Секретарь Джерарда – Марси Джарвис -  приехала в больницу через два часа после того, как ей позвонила медсестра. Филдс нашла телефон Джарвис в справочнике, когда пришла домой, и та сразу приехала, потрясенная сообщением. Было девять часов утра, и, в отличие от сестры, во всем накрахмаленном, проводившей ее в холл,  Джарвис выглядела так, словно не спала всю ночь. Она поздно легла, да еще новость о случившемся потрясла ее до глубины души. По телефону ее уведомили о том, что ДжерардУэй находится в отделении интенсивной терапии больницы и что она может навещать его, но не более пятнадцати минут через каждый час, и просили сообщить, какие родственники имеются у пациента. Позвонив, Лиза Филдс задалась вопросом, приедет ли секретарша и какая она. По телефону она говорила не особенно любезно, не поблагодарила Лизу за звонок и даже с каким‑то подозрением отвечала на вопросы. Медсестра предположила, что она странная особа. Она была если не странной, то, во всяком случае, не особенно приветливой и о Джерарде спрашивала неприятным, покровительственным тоном. Судя по ее вопросам, она страдала разновидностью паранойи, и это вызывало у сестры чувство раздражения. Она хотела знать, сообщено ли прессе, навещал ли кто‑нибудь мистера Уэя, появилось ли его имя в каком‑либо заголовке газет и знает ли персонал, кто он, мистер Уэй, такой.

– Да, некоторые из нас знают, – сестра посмотрела на нее. – Мы читали его книги.

– Возможно. Но здесь он не пишет. Я не хотела бы, чтобы мистера Уэя беспокоили, – Марси Джарвис имела свирепый вид: внушительный рост, темные волосы, собранные в узел, в глазах глубокая озабоченность. – Вам понятно? Из какой бы газеты ни позвонили, никаких комментариев, никаких сообщений, никаких рассказов. ДжерардУэй – человек с именем и в данной ситуации имеет право, чтобы его не беспокоили.

Дежурная сестра не замедлила огрызнуться:

– В прошлом году у нас лежал губернатор Нью‑Йорка, мисс... – Она так ужасно устала, что не могла даже вспомнить фамилию этой особы, ее так и подмывало назвать ее мисс Стерва. – И он пользовался полной конфиденциальностью, пока был здесь. То же будет с мистером Уэем.

Но было очевидно, что темноволосая женщина, стоящая перед ней, не верила ни единому ее слову.

– Каково его состояние?

– С тех пор как вы позвонили, перемен не было. У него была тяжелая ночь.

Искорки беспокойства вспыхнули в глазах Марси:

– Он очень страдает от боли?

– Не должен. Ему обеспечен хороший уход, но сказать трудно, – сестра раздумывала, может ли Джарвис пролить хоть какой‑то свет на тот загадочный бред, который был у Джерарда минувшей ночью. Когда она вновь взглянула на Марси, ее голос смягчился: – У него была действительно тяжелая ночь.

Она рассказала о галлюцинациях больного, которые Лиза описала в истории болезни. Судя по выражению глаз, секретарь знала, о чем идет речь, но не хотела ничего раскрывать.

– Его мучили кошмары... сновидения... возможно, это последствия сотрясения мозга, я не знаю.

Марси не проронила ни единого слова.

– Если вы хотите его навестить, это должно быть недолго. Он находится в полуобморочном состоянии и может вас не узнать.

Джарвис кивнула и обвела взглядом двери палат, выходившие в ярко освещенный холл. В отделении интенсивной терапии даже здоровому человеку становилось не по себе. В холл не проникал ни единый луч дневного света, однако все сверкало и светилось, все было начинено техникой и очень рационально. Там было по‑настоящему страшновато, а Марси никогда до этого не видела ничего подобного. Но знала, что Джерарду это знакомо. Она поступила к нему работать через несколько лет после того трагического пожара. И Джерард однажды вечером рассказал ей об этом. Марсизнала все: и обЭмили, и о Линдси; за три последних года работы с Уэем она узнала еще очень многое.

– Можно мне его сейчас повидать?

