днём рождения. Я сидел на крыльце школы поздно вечером, глядя на закатный оранжевый шар. Спокойные лучи били мне в глаза, и я смотрел в ответ до слепоты - уставший, разбитый после очередной драки, сдувшийся. Мне казалось, что я устал. Очень устал, а ведь прошло всего два месяца. Учиться ещё полгода, и если так пойдёт и дальше… я просто не дотяну до выпуска. Я жил на износ. В желудке закололо, и я скривился, прикрывая глаза. Я не заметил, как Джамия - откуда только взялась? - села рядом со мной и осторожно, едва ли не боязливо приобняла за плечо.
- Ты в порядке, Фрэнк? - тихо спросила она. - Выглядишь неважно.
Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Говорить совершенно не хотелось. Ни с ней, ни с кем-то другим. Как вдруг она сказала нечто, что встряхнуло меня, вывернуло наизнанку. Пребывая в глубокой задумчивости, Джамия произнесла:
- Интересно, какая она. Какая она, что ты так убиваешься. Хотела бы я на неё посмотреть.
Я замер на мгновение, словно заледенел. Откуда?! Близнецы? Нет, они просто не могли, так откуда? Собравшись с силами, уместив весь свой сарказм в кулаке, я сжал пальцы и ухмыльнулся:
- Боюсь, увиденное тебе не понравится.
- Она так хороша? - спросила Джамия совершенно спокойно, с ровным интересом глаза в глаза. И вдруг я посмотрел на неё по-новому. Джамия настолько не походила на остальных девушек, к которым я привык вокруг себя в школе, что мурашки пробежали по хребту. Совсем, совсем другая, спокойная, мягкая, тёплая, текучая. С ней меня не штормило, и это было настолько странно, что я растерялся.
А ведь я ей нравлюсь, подумал я отстранённо. Нравлюсь, совершенно точно. А она спрашивает так спокойно про другого человека, от которого у меня рвёт башню. Невероятно. Я молчал, смотрел на неё, как закатные лучи отражаются в зрачках - карих, почти горько-шоколадных.
- Чего ты со мной возишься? - вдруг выдал я и с удовольствием отметил, что она едва заметно вздрогнула. - Мы и не дружим толком, чего ты со мной возишься?
Она посмотрела на меня со странным выражением, в нём столько всего было намешано. Потом отвела взгляд, пожала плечами и ответила - так же спокойно и ровно:
- Ты мне нравишься, Фрэнк.
Вот так и раз. Так просто. Нравлюсь.
- Знаешь, когда несёшься по улице и вдруг сбиваешь кого-то на тротуаре, ты ещё не можешь знать, что этот кто-то - твоя судьба. А когда узнаёшь - уже не можешь отвертеться. Оно само собой происходит, Фрэнк, так что я не вожусь с тобой, нет.
Я смотрел на неё, прокручивал снова и снова её слова в голове и чувствовал, как на глазах набухают солёные, тяжёлые капли. Губы предательски задрожали."Несёшься и сбиваешь..." Знала бы она, насколько, чёрт возьми, права. Знала бы… Когда первые дорожки скатились вниз, она вздохнула и обняла меня. Я зашипел - плечо саднило, но не отстранился.
Невероятно. В кольце её мягких и тёплых рук мне стало так свободно и спокойно, словно в кои-то веки мелкоячеистая сеть, удерживающая меня в относительном порядке, сплавилась, смешалась с содержимым. Словно я, наконец, переродился. Мне было очень жаль, когда объятия, а с ними и ощущение закончилось. Жаль до дрожи. Тогда я наклонился и мягко поцеловал её разбитыми губами. Чуть скривился от боли. Она улыбнулась самыми краешками рта, когда отстранилась. Я нахмурился и поцеловал её снова - уже увереннее и настойчивее. Провёл языком между гладких тёплых губ. Она вздрогнула, но приоткрыла рот, и я сладко, нагло прошёлся меж них языком. Я не целовался так долго, что этот поцелуй был чем-то очень важным для меня. Не только из-за Джамии, но и сам по себе. Она почти не отвечала, но я пил её - сладкий и почти конфетный привкус на языке, тепло её плеч, мягкость полной груди, прижавшейся к моей. Я не был взволнован этим, нет. Словно смотрел со стороны - и, чёрт, мне было приятно.
