http://notforsale.do.am/blog/khranitel_golubja_1_92_54/2011-09-12-2744

Chapter Two

Something Concrete

Когда лазурное небо облилось на нас дождем, накрыв нас, в художественной фантазии Джерарда, казалось, что всё это было ненастоящим.  Было такое чувство, что мы все были фальшивкой,  как пятна краски, которые просачивались в наши поры, создавая что-то, что никогда не отмоется. Тогда это ничего не значило для меня, но я все еще переживал по этому поводу. Я чувствовал, что был пойман в ловушку живописи, из которой мне не выбраться. Но худшее заключалось в том, пока я чувствовал, как застывает краска на моей коже, сжимая меня в своих объятиях, и мою плоть, что я не хотел избегать этого контакта с миром живописи. Я хотел жить в этих художественных работах, которые создал Джерард, потому что мне казалось, что это было самое защищенное место из всех, что я знал. Кажется, это был шок, добавленный к шоку синих бомб, от которого мы еще не отошли.

Когда мы окончательно пришли в себя, мы испытывали три основных эмоции; смущение, гнев и изумление. Только вместо того, чтобы каждый испытал это всё сразу, мы будто распределили эти вещи между собой.

Сэм, конечно, был чертовски зол.  Он немало наглотался этой синей краски – его проклятая ошибка, совершенная лишь для того, чтобы вопить, когда липкая синева обрушилась на него. Это закончилось тем, что теперь он кашлял, бормоча что-то, абсолютно бессмысленное, после чего его вывернуло на тротуар, и даже когда его рвало, он умудрялся клясться, что отомстит. Закончив с этим,  или просто решив, что достаточно оставаться в стороне, он посмотрел вверх, на Джерарда, который всё ещё смотрел вниз, на нас, восхищаясь своим произведением искусства с безопасной позиции.

- Я убью тебя, гомик-мазафакер! -  вопил Сэм, тряся Джерарду своими ярко-синими кулаками в воздухе. Художник только сделал глубокую затяжку от сигареты, что держал в руке, и улыбнулся ему.

- Вам предстоят тяжелые времена,  – ухмыльнулся Джерард, выдыхая облачко дыма вокруг своего светящегося лица. Несмотря на то, каким грязным делом он занимался, посасывая тонкую палочку из смолы и аммиака, он выглядел как ангел, поскольку солнце очерчивало его голову, находясь позади, создавая светящийся ореол вокруг его лица. Но Джерард не был ангелом, и он продолжал дразнить и насмехаться над бедными мальчиками внизу, особенно голубым из которых был Сэм.

- И кроме того, – добавил Джерард, его улыбка растянулась до ушей.  – Вы убиваете меня прямо сейчас, и ещё вы будете оставлять голубизну повсюду. Мальчик, преданный слуга высшей моды.

Лицо Сэма перекосилось от упоминания слова, которое он не признавал. Его словарь был довольно ограниченным, что типично для английского языка; уже не говоря о французском. Единственные вещи, для которых он знал синонимы, были ругательствами, и он владел этим довольно неплохо. Он мог назвать вас жопой в любой форме и диалекте. Но что за французское дерьмо нес Джерард? Черт, нет.  Он явно распалял его.

- Ты обозвал меня пидарасом? -  прокричал Сэм вверх художнику, который хрипло рассмеялся. Я опять не мог не улыбнуться. Для кого-то, кто был достаточно уверен  том, что он был искренен, (Сэм уверял меня, что нет никакой возможности того, что ему могли нравиться мужчины, потому что он  «гораздо больше любил сиськи») он думал, что люди называли его геем слишком часто. Я видел, что всё говорило против Сэма, не только о его сексуальности, но и о его способности к борьбе. Он, возможно, и угрожал Джерарду кулаками, но тот был на балконе; слишком далеко, чтобы нападать,  и достаточно безопасное расстояние, чтобы угрожать. Сэм был маленьким и боялся, но ему нужен был этот высокий голос, чтобы выжить. Я бы, вероятно, уличил его во всех ошибках, но черт, я сам поступил бы так же, как Сэм.

Джерард, казалось, увидел эту его слабость, и теперь делал невероятные вещи  снова и снова. Он складывал губы и делал такое лицо, будто целовал Сэма.

- Пошёл ты! – снова кричал Сэм,  не потрудившись на этот раз размахивать кулаками, но продолжая блевать, будто расплескивая свой страх по земле.

Он уже успел вытереть краску с глаз и большей части лица, кожа виднелась сквозь следы вокруг его ноздрей, где он вдохнул её.  Я не мог сказать, где краски на мне больше, и меня это действительно не волновало. Я мог дышать, и говорить, и слышать, так что мои главные чувства заботились обо всём, что нужно. Я не должен был волноваться по поводу чего-то, что знал, никогда не получиться отмыть, как бы я не старался. Это прямо сейчас пытался сделать Трэвис, но у него не очень-то получалось избавиться от неё всей.