Сестра кивнула и повела ее в палату Джерарда. Она вошла и сразу остановилась. Посмотрела на Уэя, перевела взгляд на мониторы и, видимо, осталась довольна осмотром. Джерарду час назад сделали очередной укол валиума, после которого он должен был проспать несколько часов. Сестра взглянула на Марси и увидела слезы, медленно текущие по ее щекам. Она подошла к Джерарду, взяла его бледную руку всвоюи держала ее, как будто больной был ее ребенком. Пульс у Джерарда был все еще слабым, и по‑прежнему рано было говорить, выживет ли он. Джарвис задерживала дыхание, стараясь не плакать, но не могла сдержаться. Сестра наконец оставила их одних. Секретарь стояла, печально глядя на Джерарда, пока сестра не вернулась и не подала знак, что пора уходить.  Женщина осторожно поправила руку Джерарда на кровати и вышла из палаты, затем медленно двинулась по холлу, совершенно убитая горем. Когда они остановились у сестринского стола, она сняла маску.

– Он поправится? – глаза Марси искали чего‑то, чего не могли найти: утешения, надежды, обещания. Действительно, было трудно поверить, что Джерард, лежащий там, такой безмолвный, измученный, весь в бинтах, может выкарабкаться. Вид у него был уже почти как у покойника. Лизу немного успокаивало сознание того, что спасению Джерарда, несомненно, отдадут все силы. Но Марси Джарвис теперь смотрела на сестру, ожидая ответа, которого никто не мог дать, кроме Бога.

– Говорить слишком рано. Очень возможно, что он выкарабкается.

И ее голос, натренированный за многие годы, стал мягче:

– А может, и нет. Он получил очень серьезные травмы.

Секретарь молча кивнула и медленно пошла в сторону уборной. Когда она вернулась, то спросила, можно ли опять повидать Джерарда. Сестры сказали, что можно через полчаса.

– Не хотите ли выпить кофе? Вы сможете опять навестить больного в течение пятнадцати минут. Или...

Может, она захочет уйти, в конце концов, она всего лишь его секретарь...

Марси прочла их мысли:

– Я останусь, – она постаралась слабо улыбнуться, но оказалось, что это выше ее сил. – И я бы выпила кофе. Спасибо.

Сестра‑практикантка проводила ее к кофеварке, удобно стоящей рядом с голубым виниловым диваном, повидавшим много горя на своем веку. Сам этот диван показался ей удручающим, когда она подумала о людях, которые ждали на нем.Они не знали, выживут или умрут их близкие, причем последнее происходило чаще. Сестра налила чашку горячего черного кофе и подала Марси. Та минутку постояла с дымящимся напитком в руках, глядя девушке в глаза и спросила:

– Вы читаете книги?

Покраснев, сестричка кивнула и ушла. А в три часа Лиза пришла на очередную смену дежурства, Джарвис все еще была там и выглядела измученной и обезумевшей. Филдс посмотрела историю болезни и увидела, что улучшения нет.

Потом она пришла поговорить с помощницей Джерарда и налила ей свежую чашку кофе. Ей было интересно, что та за человек.

Было понятно, что она примерно ровесница Уэя, и сначала хотелось спросить, какой Джерард на самом деле, но Лиза понимала, что сделать это значило бы снова навлечь на себя враждебность секретарши, словно темную тучу.

– У больного есть какие‑либо родственники, которым следовало бы сообщить о случившемся? – Это было единственное, на что она решилась.

Марси только долю секунды помедлила, а затем покачала головой:

– Нет, никаких.

Она хотела сказать, что Джерард один на всем белом свете, но это было не совсем так, да к тому же какое до этого дело сестре.

– Я знаю, что он вдовец.

Марси, казалось, удивилась, что Лиза это знает, но кивнула и отхлебнула горячего кофе. Однажды об этом говорилось в телешоу, но больше нигде это не обсуждалось, Джерард не хотел, чтобы кто‑то знал об этом. Теперь он был известен только как «мистер Уэй», и подразумевалось, что он никогда не был женат. Поначалу Джерард сам воспринимал это как измену Линдси, но понимал, что в перспективе так будет лучше. Он не мог говорить о ней и об Эмили. Он говорил о них только с... Но Джарвис моментально отогнала от себя эту мысль.

– Газетчики не звонили? – она с внезапным беспокойством подняла глаза над чашкой.