- Кажется, ты в порядке и нам пора домой, - сказала она, пытаясь отдышаться, когда отстранилась от меня. Я улыбался ей - совсем немного, но улыбался. И совершенно не чувствовал боли в разбитой треснутой губе. Облизал ранки языком - вкусно. Солёно-железное моё с конфетно-сладким Джамии. То, что нужно.
- Тогда пошли, - я встал со ступеней и подал ей руку, поднимая. - Теперь, как честный человек, я обязан с тобой встречаться, - попытался неуклюже пошутить я.
- Я не против, - она пожала плечами и оставила свою руку в моей. И всё это без какого-либо кокетства, так естественно, словно я предложил ей кофе зайти попить. Она была неподражаема. Я улыбался - не снаружи, но внутри себя - всю дорогу, пока провожал Джамию до дома. Она жила на соседней улице с отцом, и в тот вечер я остался у него на ночь.
Так мы с Джамией начали встречаться - легко и без какого либо напряжения, словно так всегда и должно было быть. Я не горел - определённо. Я не был влюблён - и я уверен, она знала это. Но она очень нравилась мне. Она действовала, словно седативное и лёгкий наркотик. Мне было хорошо и до странности спокойно в её компании. Лала улыбалась, а мама была просто в восторге, когда я рассказал ей о Джамии.
Влюбился я намного позже.
****
С музыкой тоже вышло как-то нехорошо. Мне не хотелось играть, и я почти не брал в руки гитару. Если бы не отец, боюсь, я и вовсе мог забыть позиции пальцев на самые простые аккорды. Никакого музыкального клуба в школе не было, поэтому играть не видел никакого стимула.
Зато в это же время случились и приятные вещи - мы выступили вместе с отцом на школьном фестивале и ещё раз, весной, на сборном концерте школьных талантов. Это было потрясающее время - когда мы репетировали вместе с ним и Элом, и вот так, когда я чувствовал за своей спиной его ровную уверенность во мне и в музыке, которую мы играли, нагло перепевая, именно тогда я подумал - Эй, Фрэнк, чёрт тебя дери! Да жизнь ведь только начинается! Дальше будет ещё столько всего, столько! И ты просто обязан быть в форме, чувак.
Я играл рядом с ними, пронизанный насквозь ритмичными папиными ударными и уверенным, гудящим басом Эла, и верил. Верил, как никогда, что всё ещё будет. Не было, а будет. Я закрывал глаза и улыбался, пока пальцы играли и зажимали лады, а голос пел - практически сам собой. Я улыбался, и у меня даже получалось искренне.
С тех концертов остались потрясающие фотографии. Немного смешные, немного - грустные, потому что я знал, что со мной происходило. Но всё равно невероятно важные. Я счастлив, что у меня есть это - хотя бы снимки.
****
Несмотря на свои пристрастия насчёт подраться и объясняться в кабинете у директора, учился я очень хорошо. Можно сказать, что учился я всё свободное от драк, школы и встреч с близнецами время. Мне нравилось учиться, потому что чтение и зубрёж совсем занимали мою голову и просто не давали ей сползать в ненужных направлениях. Более того, учёба даже приносила мне облегчение. И я медленно стал выплывать к тому, куда я хотел бы поступить. Точнее, определялась специальность, потому что с университетом я не сомневался - только Ньюарк, только Руттгерс. Я чувствовал, что смогу. Джамия кивала, подбадривала и обнимала за плечи. «Сможешь, - говорила она. - Ты и больше сможешь, просто Руттгерсу повезло, что ты хочешь именно туда». Она сама собиралась туда же на экономику, и мы занимались вместе - часто. Просто занимались, у меня даже мыслей не было делать что-то другое. А Джамия не давала ни малейшего намёка, что хочет. Нам было очень комфортно и спокойно вместе.