Трэвис был тем  из нас, кто выбрал изумление. Он не имел понятия, что будет дальше. Это было, будто он осознавал один момент, затем другой, а потом въехал задним ходом и оказался вдруг вот таким, покрытый ведром чертовой синей краски. Это не имело смысла для него, независимо от того, как долго он смотрел на меня, Сэма, Джерарда, и затем снова сначала. Все его предшествующие (и наиболее вероятный подарок) употребления наркотиков действительно затронули его мозг. Или это, или его торкнуло от паров краски. Наиболее вероятно, что и то, и другое. Я хотел сказать что-то ему, чтобы немного растормошить его, или типа того, но моя собственная мозговая масса в тот момент был в значительной степени такой же вязкой. Но это не было от паров краски, моего злоупотребления наркотиками и злоупотребления алкоголем, или даже чистого гнева.

Это было чистое и невъебенное изумление.  Я сам никак не мог поверить, что он фактически вылил синюю краску на нас.  Легко и просто, и чертовски грубо, действительно, но, в то же время, это было удивительно. Я задавался вопросом, откуда он взял эту идею,  и почему он хотел сделать это именно с нами. Я был уверен, что мы были не единственными подростками, изводящими его; почему он не использовал бы  эту технику на них? Почему он выбрал нас?

Но ответа на мой вопрос, или чего-либо ещё, не было. Я только стоял здесь, синяя краска просто обрушилась на меня, и смотрел на него, пока он курил. Пуская клубы дыма, он усмехался, наблюдая то, что сделал своими руками. Он даже сложил их на груди, и это говорило всё. Но это было, пока он не поймал мой взгляд, тогда что-то в его выражении лица изменилось. Прежде он был королевой драмы, высокомерным, как по его грёбаному новому жанру.  Но когда он смотрел на меня, сверх-свет в его глазах притух, и он только… смотрел. Его глаза, когда-то лишенные глубины и тщеславные, стерли в себе последние остатки нерешительности. Он улыбнулся немного, так, как еще не улыбался. Я даже не уверен, как это описать. Это было похоже на то, что мы оба знали, насколько я был изумлен тем, что произошло, и мы оба разделяли это мнение в нашей собственной личной шутке. Независимо от того, что это было, это заставило меня чувствовать себя теплым внутри, будто моё сердце только начало биться, после долгой ночи отдыха. И это было не далеко от правды.

Это было хорошо; то есть, пока он не бросил свою, все еще тлеющую, сигарету вниз, на нас. Я наблюдал, как она падала, задумавшись над  тем, что, черт возьми, он сделал сначала. Тогда меня осенило: краска… она огнеопасна.

Внезапно, я стал обеспокоен уже не этим, но вот этими пылающими углями, мчащимися вниз к ошеломленному Трэвису.  Пятна краски заискрились около смущенного мальчика, и начали вспыхивать, но огня от этого было не много. Это только начало гореть, и распространяться, так же,  немного. Трэвис и Сэм начали щелкать, с непрерывными воплями Сэма, замолкающими и снова звенящими моих ушах, они будто перемещались вокруг меня. К счастью, как раз в это время, Джон вернулся из винного магазина, с бутылкой пива в руке. Он немедленно прекратил это, выполняя свои обязанности, данные ему ослабляющимся государством. Он вытащил шланг из приспособления на стене здания, занявшись тушением маленького пожара и затем гнева Сэма. Джону потребовались несколько моментов также, чтобы понять, что за чертовщина с нами произошла, но когда мне удалось выплюнуть имя Джерарда, вместе с небольшим количеством синей краски, скопившейся у меня во рту,  он просто покачал головой.

- Проклятье, тот придурок просто чокнутый, - это было все, что он сказал, поворачивая шланг. Он продолжал поливать нас,  перед его увядшим старым зданием, смыв с нас всё, что было возможно. После того, как я был полит из шланга, я в надежде оглядывался назад на здание. Но Джерард ушел, будто оставляя меня наедине с клочками сигаретного дыма. И, внезапно, мне стало очень холодно, и я говорил себе,  что это была только холодная вода из шланга, намочившая меня до костей, встряхнув жизнь в них.

Мы получили всё, что могли от рисования в тот вечер, сбрасывая с себя одежду, потому что не было никакой надежды сделать это в аду.   Так или иначе, но я хотел сохранить одежду, пусть краска уже и затвердела к черту.  Я хотел сохранить это произведение искусства, потому что действительно, это было оно – такое, каким оно было. Каждый раз, когда я смотрел на синие разводы на своей рубашке, я получал то же самое теплое чувство внутри. Я был частью живописи. Я был частью чего-то большего, чем я непосредственно. И, рассматривая это, я понимал, что не знал даже самого себя, который был просто огромен. И я хотел сохранить это.

Но когда Сэм и Трэвис приходили проведать меня, ко мне в комнату, и их глаза смотрели на меня с пламенным предвкушением, так как в руках у них были бутылки с пивом, я бросил свои джинсы и уничтоженную футболку с логотипом «Black Flag» в мой маленький шкаф, стоящий в моей комнате. Они выпили почти всё в тот день, у меня на месте. Поначалу, мне не нужен был алкоголь. Я чувствовал себя хорошо и без этого. Пиво было хорошим, и мне нужна была только одна бутылка, и я открыл её только в конце дня, когда солнце село за грязный горизонт Джерси. Я открыл её, так как мне казалось, что эта жажда никуда не делась, ведь что-то трепетало в моем животе. Но когда шипящая жидкость влилась в меня, то ничего не произошло. Я хотел, мне было нужно что-то ещё.