– Никто, – Лиза доверительно улыбнулась. – Я ими займусь. Не беспокойтесь. Мы их к нему не допустим.

В первый раз Марси немного улыбнулась настоящей улыбкой, и, странное дело, на долю секунды она стала почти миловидной.

– Он всей душой ненавидит репортерскую настырность.

– Это, должно быть, очень неприятно. Они, наверное, постоянно за ним охотятся.

– Конечно, – Марси опять улыбнулась. – Но он умеет им противостоять, когда захочет. В поездках этого избежать нельзя, но даже там он очень умело уклоняется от бестактных вопросов.

– Он очень застенчивый? – Лиза как голодная набрасывалась на каждую подробность о Джерарде. Это была единственная знаменитость, которую Лиза хотела бы повстречать, и теперь он был здесь, рядом, и все же оставался сплошной тайной.

Секретарь снова стала осторожной, но без враждебности.

– В некотором роде да. А с другой стороны, ничуть. Я думаю, ему лучше подходит эпитет «скромный». Он тщательно охраняет свою частную жизнь. Он не боится людей. Он просто держит дистанцию. Кроме, – Марси на мгновение задумалась, – кроме людей, о которых он заботится и с кем его связывают близкие отношения. С ними он похож на восторженного счастливого ребенка, – сравнение, казалось, понравилось обеим женщинам, и Лиза с улыбкой поднялась.

– Я всегда восхищалась им, когда читала его книги. Жаль, что знакомство с ним произошло при таких обстоятельствах.

Джарвис кивнула, ее улыбка померкла, глаза сделались печальными. Она не могла поверить, что её другможет в любой момент умереть. И горе женщины отразилось в ее глазах, когда она посмотрела на сестру Филдс.

– Я скажу вам, как только можно будет опять зайти к нему.

– Я подожду здесь.

Лиза кивнула и поспешила прочь. Она потеряла почти полчаса, а дел была масса. Дневная смена была самой напряженной, ее хватило бы на две, а еще предстояла собственная ночная. День обещал быть долгим и нелегким и для нее, и для Марси Джарвис.

Когда обе женщины снова вошли в палату Джерарда, Марси увидела, как глаза лежащего приоткрылись и потом закрылись, дрожа. Джарвис в панике быстро взглянула на старшую сестру. Но Лиза была спокойна. Она измерила пульс и с улыбкой кивнула посетительнице.

– Успокоительное понемногу перестает действовать.

И почти одновременно с тем, как она это сказала, Джерард снова открыл глаза и попытался сфокусировать их на Марси.

– Джи? – тихо обратилась Джарвис к своему работодателю и другу. Глаза Уэя опять раскрылись с выражением озабоченности. – Это я... Марси...

На этот раз глаза остались открытыми, а на губах появился слабый намек на улыбку. Он снова как бы погрузился в сон на одну или две минуты, после чего опять посмотрел на подругу и, казалось, хотел что‑то сказать. Марси наклонилась, чтобы лучше его слышать.

– Кажется... это была... вечеринка... У меня... ужасно башка трещит...

Его голос пресекся, и он улыбнулся тому, что произнес. Слезы наполнили глаза Джарвис, хотя она и засмеялась. Она вдруг почувствовала облегчение, что Джерард заговорил, и повернулась к Лизе с торжествующим видом, словно это были первые слова ребенка, и глаза Лизы тоже увлажнились от утомления и переживаний. Она бранила себя за слабость, но увиденная сценане могла оставить ееспокойной. Филдс увидела, что Джерард снова предпринял попытку заговорить.

– Какие новости? – он едва прошепталэто, его с трудом можно было расслышать.

– Новостей немного. Последняя – это то, что ты сбил машину. Мне сказали, что от нее остались рожки да ножки.

Они обменивались шутками каждое утро, но в этот раз, когда Джерард смотрел на Марси, глаза его были печальны.

– От меня тоже...

– Это чепуха, и ты это знаешь.

– Скажи мне правду... как мои дела?

– Лучше всех.

Глаза Уэя обратились на сестру, которую он теперь хорошо видел, словно хотел получить заверения.

– Это правда, мистер Уэй. А завтра вы почувствуете себя еще лучше.

