Глава 2

Глава 3.

Я довольно часто вспоминаю одну свою учительницу из средней школы. Она меня ненавидела, серьезно. По крайней мере, я всегда так думал. У меня вообще были проблемы с математикой – но она эти проблемы всегда воспринимала так, как-будто я лично оскорбил ее саму и всех ее родственников аж до пятого колена. И при этом она любила выловить меня в конце урока возле самой двери, схватить за локоть, крепко, так, что потом наутро я обнаруживал на коже пару свежих синяков – и сказать строго, так грустно и значительно при этом качая головой: «Нет ничего хуже, чем безразличие, Джерард». Я слышал эту ненавистную мне фразу от многих людей и после нее – но именно эта чертова баба особенно засела в моем мозгу. Потому что я никогда не верил, что она говорила это искренне. Я и до сих пор уверен, что она говорила это всем без разбора, просто так; по инерции, мило, заученно, взволнованно, педагогично – как делают все учителя. Когда мне стукнуло лет 17, те же слова я услышал от одной девицы. Это был день рождения моего приятеля, Марка, с которым мы вместе ходили в художественную школу. Она что-то спрашивала о моем увлечении рисованием, и я с чего-то вдруг решил признаться, что собираюсь бросить это дело. Я был трезв, как стекло, и был как-то по-детски обижен на нее из-за этого – потому что как раз она-то была пьяна просто в хлам. Но мне пришлось наступить себе на горло. Просто быть девственником в 17 лет – дурной тон, что бы кто не говорил. Мы лежали в обнимку в маленькой комнате, на узком диване, в абсолютной темноте. Она уткнулась мне носом в живот и плакала. Я был не настолько плох, чтобы рыдать из-за этого; конечно, нет. Говорю же – она напилась, как сапожник. Думаю, если бы я привязал ее к стулу и начал резать ножом – она бы все равно ни черта не поняла бы. Она лежала, больно впиваясь ногтями в мои бока, и плакала, размазывая по моей коже туш. Она была сильно старше меня – и необыкновенно красива, несмотря на раскрасневшиеся глаза, обветренные губы, заляпанное мокрой тушью лицо и пустой взгляд. Я лежал на спине, глядя в потолок, стараясь не слушать ее и пытаясь прочувствовать и осознать то, что только что случилось. Мне всегда казалось, что потеря девственности должна сопровождаться какими-то более глубокими ощущениями. Что-то такое… Не знаю, что-то в голове, наверное, должно перестроиться, встать по-новому. Но ничего не изменилось. И это меня почему-то так разозлило, что та девушка даже перестала казаться мне красивой – словно она была виновата в том, что я не изменился, не стал другим, не переродился. Я лежал и бесился с досады – а она все плакала и трепалась о какой-то своей ерунде. И вдруг, в какой-то момент, я услышал, как она сказала – грустно и неожиданно осмысленно:
- Безразличие – это самое страшное, что может быть. Слышишь…
Она хотела назвать меня по имени – но потом просто запнулась. Она не помнила, как меня зовут. Я просто молча кивнул, и она в который раз всхлипнула:
- Это серьезно. Слышишь? Нужно всегда чего-то хотеть, что-то любить, или ненавидеть – ты понимаешь, о чем я?
Я пожал плечами. Мне не хотелось отвечать. По правде говоря, все это выглядело, как обычный пьяный треп. Но она не унималась – сжала меня еще крепче и немного потрясла, пытаясь выцепить мой взгляд в темноте:
- Неужели ты совсем ничего не хочешь? Ты слушаешь, мальчик?
- Слушаю. Я много чего хочу, это глупости.
- А зачем бросать рисование?
- Не знаю. Не нравится.
- Марк сказал, что ты боишься иногда…
- Как-будто он знает...
- Но тебе ведь нравится рисовать?
Я не понимал тогда, к чему она ведет. Не понимал – но, видимо, интуитивно, неосознанно чувствовал; потому что мне захотелось ее ударить. Ударить, встать, взять одежду – и уйти.
- Ты же совсем молодой еще. Сколько тебе? Для человека ведь быть безразличным – это все равно, что быть мертвым. А если ты…
Тогда я не стал слушать дальше. Я встал, стараясь не смотреть на нее, взял одежду – и молча вышел из комнаты. Если я безразличен – значит, я мертв. Уже мертв, вот оно как, видите ли. Я ненавижу такие слова; потому что на них надо как-то реагировать, они заставляют задумываться. А я не хотел, никогда. Почему я должен иметь мнение о чем-либо? Зачем, черт возьми? И кому я должен, кому?
Таких, как он – единицы. Таких, как я – большинство. Я не хочу, чтобы от меня требовали ответа. Это легче всего, верно. Но разве это не приятно – находиться в состоянии покоя? Амёба. Меня попрекали этим всю жизнь. И всегда находились идиоты, считающие себя в праве попытаться растормошить меня. Только это мой, осознанный выбор – вот, в чем загвоздка-то. Я так хочу. Хочу просто существовать. Меня это устраивает; даже нет – мне нравится. Здесь нечем гордиться - но как же это чертовски удобно. Та учительница, девушка со дня рождения и многие другие – такие, как они, всегда будут рядом, они всегда будут пытаться влезть в твое маленькое личное пространство. И ведь они, мать их, искренне полагают, что могут тебя спасти. Только меня не нужно спасать, дебилы. Я уже давно спасен самим собой. Я хочу, чтобы меня не трогали. Но они всегда будут.
