В приемном отделении царила атмосфера безумной активности, сновали толпы людей, одетых в белое. Бригада из трех медсестер и врача немедленно приступила к работе, как только санитары вкатили Джерарда.  Зимняя куртка была отброшена на стул, торопливо разрезался костюм.

– Перелом таза... сломана рука... рваные раны обеих ног... - на бедре у него была глубокая рана, из которой теперь струйкой лилась кровь.

– Едва не задело бедренную артерию.

Врач быстро измерил давление, проверяя пульс, наблюдая за дыханием. Джерард находился в шоке, и его лицо было таким же белым, как снег, на котором он лежал. Весь он теперь носил печать какой-то удивительной отрешенности, обезличенности, анонимности. Он был просто очередным телом. Просто очередным случаем. Но серьезным случаем. И все знали, что следует работать быстро и хорошо – только тогда удастся его спасти.

– Травма головы? – спросил только что подошедший интерн, приступая к внутривенному вливанию.

И подтвердил кивком;

– Серьезная.

Врач нахмурился, когда посветил Джерарду фонариком в глаза:

– Господи, можно подумать, что его сбросили с вершины Эмпайр‑Стейт‑билдинг.

Сестры молча наблюдали за работой склонившихся над Джерардом интернов, а затем медленно перевезли его в  другой кабинет и положили на операционный стол,  чтобы зашить лицо и сделать все, что можно, чтобы спасти ему жизнь.

 В половине пятого утра его перевезли из операционной в отделение интенсивной терапии, где дежурная сестра подробно ознакомилась с историей болезни и посмотрела на пациента с выражением крайнего изумления.

– В чем дело, Филдс? Вы что, не видели таких случаев?

Дежурный интерн цинично взглянул на сестру, она обернулась и с досадой прошептала:

– Вы знаете, кто это?

– Ну, да.  Мужчина, в которого врезалась машина  на Медисон‑авеню, прямо перед полуночью... перелом таза, трещина бедра...

– Знаете что, доктор, вы гроша ломаного не будете стоить в своем деле, если не научитесь видеть больше.

На протяжении семи месяцев она видела, что он делает свое дело умело, но с очень малой долей гуманности. У него была техника, но не было сердца.

– Ладно, – произнес он с усталым видом. Общение с медсестрами не доставляло ему особого удовольствия, но он понимал, что это необходимо. – Так кто же он?

– Джерард Уэй, – она произнесла это почти с благоговением.

– Прекрасно. Но это не значит, что, если я узнал, как его зовут, у него стало меньше проблем.

– Вы никогда не читали его книг?

– Я читаю книги и журналы по медицине, – произнес он самоуверенно готовую фразу и тут же вспомнил. Его мать читала все книги Джерарда. Ершистый молодой врач на мгновение умолк, а затем спросил; – Он знаменит, да?

– Он чуть ли не самый известный писатель у нас в стране.

– Это ему не помогло сегодня ночью, – он вдруг с сожалением посмотрел на бледное неподвижное тело под белыми простынями и кислородной маской. – Справил, называется, Рождество.

Они долго смотрели на него, а затем медленно вернулись к сестринскому пульту, где мониторы сообщали о жизненных функциях каждого пациента, находящегося в ярко освещенном отделении интенсивной терапии. Здесь нельзя было отличить день от ночи. Все шло одинаково размеренно двадцать четыре часа в сутки. Некоторых посетителей чуть не до истерики доводил постоянный свет, гудение мониторов и аппаратуры жизнеобеспечения. Это было не самое спокойное место, но большинство пациентов в отделении интенсивной терапии были слишком слабы, чтобы замечать что-либо.

– Кто-нибудь заглянул в его документы, посмотрел, кого нам следует известить? – сестра не сомневалась, что у такого мужчины, как Джерард, должна быть толпа людей, проявляющих о нём заботу: жена, дети, агент, издатель, важные друзья. Однако из газет она знала, как ревностно Джерард оберегал свою личную жизнь. О нём почти ничего не было известно.

– У него ничего не было, кроме водительского удостоверения, небольшой суммы денег, нескольких квитанций и сигарет.

– Я посмотрю еще раз.

Она достала большой коричневый конверт, который уже собирались положить в сейф, и, просматривая вещи Джерарда Уэя, почувствовала себя неловко, хотя и понимала, что делает важное дело. Она прочла все книги этого мужчины, влюблялась в героев и героинь, порожденных фантазией писателя, и многие годы относилась к самому Джерарду, как к своему другу. А теперь так просто копалась в его вещах.  Люди в книжных магазинах часами ждали в очереди, только чтобы получить улыбку и автограф в книге, а она тут обшаривала его вещи, как обычный вор.

– Вы его почитательница, не так ли? – молодой интерн был заинтригован.

– Он удивительный мужчина с необычным складом ума, – по глазам сестры видно было, что она недоговаривает. – Многим людям он подарил радость. Когда-то... он изменил мою жизнь... вернул  мне надежду... веру в себя.

Интерн медленно кивнул, рассматривая водительское удостоверение Джерарда и делая какие-то пометки у себя в тетрадке.

– Он выкарабкается?

Интерн на мгновение заколебался, а затем пожал плечами.

– Не знаю. Сейчас слишком рано судить. Внутренние травмы и сотрясение мозга пока внушают много опасений. Особенно пострадала голова.

И он покинул отделение интенсивной терапии, мягко закрыв за собой дверь.