Джерард кивнул, как маленький послушный мальчик, словно он верил в это, и вдруг его глаза наполнились беспокойством. Он опять нашёл глазами Марси, и теперь, когда он снова заговорил, в его взгляде было что‑то непреклонное:

– Не... говори... Бэндит...

Джарвис кивнула.

– Я серьезно... И... Фрэнку...

От этих слов сердце Марси упало. Онабоялась, что Джерард это скажет. А если что‑то случится? Если он не «почувствует себя завтра лучше», как пообещала сестра?

– Поклянись... мне!..

– Клянусь, клянусь. Но, ради Бога, Джи...

– Нет.

Он явно слабел, глаза закрылись и потом опять открылись, на этот раз с любопытством.

– Кто... меня... сбил?

Как будто это могло иметь значение.

– Какой‑то болван, ехавший с вечеринки. Полиция говорит, что он не был пьян. Этот парень заявил, что ты стоял в неположенном месте на дороге.

Уэй попытался кивнуть, но вдруг сморщился, и  ему потребовалось перевести дыхание, Лиза тем временем замеряла его пульс. Время посещения подходило к концу. Но казалось, что Джерард хочет еще что‑то сказать:

– ...Честно... говоря...

Они ждали, но ничего больше не услышали, и тогда Марси наклонилась и спросила:

– Что ты хотел сказать, Джи?

Голос был тихим, глаза снова улыбнулись.

– Этот... болван... я... не... смотрел... я думал...

И затем его глаза устремились на подругу. Только она одна знала, каким невыносимым было для Джерарда Рождество, как это было больно каждый год, с тех пор как Линдси и Эмили погибли в огне в рождественскую ночь. А в этом году он был один, и ему было еще тяжелее.

– Я знаю.Джерард, успокойся, твоей вины в этом нет.

А теперь воспоминания о них чуть не стоили ему жизни. Или он просто зазевался? Марси поразила страшная мысль: вдруг Джерард все сделал нарочно? Нет, так поступить он не мог. Не он... нет, или да?

– Не беспокойся, Джи.

Уэй закрыл глаза, и слезы медленно скатились из уголков его глаз на подушку, каждый раз воспоминания терзали его и не давали спокойно жить. Джарвис сама со слезами на глазах взяла его руку.

– Не надо, Джерард, не надо. Тебе надо поправляться. – А затем как бы вернула друга в реальность: – Подумай о Бэндит.

Джерард открыл глаза и долгим и тяжелым взглядом посмотрел на Марси; между тем Лиза показала на часы и кивнула пациенту.

– Теперь мы хотим, чтобы вы отдохнули, мистер Уэй. Ваша подруга через некоторое время сможет опять навестить вас. Может, желаете болеутоляющего?

Но Джерард покачал головой и, казалось, был благодарен, что снова может закрыть глаза. Он уснул еще до того, как женщины вышли из палаты.

Пройдя рядом с Марси до половины холла, Лиза повернулась и посмотрела на нее:

– Есть ли что‑то, что вы хотели бы сказать, мисс Джарвис? – она посмотрела в глазаМарси. – Иногда сведения глубоко личного характера очень помогают в работе с пациентом. – Она хотела добавить: помогают пациенту сделать выбор между жизнью и смертью, но не добавила. – Этой ночью его мучили кошмары.

В ее тоне звучали тысячи вопросов, и секретарь кивнула, но моментально возникла стена, защищающая Уэя.

– Вы уже знаете, что он вдовец?

– Это все, что он сказал, – подтвердила Лиза.

– Понимаю.

Затем она подошла к своему столу, а Марси, после того как налила себе очередную чашку черного кофе, вернулась на голубую виниловую кушетку. Она со вздохом села и почувствовала себя совершенно измученной. Почему, черт возьми, она пообещала ничего не говорить Бэндит? Имеет же она право знать, что её отец, возможно, при смерти. А если бы она сказала ей, что тогда? Джерард выделял ей более чем достаточно из своих гонораров в последние годы, но Бэндит было нужно гораздо больше. Ей был нужен Джерард и никто другой... и если он умрет... Марси содрогнулась, посмотрела на снег, который опять стал падать за окном, и почувствовала, что на душе у нее так же уныло.