И он тоже; он тоже попытался влезть в мой мир; просочиться сквозь узкие, не залатанные мной щели своим подвижным юрким телом. Он хотел заставить дышать землю под моими ногами, он бешено искрился, сотрясая мой теплый, мертвый воздух. И я ударил его; до того, как успел что-либо сообразить, со звонким всплеском, по уху. Его лицо перекосилось – я заметил это за секунду до того, как он кубарем скатился с лавки и с грохотом вывалился в проход. Лектор запнулся, перестав расхаживать перед доской, и молча уставился на парня. Чертов недоумок. Так и стоял – ничего не сказал, ничего. А этот сопляк сидел на полу, зажав уши руками и морщась. Он резко стал каким-то бледным и отсутствующим. Я смотрел, как он пытается прийти в себя; не двигаясь, наблюдал, как он трясет головой, ощупывает дрожащими пальцами висок и ухо. Я невольно поморщился – черт подери, не так уж сильно я его ударил, чтобы разыгрывать целый спектакль. Мальчишка шмыгнул носом, и с задних рядов тут же послышался сочувственный шепот. Это было уже слишком, и я снова начинал злиться.
- Сядь на место, кретин, - процедил я сквозь зубы. Но Фрэнк даже не подумал слушаться. Он осторожно поднялся на ноги, отряхнулся – и вдруг начал собирать вещи. Я наблюдал за ним во все глаза, пока он набивал рюкзак. Карандаш, ручка, тетрадь, плеер, потрепанный блокнот – не поднимая глаз, жутко бледный, складывал эти вещи одну за другой, так аккуратно и медленно, что мне захотелось снова ему врезать, только на этот раз так, чтобы он не смог подняться. На скуле, ближе к уху, начинало проявляться желтовато-лиловое пятно. Он даже не кривился – стоял и собирался, как механический. Затем застегнул рюкзак, закинул широкую лямку на плечо и спокойно вышел за дверь, не поднимая головы. Шепот усилился, кто-то больно ткнул меня в спину. Лектор смотрел на меня, не отрываясь. Та блондинка, быстро побросав вещи в сумочку, на ходу бормоча извинения, ломанулась из аудитории. А этот проклятый старикан продолжал пялиться на меня, как-будто чего-то ждал. И чего же? Он не мог увидеть, что это именно я ударил парня – так какого черта? Хрипло вздохнув, он покачал головой:
- Есть еще желающие нас покинуть? Или я могу уже, наконец, продолжить?
Мы все даем пощечину чужому самолюбию. Учителя не волновало, что одного из его студентов только что крепко приложили – он хотел, чтобы его слушали, не прерывая. Меня не волновало, что у Айеро будет синяк на скуле и головная боль на весь день – я хотел, чтобы меня не трогали. Именно поэтому я не смогу ответить, почему я все-таки встал, собрался и вышел в коридор. Не много было мест, куда она могла бы затащить его, так что я направился к женскому туалету. В мужской та блондинка заходить не стала бы – была там одна кабинка, которую девчонки вроде нее не любили. Такие кабинки созданы специально для Мэтта Кирби и ему подобных; точнее – они-то эти кабинки и создают; лепят их под себя, создают собственный мир. Свой маленький нарко-мир в кабинке сортира – даже смешно, ей-богу…
Дверь была приоткрыта, так что я не стал заходить – просто встал, прислонившись плечом к косяку. Айеро сидел на подоконнике, свесив ноги; наверное, он был еще бледнее, чем две минуты назад. Он сидел молча, закатив глаза к потолку, потому что она слишком сильно заставляла его откинуть назад голову – похоже, у него пошла кровь носом. А девчонка стояла между его ногами, одной рукой тыкая ему в нос мокрую насквозь салфетку, а другой крепко обхватив его колено. Салфетка была мокрая настолько, что не останавливала кровь – она просачивалась, смешиваясь с водой, и медленно стекала тонкими розовыми струйками по бледной руке. Блондинка изредка повизгивала, начиная дергать этой самой рукой, пытаясь стряхнуть капли – и трепалась. Господи, она трепалась без умолку - о какой-то проклятой кошке, которую она сама вылечила пару лет назад, о том, как возбуждает красный цвет, о слабых сосудах и дерьмовых аудиториях. Трещала и трещала. Он молчал все это время, глядя в потолок и постоянно сглатывая, отчего его кадык буквально ходуном ходил.
- Знаешь, ты бы его так не доставал. Он сумасшедший – знаешь? Прибьет тебя еще. Хм… Знаешь, шишка будет, наверное…
Я невольно скривился от того, как девчонка говорила; не выношу таких людей, до дрожи. Фрэнк взял салфетку у нее из рук, просто ответил:
- Помолчи, - спрыгнул с подоконника и наклонился над раковиной. Блондинка замерла на месте. На самом деле - ей не на что было обижаться, он сказал это совсем не грубо. Просто в его тоне было что-то… окончательное. Думаю, люди вообще не любят окончательного.
Айеро шумно сморкался, как-будто девчонки и вовсе не было там, у него за спиной – неподвижной, растерянной, с закатанными рукавами. А я стоял, наблюдая за тем, как бледно-розовые капли стекают по худой руке обратно, к тонкому запястью, и безуспешно пытался вспомнить, как же, всё-таки, ее зовут.

Глава 4