Но на этот раз я не собирался доходить до дна бутылки.

Той ночью я несколько часов подряд оттирал свою кожу. Это была всё та же голубая аура вокруг меня, но, тем не менее, я вовсе не выглядел, как Смурф. Я сказал себе, что не пойду в школу, если буду выглядеть таким каррикатурным, но у меня было чувство, что я вообще не собирался идти. Я никогда не любил школу; там мне казалось, что я только зря теряю время. Но по большей части, я обычно переживал это. Я полагал, что у меня не было занятия получше. В мое свободное время я болтался с Сэмом и Трэвисом, или убивал время в своей комнате. Я мог  убить время только в школе, и, так как Сэм и Трэвис тоже были там, я особо не прогуливал её.  Никогда не было причины пропустить школу, если они не шли со мной. На моей совести не было никакого побуждения.

Но, тем не менее, когда я засыпал той ночью, те мысли ещё донимали меня, роились вокруг, как синяя краска, которая ещё кое-где осталась на мне, просачиваясь через поры в мой мозг и в мою душу.

На следующий день я не пошёл в школу.

Ну, по крайней мере, пошел в течение утра. Я выкатился из кровати, оделся, и продолжал мой день, как зомби. Но после ленча с Сэмом и Трэвисом, я чувствовал только грёбаную пустоту внутри себя. Это не было так, будто до этого я был таким прям наполненным, но, боже мой, я должен был свалить из этого места. И быстрее. Трэвис ковырялся в своём сэндвиче, и голос Сэма звенел в моих ушах, повествуя о том, как его мать сокрушалась по поводу испорченной одежды, и это только нервировало меня. Я собирался сбежать, но не с ними. Я чувствовал, будто мне было нужно что-то лучше; не моча вокруг винного магазина. Я должен был сделать что-то для себя.  

И, в конце концов, я нашёл то, что побудило меня сделать это. На дне пустой нарисованной возможности.

*

Небо было унылым и серым, фиолетового оттенка утром, солнце ещё только добиралось до того факта, что оно взошло раньше и греет дольше. Фиолетовое свечение осталось со мной в течение большей части дня, и  я был удивлен, когда меня встретили яркое солнце и синее океанское небо, когда я ступил на улицу из подобной тюрьме школы, до того, как только закончил звенеть послеобеденный звонок. На этот раз это небо не было таким пасмурным и серым. Небо растянулось, как скатерть, и белый пух облаков усеял его, как столовый прибор, каждый расставленный  по своим  местам, ожидая  посетителей, которые должны вот-вот прибыть. Я выбрал правильный день, чтобы прогулять.

Я пошел по грязному тротуару, пиная гальку, палочки и обертки от сладостей. Толстый слой инея, который обосновался на лезвиях травы этим утром, исчез, и новая жизнь изо всех сил пыталась пробиться сквозь грязь. Она росла, но не казалось, что это было достаточно быстро, и грязь все еще поглощала зелень. Я довольно долго наблюдал за этим, пока шёл, и был удивлен, когда поднял голову и увидел перед собой старый городской парк. Я смотрел вниз все время, идя просто для того, чтобы идти. Я не хотел идти домой, потому что моя мать будет там, и даже если её там нет, я не хотел сталкиваться с пустой комнатой. Я бы лучше чувствовал себя в пустом мире, потому что, по крайней мере, тогда я мог хотя бы притвориться, что человек, который сидел около меня на скамье или автобусной остановке, хотел быть там, и быть моим другом, даже если мы не разговаривали.

Иногда самые лучшие беседы, которые вы можете вести с кем-то, это те, где никто не произносит ни слова.  Удобная тишина, которая принимает Вас полностью, укрывает теплым одеялом из  не услышанных, но известных слов. Я получил бы это с незнакомцами; тишину, которую я любил, но никогда с моими друзьями. Особенно Сэм; никто не мог получить тишину вокруг него вообще. Мальчик никогда не затыкался. Было хорошо, время от времени, когда я не хотел слышать, что я думаю, когда я постоянно придирался к мелочам особенно ко всему, что я сделал. Но теперь такого не было. Я нуждаюсь в тишине, чтобы укутаться в её тепло, потому что мне все ещё было холодно после вчерашнего ледяного душа.