Джерард ничего не сказал ей о Бэндитв первый год работы у него. Вообще ничего. Он был известным автором, работал больше многих других, практически не имел личной жизни. Впрочем, в этом не было ничего странного. Где бы он нашёл на нее время, если писал по две большие книги в год? Он не мог этого себе позволить. В сочельник Марси задержалась у Джерарда допоздна и вдруг обнаружила его в личном кабинете пребывающим в глубокой задумчивости. Именно тогда он все рассказал ей о Лин... и Эмили... и Бэндит... Бэндит – ребенок,родившийся в ночь рокового пожара. Эти роды были совершенно другими, чем первые. Эмили родилась с громким криком, тогда Джерард держал Линдси за руку, и оба они то плакали, то заливались победным смехом. Бэндит же появилась на свет благодаря кесареву сечению, срочно сделанному умирающей от ожогов матери.

Доктор говорил, что новорожденная издала странный тихий звук, когда появилась на свет, и была почти синей, и что они прилагали все усилия, чтобы спасти её.

Марси навсегда запомнила выражение глаз Джерарда, когда тот рассказывал ей о том, как сестра впервые положила малыша ему на руки. Вдруг боль исчезла, все в мире потеряло значение, когда он взял на руки это крохотное создание, которое смотрело на него очень серьезным, недетским взглядом и было так похоже на Линдси. Джерард назвал её Бэндит Ли Уэй. Он хотел назвать её именем матери, но не решился. Имя «Линдси» каждый раз вызывало бы слишком много болезненных воспоминаний, поэтому он назвал ребенкаБэндит.

Ребенок был единственным, что позволило ему пережить эти кошмарные месяцы, единственным, что удержало его от самоубийства. И он остался жить, как и Бэндит, несмотря на её неблагополучное рождение. Она была очаровательным, розовощеким, веселым малышом. У неё былизелёные глазакак у Джерарда, но в остальном она была точной копией матери.

Джерард снял маленькую квартирку для них двоих и всю детскую завесил фотографиями Линдси, чтобы в один прекрасный день малыш узнал, какой была её мать, а в небольшой серебряной рамке поместил фотографию её сестры. Только когда Бэндит исполнилось три месяца, Джерардстал подозревать, что с ребенком что‑то неладно. Она была самой покладистой девочкой, какую  Уэй когда‑либо видел, упитанной и здоровой. Но однажды Джерард уронил на пол целую стопку тарелок, а она спокойно лежала в своей кроватке и даже не вздрогнула при этом. Джерард хлопнул в ладоши у неё над ухом, а она просто улыбнулась и всё. Уэя охватил тихий ужас. Он не отважился сразу обратиться к специалисту, но при очередном посещении врача он как бы невзначай задал пару вопросов, и доктор моментально понял, что Уэй подозревает. Его наихудшие опасения подтвердились. Бэндит была от рождения глуха. Она время от времени издавала случайные звуки, но только позже можно было выяснить, является ли она еще и немой. Неизвестны были истинные причины врожденных дефектов у ребенка, врач предположил, что глухота Бэндит может быть вызвана повреждениями, которые перенесла мать в день пожара. Но какова бы ни была причина потери слуха, она была полной и необратимой.

Джерард любил дочь горячо, с рвением и самопожертвованием. Днем он проводил с нейкаждую свободную минуту, ставил будильник на пять тридцать, чтобы наверняка проснуться раньше неё и быть готовой ко всему, что бы ни принес им день, был готов помочь ей в любую трудную минуту. А таких минут было много. Сначала он панически боялся потенциальных опасностей, которые могли подстерегать девочку, но со временем привык предупреждать своего малыша, ведь она не имела понятия о сигналах машин, лае собак, шипении яичницы на сковороде.