Мы стали одним целым почти сразу после выпускного - на первых же выходных, когда её родители уехали за город. Я не испытывал ничего подобного раньше - и ловил себя на том, что искренне наслаждаюсь происходящим.
Это не было фейерверком или взрывом. Нас накрывала плавящая нежность - с головой, заставляя обниматься долго, лениво, до дрожи. Я до сих пор не был уверен, что горю ей, я сомневался даже на выпускном, когда танцевал и держал её за руку - что у меня встанет. Нет, дело не в том, что я не хотел. Просто наши отношения были настолько иным, настолько другим в отличие от того, что я имел до этого, что я просто плыл на спине в этих штильных водах и смотрел в небо - мне было хорошо.
Я боялся, что у меня не получится - но Джамия вдруг поменялась, превратившись из тёплого пледа в горячую и настойчивую девушку. Это было неожиданно, но от этого не менее приятно. Когда она разделась - помогая моим рукам, перемежая поцелуи долгими наполненными взглядами, когда я положил ладони на мягкие и упругие груди, когда почувствовал под пальцами напрягшиеся соски - тогда меня повело. Я смотрел в её глаза - цвета тёмного, самого тёмного в мире шоколада, и ощущал всем телом, как сильно она хочет. Молчаливо, смиренно, и при этом совершенно определённо. Джамия словно говорила каждым действием - будь со мной. Будь моим. Выкинь всё из головы.
Я ласково сжимал её грудь, ласкал соски, перекатывая между пальцев, поднимал ладонями приятную тяжесть, и она выдыхала - горячо, откровенно, куда-то в мою шею. Примерная девочка, одна из лучших выпускниц. Я вылизывал её ухо, она начинала мелко дрожать в предвкушении - потому что моя рука неумолимо скользила вниз, ниже и ниже, пока не прошлась по волоскам на лобке и не утонула во влажном и мягком - о, как это было неописуемо возбуждающе! И как мило она смущалась своей реакции…
Джамия была влажная настолько, что это было даже слишком. Я действовал по наитию, совсем не думая о том - как это непривычно для меня - ласкать пальцами девушку, которая едва стоит на ногах. Получалось само собой, получалось хорошо, и я с удовлетворением ощутил горячо приливающую к паху кровь. У меня стояло - уверенно и крепко, настолько, что Джамия робко сжала член в ладони, и щёки её заалели ещё больше. Она не умела ничего - моя Джамия, но я обхватил её ладошку своей рукой и показал, как надо. Мне хотелось научить её всему и сразу, но я был на пределе и собирался продолжить уже на кровати.
Я долго лежал рядом с ней и не мог заснуть. Курил - она разрешила, да и так курил я довольно редко. Но в этот раз я курил уже третью подряд - Джамия угостила из пачки, спрятанной «для друзей», и пытался переварить произошедшее. Первый полноценный секс. Первый секс с девушкой.
Джамия стала женщиной со мной, и я не был уверен, что ей вообще понравилось. Мне же понравилось за двоих, это ни с чем не сравнимое ощущение - раз за разом, до полного изнеможения толкаться в горячую влажность её мягкого тела, держать руку на груди и затылке, путаться пальцами в длинных волосах, ловить затуманенным взглядом её - такой же шальной, дышать друг другу в рот и едва ли не задыхаться.
После всего произошедшего я отходил - медленно. Меня отпускало напряжение, начиная с затылка и опускаясь ниже, к самому копчику. Джамия уже, кажется, спала, а я стоял у окна, смотрел на потемневшую улицу, на загорающиеся фонари и курил. Нет, я не думал ни о чём особенном. Я уже почти успокоился. Через неделю мы собирались ехать в Ньюарк с документами, и я намеревался выбить себе комнату в кампусе, несмотря на то, что мне есть, где жить. Я жаждал самостоятельности, я не собирался снова жить с мамой. В конце концов, сегодня я стал мужчиной. Я усмехнулся - то ли весело, то ли не очень. Затушил сигарету о кирпич и педантично положил на тарелку, которую Джам выделила под окурки. Снова посмотрел на улицу.
Жизнь странная и сложная штука порой.
Но она продолжается несмотря ни на что.
|