Мои ноги принесли меня к парку, ведомые неизвестным мне инстинктом. Как только я услышал, как гравий хрустит под моими ногами, я вспомнил времена, когда папа брал меня сюда, когда я был ребенком. Моя мама никогда бы не ходила со мной; она предпочитала оставаться дома и готовить ужин, чтобы, когда мой папа и я возвращались, было что-то готовое для наших пустых желудков. Мама также никогда не хотела здесь ходить, потому она могла испачкаться и она не хотела играть так, как играл мой папа. Папа бегал за мной вокруг металлических и разноцветных лазелок, хватая своими сильными руками. Он кричал и вопил, как я, будто он сам тоже стал ребенком снова. Прячась, прижимая руки к лицу,  казалось, часами подавляя хихиканье, пока я смотрел, как его коричневые ботинки проходят мимо снова и снова,  обдумывая, куда его «маленький Фрэнки» пошёл. И когда он нашёл бы меня, он бы тискал и щекотал меня, заканчивая наш вечер игр. Я бы скакал и прыгал,  пока я уже не думал, что мои ноги отвалятся, и затем просто валился на землю. А после, я забирался на яркую оранжевую лазелку,  и отказывался идти домой, пока он не пообещает, что мы придём сюда на следующий день, и через день, и так далее. Он обещал, что мы бы приходили сюда каждый день, всегда, и еще день. И я верил ему. Я бы позволил стряхнуть с меня листья и всё, что прилипло ко мне,  и я бы сделал так, чтобы он нёс меня домой, потому что мои ноги уже не могут нести меня. И затем мы бы поужинали с мамой, которая только качает головой.  И жизнь, или что я там думал, была прекрасна.

Это забавно, как те обещания о вечности  действуют только с ограниченной по времени гарантией и только на определенных условиях. Если что-то ломается во время тех обещаний, то гарантия недействительна.  Мой папа сломал свою спину, и, внезапно, веселья в парке прекратились. Когда это случилось, из-за части автомобиля, упавшего на него на работе, что-то еще кроме кости сломалось в нем. Или что-то ещё  сделало его таким кислым ко всему. Так или иначе, он уже больше не был тем моим папой, которого я знал. Он был моим отцом, говоря техническим термином, и ничего больше.  Отцы не дают обещаний;  они только ломают те, что дают папы.

И отсюда, с этого самого момента, моё детство начало меняться. Парк или походы в кино больше не были тем, что делал мой отец. Мне теперь «нужно» было хорошее образование, и хорошая успеваемость в школе, потому что моя жизнь могла упасть вниз в долю секунды. Или моя машина. Или моя жена. Всё, согласно моему отцу, могло быть отобрано у меня в любую секунду. Включая его.  

Но, в то же время, единственное, чего мой отец не знал, это того, что все не должно было измениться в 'долю секунды'. Они могут меняться в течение длительного времени, разрушаемые каждой каплей воды, каждой неудачей, выпавшей на вашу долю. Я был скалой, на которую капала вода. Я раскалывался каждый день, только немного больше. Я изменялся, и все убегало. Потребовалось семнадцать лет, и вода почти разрубила меня на два отдельных куска. Я держался только благодаря тонкой нити, связывающей эти два куска, и жидкость все еще падала, испытывая её прочность; сильнее, чем когда-либо. Как далеко я ещё смогу зайти?

Я не хотел думать о том времени, когда я гулял в парке. Я не хотел думать об обещаниях, отказах и жизни вообще. Я не хотел думать о вечности, которая только в моем уме может продлиться несколько дней.  О чем-то, что  вечное, пока вы говорите, как слово, с его обширными значениями, неопределенными соглашениями, и нематериальным имуществом, и это могло быть делом всего нескольких секунд. Доли секунды, если Вам так нравится.

Но я не собирался думать об этом. Я пришёл в этот парк не для того чтобы разгребать дерьмо своей жизни, но посмотреть на что-то хорошее в других. Я пришел, чтобы посмотреть на играющих детей, кем я когда-то так привык быть.  Они были здесь, четыре или пять самое большее, и все держались за руки, наверное, по правилам какой-то игры, будто чтобы не потеряться, и было какое-то соответствие в том, что некоторые были в сиреневых рубашках. Я опустился на скамейку, которая громко скрипнула подо мной, где детей было чуть поменьше. Я смотрел на группу детей, которые разом отпустили руки и разбежались в разные стороны, стараясь найти что-то, чтобы повеселиться. Однажды, они так боялись потерять друг друга, что сжали их маленькие липкие ручки, с пылом и отчаянием, присущими только смерти. Но, тут же, снова рассеялись, ум, полностью ясный и чистый, желал заполниться снова какой-нибудь новой эмоцией. Это восхищало меня; то, как они могли избавиться от своих чувств, и создать новые так же легко. Я всегда жил так долго на одной эмоции, на которой будто  зациклился. Я просто не мог опустить некоторые вещи, без разницы, как сильно я пытался.

Но вместо того, чтобы пытаться улучшить меня или оплакать то, что я потерял в себе, я ценил их невиновность. Я сидел на скамье, спиной к унылому лесу, позволяя твердому дереву упираться в мой хребет. Мои локти так же упирались в спинку скамьи, я вздыхал  и только смотрел. Некоторые взрослые пристально следили за мной, я заметил, поскольку я наблюдал за детьми. Я попытался не обижаться; они только делали свою работу. Это было так,  если Вы наблюдали за детьми (особенно, если Вы были парнем) это означало, что Вы были педофилом. Я только ценил невиновность; что-то, что все остальные потеряли, думая эти мысли.