Джерард постоянно пребывал в стрессе. И все же выпадали бесконечно драгоценные минуты, часы, когда слезы нежности и радости от общения с дочерью лились по его щекам. Бэндитбыла очаровательным, лучезарным ребенком, но снова и снова Джерарду приходилось сталкиваться с истиной, что жизнь дочери никогда не будет нормальной. В конце концов, все в жизни Уэяостановилось, кроме занятий с Бэндит. Он посвящал ребенку каждую свободную минуту, боясь оставить её с кем‑либо, боясь, что другие могут не понимать так хорошо, как он, опасностей и разочарований, которые её поджидали. Он брал на свои плечи все заботы о её жизни, и каждую ночь ложился спать обессиленный. Бывали также моменты, когда его собственные огорчения от общения с глухим ребенком почти одолевали его, когда для того, чтобы побороть в себе желание закричать на девочку или отшлепать, ему приходилось сжимать зубы и кулаки. Ему хотелось наказать не Бэндит, а жестокую судьбу, которая сделала глухим его любимое дитя. Он трудилсяс тяжелым ощущением, что это он виноват, что он должен был это предотвратить. Джерард не смог спасти Линдси и Эмили, а теперь он не мог оградить Бэндитот этой жестокой реальности. Он был не в силах что‑либо изменить. Он перечитал все книги, какие только мог найти о детях с врожденной глухотой, и он показывал её всем специалистам в Нью‑Йорке, но они были бессильны ей помочь. Джерард воспринимал очевидность этого почти с яростью, как врага, с которым надо бороться. Он столько потерял, а теперь и Бэндит... Несправедливость случившегося пылала в нём, как тихая ярость, а ночью его мучили кошмары про пожар, и он с криком просыпался в холодном поту.

Специалисты, которых он посещал, советовали ему со временем отдать Бэндит в специальную школу, что было бы для неё самым лучшим, поскольку она не сможет общаться с нормальными детьми. И они еще и еще раз подчеркивали, что, несмотря на нечеловеческие усилия Джерарда, существуют барьеры, которые он не в силах преодолеть. Хотя Джерард знал Бэндит лучше, чем кто‑либо, даже он испытывал трудности в общении с ней, и специалисты предупреждали, что через некоторое время он будет обижаться на неё за собственные просчеты. В конце концов, он не был профессионалом, настаивали они, Бэндит же требовала большей квалификации, чем отец мог ей предложить. Кроме того, постоянная изоляция от других детей сделала её подозрительной и враждебной в те редкие моменты, когда она их видела. Слышащие дети не хотели играть с ней, потому что она была другой, и их жестокость причиняла Джерарду такую боль, что он не ходил с дочерью на детскую площадку. И все‑таки Уэй противился идее окружения ребёнка такими же, как она, детьми, и поэтому держал её при себе. Между тем доктора продолжали донимать его насчет отправки дочери в специальный интернат.

– Интернат? – воскликнул он на приеме у одного известного врача. – Я никогда такого не сделаю. Никогда!

– То, что вы делаете, гораздо хуже, – мягко возразил собеседник. – Подумайте сами, Джерард: дома вы не сможете научить её тому, что она должна знать. Ей требуются совершенно иные навыки, чем те, которые вы сумеете ей дать.

– Тогда я сам их освою!

Он кричал на врача, потому что не мог кричать на глухоту Бэндит, или на жизнь, на судьбу, или на Бога, который был так неблагосклонен к нему.

– Провалиться мне, но я выучу их, и я буду сидеть с ней день и ночь, чтобы помочь!

Но он уже это делал, и это не работало. Бэндит жила в полной изоляции.

– А когда вы умрете? – спросил педиатр грубовато. – Вы не имеете права так с ней поступать. Вы сделаете её целиком зависимой от вас. Дайте ей право на собственную жизнь, черт возьми! Школа научит её самостоятельности, она научит её жить в нормальном мире, когда она будет к этому готова.

– И когда это произойдет? Когда ей будет двадцать пять? Тридцать? Когда у неё уже не будет сил покинуть мир, в который её поместили? Я видел людей оттуда, я говорил с ними через переводчика. Они даже не верят, что когда‑нибудь, как они говорят, «услышат людей». Они все отверженные, черт возьми! Некоторым из них по сорок лет, и они никогда не жили нигде, кроме интерната. Этого я ей не желаю.

Бэндит сидела, наблюдая за разговором, завороженная жестикуляцией и выражением лиц, но ничего не слышала из гневных слов, произносимых отцом и доктором.

В течение трех летДжерард продолжал сражаться, нанося постоянный ущерб дочке. Тем временем стало очевидно, что Бэндитне сможет говорить, и, когда ей исполнилось три года, его новые попытки познакомить её со здоровыми детьми на площадке потерпели поражение. Все её сторонились, словно откуда‑то знали, что она совсем другая. Однажды он увидел, как она сидела в песочнице одна, смотрела на других детей, по её лицу текли слезы, а потом она посмотрела на своего папу так, как будто хотела спросить: «Что во мне не так?» Он подбежала к ней, схватил на руки, нежно покачивая. Оба чувствовали себя отверженными и испуганными. Джерард чувствовал, что подвел дочь. Через месяц война для Уэя закончилась. С тяжелым сердцем он стал ездить по школам, которые отчаянно ненавидел, чувствуя себя так, словно в любой момент у него готовы отнять дочь.

Он бы не вынес еще одной потери в своей жизни. И все же знал, что если этого не сделает, то исковеркает собственное дитя. Освободить её – большее, что он обязан был ей дать. И наконец, он нашёл единственную школу, где он согласился бы её оставить. Школа находилась в небольшом уютном городке в Вермонте, ее окружали березовые рощи, в парке был симпатичный прудик и речка, где дети ловили рыбу. И что ему понравилось больше всего, так это то, что там не было «воспитанников» старше двадцати лет. Их не называли пациентами или больными, как то было принято в других интернатах. Их называли детьми и учащимися, как обычных людей. И большинство возвращались в семьи после достижения старшего подросткового возраста, чтобы по возможности поступить в колледж или начать работать. Пока Джерард медленно прогуливался по парку с директором, статной седой женщиной, он вновь почувствовал всю тяжесть своей утраты, сознавая, что Бэндит может провести здесь около пятнадцати лет или, по крайней мере, лет восемь – десять. Предстоящая разлука разрывала ему сердце. Это был его последний ребенок, его последняя любовь, единственная родная душа, и он собирался еёпокинуть. От этой мысли Джерард ощутил ту же пронзительную, невыносимую боль, которая терзала его на протяжении месяцев, прежде чем он принял решение. Когда же он тяжело вздохнул  и опустил голову, то почувствовал на плече руку директрисы и вдруг очутился в тесных и сердечных объятиях этой пожилой женщины.

– Вы делаете важное дело для вашей дочери, мистер Уэй, и я знаю, как это трудно. – И потом, когда Джерард разомкнул тёплые объятия: – А у вас есть работа?

Вопрос прозвучал как удар. Неужто они сомневались в его возможности оплатить её содержание? Он запас некоторую сумму денег из их с Линдси сбережений и был крайне экономным. Он купил себе только одни джинсы со свитером, не считая нескольких приобретений после пожара, и собирался тратить всю страховку на школу столь долго, сколько потребуется. Но теперь, конечно, с уходом за Бэндит, он мог вернуться на работу. Он не работал со смерти жены.

– Нет, я не работаю, миссис Дэвис, но мы с женой накопили достаточно, чтобы...

– Нет, я не об этом, – улыбка директрисы была полна сострадания. – Я хотела знать, свободны ли вы, чтобы остаться здесь на какое‑то время. Некоторые из наших родителей так делают. Первые месяцы, пока ребенок привыкнет. А Бэндит еще такая маленькая...

Там было пятеро детей её возраста, отчасти поэтому он и выбрал эту школу.

– В городе есть очаровательная маленькая гостиница, и у них всегда есть свободные места. Вам стоит об этом подумать.

Джерард почувствовал себя так, словно получил отсрочку. И его лицо просияло.

– Я смогу видеть её каждый день?

– Поначалу, – Голос миссис Дэвис был мягким. – Со временем для вас обоих будет лучше, если вы начнете сокращать посещения. И знаете ли, – она тепло улыбнулась, – она будет ужасно занята со своими друзьями.

В голосе Джерарда прозвучало отчаяние:

– Вы думаете, она меня забудет?

Они остановились, и миссис Дэвис посмотрела на Уэя:

– Вы не теряете Бэндит, мистер Уэй. Вы даете ей все, что будет необходимо для нормальной и успешной жизни.

Месяцем позже они с Бэндит совершили путешествие по окрестностям штата, и он вел машину как можно медленнее.