Кроме детей и тех, кто за ними приглядывал,  среди случайных прохожих были  старые леди с розовыми зонтиками, в случае маловероятного дождя, и  человек средних лет,  не останавливающийся в парке, но идущий сквозь него, по своим делам. Хотя мои глаза смотрели на всех сразу, по крайней мере, раз, но люди в возрасте не слишком волновали меня, чтобы я долго смотрел на них, они получили наименьшее количество моего времени. Они не стоили моих усилий. Старые леди и дети занимали некоторое место в моем уме, я считал их красивыми, но люди средних лет пугали меня. Я не выносил этот возраст; возраст моих родителей, учителей и авторитетных фигур. Это раздражало меня. В моем уме было такое чувство, что Вы были пойманы в ловушку в этом возрасте. Вы не были достаточно молоды, чтобы жить, но Вы не были достаточно стары, чтобы умереть. Вы застряли в чистилище, ожидая чего-то лучше, чтобы прийти. Я не выносил мыслей об этом. Я всегда нуждался в ответах для всех моих вопросов; да или нет. «A» или «Б». Само существование  с редкими седыми волосами, ужасало меня. Я никогда не хотел взрослеть. Мой 18-ый день рождения был ближе, чем я мог представить возможным. Он будет через пять месяцев, и у меня не было никаких идей, что делать.  Я мог бы стать взрослым; ещё на шаг ближе к серому небытию. Я не хотел идти. Я бы должен был быть ответственным за свои решения.  Средняя школа была бы закончена, и хоть я и ненавидел её лютой ненавистью, я не знал, что собирался делать после неё.  Я не знал, был ли я достаточно умен, чтобы войти в университет, если я хотел быть достаточно умным.  Я не хотел тратить огромную кучу денег (которых у меня не было) на обучение, чтобы потом всё угробить. Я бы больше хотел ничего не делать, чем получать отказы. И с моим подступающим возрастом это очень даже могло произойти. Я бы хотел заморозить время, эти дни, навсегда остаться в этом Джерси и наблюдать за этими детьми в парке. Да, я мог бы так жить,  думалось мне. Я бы мог так жить, если это вы называете жизнью.

Я насмотрелся на них достаточно, чтобы видеть каждого из них в новом свете с их собственной  индивидуальностью. Я смотрел на мальчика, которого я назвал Билли, играющим в грязи, строившим, как я понял, что-то, что могло быть логовом дракона, когда я почувствовал, что скамья прогнулась недалеко от меня, принимая на себя ещё чей-то вес. Темное пятно появилось в уголке  моих глаз, и я понял, что другой человек подсел ко мне. Но когда я повернул свою голову, чтобы посмотреть на него,  то меня ожидал сюрприз.

Джерард, художник, сидел рядом со мной. Он небрежно бросил свое тело на мягкое дерево, всё ещё холодное после ночного дождя. Он вздохнул, отчего сигарета, сбалансированная у него во рту, слегка подпрыгнула. Он взглянул на моё удивленное лицо, улыбнулся небрежно, прежде чем потянуться к своей маленькой черной сумке, и достать оттуда большую книгу с эскизами.  Открыв её, и пролистав несколько страниц, он взяв в руку карандаш, на удивление острый, до этого торчавший у него из-за уха, положил его на страницу,  но ничего не нарисовал. Его карандаш нависал над чистой белой бумагой, пока его глаза перестали созерцать меня и теперь смотрели на пейзаж перед ним.  Он тоже начал наблюдать за детьми. Но все, что мог сделать я, это смотреть на него.

Наконец, после вдыхания полного рта холодного воздуха, испорченного его дымом, я закрыл глаза и унёсся куда-то далеко. Мое тело казалось каким-то жестким, руки вцепились в коленные чашечки.  Я чувствовал сильное возбуждение, сидя рядом с этим человеком. Было ли это так потому, что он так обрисовал меня за день до этого? Или потому, что исчез какой-то барьер?

Слава богу, у меня не было очень много времени на размышления, до того, как его слова нарушили мои мысли, приглушенные оттого, что он продолжал держать сигарету во рту.

- Краска вышла приятно, - сказал он мне, не отрываясь от своего наброска. Он нашёл что-то, что потянуло его  нарисовать серые линии, ведущие к тому, что могло быть головой ребенка. Я вдохнул, прежде чем получил шанс ответить.

- Нда… типа того, - было всё, что я мог сказать. Я видел, как он покосился на меня, что заставило меня ещё больше отвернуться от него. То, что я отвернулся, дало мне чуть больше храбрости, и я заговорил снова, и мой голос звучал увереннее, - Всё же, мне пришлось выбросить свою рубашку. И джинсы тоже. Не было никакой возможности оттереть краску от них.

- Ты бы сохранил это, в любом случае, - заявил Джерард, будто это была самая очевидная вещь в мире. Моё сердце замерло.  Путь, которым он говорил со мной, физически, не мог быть более далеким. Он говорил, смотря вперед, на свой рисунок. Но его слова проникали в глубину моей души. У него была та же идея, что и у меня.