Это были последние часы их прежней жизни, и ему хотелось растянуть их как можно дольше. Он чувствовал, что не готов оставить её, а красота сельской местности почему‑то делала разлуку еще более тяжелой. Листья желтели,  холмы окрасились в темно‑красные и ярко‑желтые тона, с дороги были видны дома, конюшни, лошади, поля и маленькие церковки. И вдруг он вспомнил о большом прекрасном мире, окружавшем их квартиру, из которой он не хотел выпускать дочь. Всего этого Бэндит никогда не видела, она показывала пальчиком и издавала непонятные нечленораздельные звуки, означавшие, что она хочет задать папе вопрос. Но как он мог объяснить ей существование мира, полного людей, самолетов и экзотических городов, таких, как Лондон, или Сан‑Франциско, или Париж? Он вдруг осознал, сколь многого он её лишил и сколь немногому на самом деле научил, и знакомое чувство неудачи опять переполнило его, пока они ехали по алым холмам Вермонта.

В машине были все любимые сокровища и игрушки Бэндит, её медвежонок и тряпичный слоник, которого она так любила, и книжки с картинками, которые они вместе листали, но которые никто не мог ей прочитать.Джерард по дороге думал обо всем этом и вдруг осознал, как мало он сделал и сколько ему еще предстоит сделать, и еще подумал, как бы Линдси поступила на его месте, если бы была жива. Возможно, у неё было бы больше изобретательности или больше терпения, но она бы не могла любить дочь больше, чем любил её сам Уэй. Джерард любил её каждой частичкой своей души, и, если бы мог отдать ей свои собственные уши, чтобы она могла слышать, он бы это сделал.

За час до приезда в школу они остановились перекусить на обочине, и мрачное настроение немного рассеялось. Бэндит, казалось, была в восторге от поездки и с восхищением смотрела на все вокруг. Глядя на неё, Джерард хотел бы рассказать ей про школу, но не было возможностисделать это. Джерард не мог также объяснить ей, что он сам чувствует, почему оставляет её там и как сильно её любит. Уэй не мог делиться с ней своими мыслями и чувствами. Он не сомневался: Бэндит должна знать, что папа её любит, что никогда её не покинет. Но что она подумает теперь, когда он оставит её в школе? Как ей объяснить? ОСознание своего бессилия только усиливало его собственную боль. Миссис Дэвис, директор школы, сняла для Джерарда небольшой домик в городе, и он собирался остаться до Рождества, чтобы навещать дочь каждый день. Но это очень отличалось бы от прошлого, когда они все время проводили вместе. Их жизнь уже никогда не будет такой, как прежде, в этом он был уверен. Ему предстоял самый трудный в жизни поступок – покинуть дочь, за которую ему хотелось держаться больше, чем за саму жизнь.

Они прибыли в школу вскоре после наступления сумерек, и Бэндит с удивлением осматривалась, будто не понимала, зачем они сюда приехали. Она смотрела на папу в смятении, а он кивнул и улыбнулся, когда она с беспокойством смотрела на других детей. Но эти дети отличались от тех, кого она встречала в Центральном парке в Нью‑Йорке, и она инстинктивно чувствовала, что они такие же, как и она. Бэндит смотрела, как они играют, как объясняются жестами, а они все время подходили к ней. Это был первый теплый прием, оказанный ей её ровесниками.

Миссис Дэвис помогла ей, наконец, присоединиться к детям, взяла её за руку и подвела, а Джерард смотрел на это, чувствуя, что поступил верно, и что новый мир открывался перед Бэндит. Пока оннаблюдал, произошло нечто необычное: Бэндит стала протягивать руки этим детям, которые были так похожи на неё. Она улыбалась, смеялась и на время забыла о папе. Бэндит стала наблюдать за жестами, которые они показывали руками, и, смеясь, воспроизвела один из них, а потом, издав смешной возглас, подошла к той девочке, которая первая обратила на неё внимание, и обняла ее. Потом Джерард подошёл к ней и помахал, давая понять, что уходит, но она не плакала и даже не выглядела испуганной или несчастной. Ей слишком нравилась компания новых друзей, и Джерард в последний раз, стараясь бодро улыбаться, обнял её и направился в сторону ворот интерната.

– Позаботься о моем ребенке... – прошептал он, обращаясь к Богу, которого всегда боялся. На этот раз он молился, чтобы Бог его услышал.