Потом между нами повисла долгая тишина, её холодность нарушалась только теплыми вздохами. Я мог чувствовать присутствие Джерарда рядом со мной. Он не был крупным мужчиной или в этом роде; он имел всего несколько лишних фунтов и был среднего роста, но он сидел на этой скамейке так близко ко мне. И он давал мне как раз ту тишину, которую я хотел.  

- Почему ты пришёл сюда? – спросил я внезапно. Если он имел те же взгляды относительно моей рубашки, то, может быть, я был ближе  этому человеку, к которому я мог даже прикоснуться.

- Люди смотрят, - он кивнул головой, говоря это, вдруг прекратив все остальные свои движения.  Он держал рисунок того самого мальчика в песке, у которого лицо было нарисовано наполовину. Нос выглядел смятым, так как мальчик наклонял голову, когда тот смотрел. Он вздохнул и в тот же момент, положил толстую тетрадь обратно на колени, переворачивая на следующую страницу, и начиная снова и снова.

- Вдохновение, - закончил он, начиная уже следующий рисунок. Первый был так хорош, думал я, хотя видел его только под углом. Это почти ранило моё сердце, как он начинал снова и снова, потому что я знал, что я никогда не мог нарисовать что-то так же хорошо, чтобы сохранить себе жизнь.

- Почему ты сделал это? -  поспешно спросил я, наклонившись в его сторону и сканируя глазами его пустой лист. Он удивленно смотрел на меня в течение нескольких секунд, пока я не показал жестом на его рисунок. Он кивнул и пожал плечами, продолжая своё занятие. Я уже и не надеялся вытянуть из него ответа, как он, наконец, заговорил.   

- Я не был им.

- А? – мой рот сам собой раскрылся.

- Мальчиком в песке, - начал Джерард, размещая блокнот и практически говорящий со мной. Он серьёзно  смотрел мне прямо в глаза, протягивая руку, показывая на мальчика, Билли, как я назвал его, который был весь уже в песке, с головы до пят. – Тот мальчик, которого я рисую, -  продолжал Джерард, глубоко в его глазах было что-то такое, что я не мог понять, пока не утону в них, - они не были такими же.

- Но …, как так? - Мой голос поднялся на октаву вопроса,  и мои брови изогнулись, так, что стали похожи на ленивую гусеницу. Я никогда не был студентом отделения гуманитарных наук начиная с седьмого класса, но я был чертовски уверен, что, когда Вы рисовали что-то, столь же хорошее, как он, тогда это была та же самая вещь.

Он вздохнул, его широкие плечи заметно приподнялись. Я отбирал у него слишком много времени, и к тому вряд ли мог понять его странные слова. Но я не хотел прослушивать его, я хотел знать.

- Мальчик на картинке. Его глаза были яркими.  Счастливыми. И капельку туповатыми. Я оставил учеников очень сырыми; слишком несформированными. – Начал говорить Джерард, жестикулируя руками, дергая бровью, будто она тоже пыталась высказать собственное мнение. – Но этот мальчик в песке, он отличается. Он не такой, как я нарисовал. Он не счастлив.

Мои запутанные размышления пошли от Джерарда назад, к Билли. Он всё ещё играл в песке, пропуская грязь между его пальцев. Он, безусловно, выглядел очень счастливым, как по мне. Так или иначе, он был  намного счастливее, чем я когда-либо был за прошедшие несколько лет.

Джерард почувствовал моё замешательство (и глупость) и поэтому продолжил говорить. -  Ты видишь, что происходит с его глазами, когда он вот так поднимает руки над головой? И как эти уже глубокие линии, делают его, намного старше? Этот мальчик прошел через многое. Я, вероятно, сказал бы, злоупотреблял чем-то, даже если это не происходит с ним постоянно. Посмотри, как он бросает песок. - И Джерард указал на него снова, и мне было плевать, как подозрительно мы  выглядели, но я снова посмотрел на ребенка. И Боже, Джерард был чертовски прав. Он имел глубокие линии – морщины даже – вокруг его глаз. И когда он бросал песок, его руки двигались слишком быстро, будто он пытался ударить что-то. Или пытался избежать того, чтобы самому быть побитым. В этом ребенке, Билли, было что-то, что происходило внутри. Что-то, что я мог теперь видеть и что-то, что Джерард не поймал в своем рисунке. Оглядываясь назад, между этими двумя изображениями в моем уме, это уже был незнакомец, которого нарисовал Джерард. Он не был ребенком вообще.  

- Вау… - всё, что я смог сказать. Я смотрел на Джерарда, который самодовольно улыбался.  Он не должен был так радоваться  своей победе; он просто кивнул головой, слегка улыбаясь своими губами и начал рисовать снова.

- Рисунок должен говорить тебе то, что больше никто не увидит – заявил он прямо, когда начал рисовать Билли еще раз, решив изобразить его более правильно.

Я кивнул, и это было так.  Джерард был прав. Заявление казалось настолько простым и все же настолько сложным, в то же самое время. Я никогда не знал бы, что Билли был таким. И Джерард мог сказать все с одного лишь взгляда. И теперь, когда он сказал мне, где смотреть, я начал искать что-то похожее через рой детей.  Я нашел маленькую девочку, со светлыми волосами и голубыми глазами, она была в янтарно желтом платье с маргаритками на нём. Фиолетовые рубашки остальных иногда скрывали её от меня. Я смотрел на ее невинное выражение лица,  и пытался найти, что в ней не так, как только что Джерард нашёл в Билли. Эта девочка, Гретхен в моем уме, уже выглядела грустно. Ее платье выглядело слишком свободным и мешковатым, и на одной стороне было маленькое пятно. Ее лицо было немного грязным, с царапинкой на щеке. Я улыбнулся, несмотря на серьезность ситуации, которую я чувствовал.

- Та девочка, -  сказал я Джерарду, показывая на Гретхен. - Она несчастна, не так ли? - Я не мог не усмехнуться как, гребаный идиот, когда я сказал это, и это заставило меня чувствовать себя подобно дерьму даже больше, чем когда Джерард бросил на меня скептический взгляд. Мой хмурый взгляд таял на моем лице от температуры моих смущенных щек. Но Джерард все еще смотрел на меня.

- Что? – спросил я, мой голос стал низким, и он будто состоял из гравия. Я чувствовал, будто только что глотал гальку, которая была разбросана вокруг в моей обуви.

- Она не несчастна, -  ответил Джерард, качая головой и уныло улыбаясь мне. - Ее платье было платьем ее сестры. Именно поэтому оно такое большое и порвано.

- Откуда ты знаешь? -  резко спросил я, мне бросали вызов. Он любил исправлять меня; вероятно, слишком много. Он так старался не быть высокомерным, но его внутреннее ликование проникало через его бледную кожу.

- Посмотри, как она играет,  - сказал он, на этот раз обойдясь без жестов. – Она избегает девочек любой ценой. Она видит достаточно их дома. Она играет с мальчиками; и она играет грубо. Следовательно, отсюда грязь на ее лице. Она не несчастна. Она ненавидит свою сестру,  - Джерард улыбнулся сам себе. – Я бы ненавидел, если бы я должен был носить такое уродливое платье.

Хотя он только что полностью сокрушил мою гордость, я улыбнулся.

- Боже, - произнес я, прижимая мои холодные руки к  покрасневшему лицу. - Я чувствую себя таким идиотом.

- Не надо, -  Джерард и настаивал, и говорил легко. Он вернулся к работе в его тетради, но беседа на этом была не закончена. – Ты все ещё учишься. Тебе просто нужен хороший учитель.

Я бы поклялся, что я видел, как он бросил на меня взгляд краем глаза, но это, возможно, был один из детей, промелькнувший мимо меня. Я не был уверен.  И всё что я мог сделать, это кивнуть в знак согласия.  Мне нужен был учитель; У меня никогда не было его. Он был единственный, кто дал мне шанс. И даже мысли о том, что рисование никогда не привлекало меня прежде, я не мог не хотеть научиться чему-нибудь. That’s what good teachers are for though, aren’t they?

- Они еще смотрят? -  Внезапно неуверенный голос Джерарда снова оторвал меня от моих мыслей.

- А? -  спросил я, и мой рот, открылся самым непривлекательным из способов. – Кто?

Но прежде, чем у Джерарда была возможность ответить, высокая, фиолетовая, угрожающая фигура встала перед нами. Это был один из сопровождающих группы маленького дневного ухода, и ненависть в ее глазах испугала меня до самого мозга костей. Она стояла перед нами, возвышаясь так, что приходилось задирать голову,  так как мы сидели. Ее руки были прижаты к телу, примерно в области  бедер, отчего она имело сходство с кирпичной стеной.  Ее лицо, и так красное, покраснело ещё больше, и когда она дышала через нос, я мог услышать, как воздух пищал от скорости движения. Мы влипли, однозначно.

- Я собираюсь попросить вас уйти, -  пробрюзжала она, слова были подобны плевку, вылетевшему из ее рта. Моя челюсть, всё ещё висела, и прежде, чем я успел закрыть рот, она уже договорила.– Уйдите сейчас же, обойдёмся без неприятностей. Или я вызываю полицию.

У меня дыхание сперло; полиция всегда была моим ночным кошмаром. Даже с тех пор, как я был маленьким и тела находили на улицах, я уже тогда ненавидел звуки сирены. И это никак не влияло на тот факт, что я не самый законопослушный человек. Я не думал, что сделал что-то очень ужасное, но одной мысли о полиции было почти достаточно, чтобы я пересрался. И когда я рассматривал ситуацию с точки зрения этой женщины, она, ситуация,  должно быть, выглядела действительно плохо. Что мы имеем: два мужчины, сидящие на скамейке в парке, говорящие и указывающие на маленьких детей. Один человек был даже намного старше того  возраста, чтобы так безобидно рисовать картины этих детей. Это было плохо. Действительно плохо.

Когда я взволнованно посмотрел на Джерарда, однако, то увидел, что он был спокоен, как день, когда он родился. Он даже откинулся назад немного, выбросив сигарету, не потрудившись растоптать её.

- Мы уйдём, - заверил он женщину спокойным голосом.  Он начал вставать, собирая свои вещи, женщина отступила немного, разрушая свой прежний жесткий образ настоящей суки, который теперь не так пугал нас. Прежде, чем Джерард убирал свой художественный альбом, он вдруг вырвал из него страницу. Он передал листик женщине, впихивая его в жесткую руку. Страница была сложена в несколько раз, но я знал, что это был его рисунок Билли; исправленная версия, показывая внутренние шрамы мальчика на внешней стороне. Мои мысли были только доказаны, когда Джерард произнес свои следующие слова.

- Но, всё же, вызывайте свою полицию.

Хилые руки женщины взяли бумагу, развернули ее, и она уставилась на картину. Ее самообладание таяло, и ее запутанные глаза посмотрели на  Джерарда, когда он начал уходить. Он посмотрел на меня через плечо. Я стоял неловко, мои руки передо мной сжимались в кулаки сплошной нервозности. У меня не было лучшего варианта дальнейших действий, и я, конечно, не хотел оставаться рядом с воинственным сопровождающим группы дневного ухода, так что я сделал то, что мне сказали,; я последовал за художником.

Мы были уже в нескольких шагах от детской площадки, когда я, наконец, нарушил молчание.

- Куда мы идем?

- В мои апартаменты, - ответил Джерард так, будто это была самая простая вещь в мире.  Он смотрел на меня, улыбаясь, так как я был слегка шокирован. Рабочий дневного ухода оставил нас в покое, и был теперь более обеспокоен ее детской безопасностью, но это ещё был хороший повод уйти из парка. Кто знает то, что они, возможно, сделают затем. Я также не хотел идти домой потому, что занятия в школе ещё не закончились. И ещё немного похолодало, отчего кончики моих пальцев слегка покалывало. Я не знал, куда ещё пойти, и Джерард предлагал мне неплохой вариант. Мой мозг пытался найти оправдание тому, почему я собрался пойти в дом этого странного человека. Но, тем не менее, я не ручался за свои слова. Как они могли иметь смысл, если их ещё нет даже в моей голове?

- Эм,  ээ, хм…  -  я потерялся в мыслях. Я не хотел просто взять и пойти домой к приблизительно сорокалетнему мужчине, даже если беседа, которую он предлагал, была интересна. Беседа не была чем-то, чем я мог оправдаться, если бы Сэм или Трэвис узнали. Мне нужно было что-то более конкретное; что-то, что они бы поняли.

- Ты можешь сказать «нет», если не хочешь, -  Джерард просто улыбнулся, настолько удивленный моей нерешительностью.

- Нет, - сказал я слишком быстро, но, так же быстро, осознал свою ошибку. Я медленно сделал вдох, собирая свои мысли в кучу. И затем я нашел кое-что, за что я мог бы зацепиться. Что-то прочное, как бетон, чтобы  я мог использовать это в качестве оправдания.  – Ты купишь мне пива?

Джерард громко и хрипло рассмеялся. Его руки, похороненные на дне карманов, теперь растопырились в стороны. Он долго смеялся; это будто делало его больше, чем он был. Это было, как если бы кто-то подрисовывал новые и новые линии поверх слоёв его собственной кожи, так, что это можно было рассмотреть. Он хотел быть частью рисунка, так же, как сделал это со мной до этого. Но так как я смотрел на него тогда, то я знал, что он уже был частью.

- Нет, я не куплю тебе пиво, - заявил он снова, закатывая глаза.

- Почему нет?

- Потому что, -  заявил он, своим характерным голосом. Я отстал немного, поскольку его сильные ноги пронесли его немного вперед, но тон шёл, повернувшись ко мне и смотря прямо мне в лицо,  и он застал меня врасплох тем, что сказал дальше. – Тебе нужно вино. Не дерьмовое пиво.

- Вино? – переспросил я. Поэтому он не купил мне выпивки? Потому, что это было не то, чего хотел он? Высокомерный, по меньшей мере.

- Да, конечно! -  Воскликнул он,  и его голос мешался с протяжным французским акцентом. Он хотел походить на высшее общество, но вместо этого он казался высоко претенциозным. Но я видел смех в его глазах, оттого, что он сказал это, и невозможно было его не простить. Ему было около сорока, и он гарцевал на тротуаре возле парка, болтая  о марочных винах. Черт, он действительно был интересной и важной частью искусства. Как Пикассо, или что-то абстрактное, где люди бросались разными цветами, ничего не значащими, но они падали на свои места, и всё, тут же, приобретало своё странное, причудливое значение.

- Звучит неплохо для тебя? -  его голос зазвучал обычно снова, интонируя вопрос. И так как он предложил мне алкоголь, я не видел причины не сдаться. Это была только его квартира, и только на некоторое время. У меня не было никакого занятия получше.

- Замечательно, - сказал Джерард, ожидая меня, чтобы поймать и заключить в дружеские объятия. Я висел в его объятиях, точно мертвый, так как не ожидал ничего подобного. Но с другой стороны, никогда нельзя было предугадать, что скажет Джерард в следующий момент.

- Возможно, я могу быть тем учителем, которого тебе очень недоставало. Тебе  ещё многому предстоит научиться.