 Сестра Филдс опять обратилась к документам Джерарда. Как ни странно, нигде не было написано, кому следует позвонить в экстренных случаях. Не было ничего значащего... Лишь потом в боковом кармашке ока нашла потрепанную, с загнутыми уголками фотографию маленькой девочки,  сделанную, по-видимому, совсем недавно. Это был очаровательный ребенок с большими карими глазами и здоровым, золотистым загаром. Она сидела под деревом, широко улыбалась и изображала руками что-то смешное. Кроме этого, были только водительское удостоверение и квитанции да еще двадцатидолларовая купюра. Пока Филдс думала над тем, как следует поступить, на одном из мониторов появились тревожные сигналы, и ей пришлось вместе с другой сестрой пойти к пациенту в другую палату. Накануне утром у него случился инфаркт, и состояние было тяжелым. Пришлось пробыть с ним около часа. И только в семь утра, когда ее дежурство заканчивалось, она смогла опять подойти к Джерарду. Другие сестры проверяли его состояние каждые пятнадцать минут, но за два часа, что прошли с тех пор, как его привезли на пятый этаж, изменений не произошло.

– Как он?

– Все так же.

– Данные стабильны?

– Пока без перемен.

Сестра Филдс хотела опять посмотреть историю болезни, но поймала себя на том, что не может оторвать глаз от лица Джерарда. Несмотря на бинты и бледность, в нем было что-то притягательное. Нечто такое, от чего вам хочется, чтобы он открыл глаза и посмотрел на вас. Сестра стояла рядом с ним, слегка касаясь его руки. Вдруг веки Джерарда стали медленно вздрагивать, и сестра почувствовала, что сердце ее забилось от волнения.

Уэй медленно открыл глаза и посмотрел затуманенным взглядом. Сознание еще не вернулось к нему полностью, и было очевидно, что он не понимает, где находится.

– Линдси? – только и прошептал он.

– Все в порядке, мистер Уэй, – сестра Филдс решила, что Джерард  женат.

– Моя жена... – Он вспомнил знакомый вой сирен минувшей ночью.

– С ней все в порядке, мистер Уэй. Все хорошо.

– Она пошла к ребенку... Я не мог... Я не... – у него не хватило сил продолжать.

Сестра медленно поглаживала его руку:

– Не беспокойтесь... Не беспокойтесь, мистер Уэй...

Произнося это, она думала о жене Джерарда. Она, верно, уже потеряла рассудок, не зная, что приключилось с её мужем. Но почему в рождественский сочельник он был один на Медисон‑авеню?

Джерард снова погрузился в свой беспокойный наркотический сон, и сестра Филдс вышла из палаты, перед  этим проверив пульс больного.

Филдс  вышла на улицу, где под лучами зимнего солнца ярко сверкал снег. Она поймала себя на том, что думает о Джерарде. И когда она дошла до станции метро, то вдруг остановилась и посмотрела в сторону центра. Дом, указанный в истории болезни, находился в нескольких шагах от места, где она сейчас стояла. Почему же не пойти к Линдси Уэй? Она, должно быть, сейчас сходит с ума, не зная, куда делся его муж. Это, конечно, нарушало обычный порядок, но, в конце концов, мы же все люди, и она имеет право знать. Если Филдс сейчас ей скажет и тем самым сократит безумные поиски, что в этом плохого?

Ее ноги сами выбирали направление. Она шла по соли, которой был посыпан свежевыпавший снег, и, дойдя до 69‑й улицы, повернула направо к Центральному парку. Минутой позже сестра уже стояла перед нужным домом. Он был именно таким, каким она себе его представляла: большим, красивым, кирпичным, с темно-зеленым козырьком. В подъезде стоял швейцар. Он открыл ей дверь и спросил:

– Вы к кому?

– Здесь квартира мистера Уэя?

– Его нет дома.

– Я знаю, я хотела бы поговорить с его женой.

Швейцар сдвинул брови:

– У Джерарда Уэя нет жены.

Он говорил авторитетным тоном, но ей захотелось его переспросить, уверен ли он в этом. Может, он здесь недавно и не знает Линдси. Или, может, Линдси – это просто его любовница, но ведь он сказал «моя жена». На мгновение Фидлс смутилась.

– А еще кто-нибудь дома есть?

– Нет.

Он смотрел на нее настороженно, и она решила объяснить:

– С Мистером Уэем  ночью произошел несчастный случай.

В подтверждение она достала из сумки удостоверение и показала его мужчине.

– Я медсестра из больницы, и мы не нашли никаких данных о его родственниках. Я подумала, может...

– Он в порядке? – швейцар выглядел обеспокоенным.

– Неизвестно. Кризис еще не миновал, и я подумала, что... С ним вообще живет еще кто-нибудь?

Но он только покачал головой;

– Нет. Каждый день приходит прислуга, но не в уик-энды. И его секретарь, Марси Джарвис, но ее не будет до понедельника.

– А вы не знаете, как я могу ее найти?

Он снова в замешательстве покачал головой, и тогда Филдс вспомнила фотографию маленькой девочки.

– А его дочь?

Швейцар странно посмотрел на нее, как будто она была ненормальной:

– У него нет детей, мисс, – в его взгляде промелькнуло что-то дерзкое и покровительственное, и сестра было усомнилась, не врет ли он. Но он посмотрел ей в глаза с холодным достоинством и произнес; – Он, знаете ли, вдовец.

Эти слова поразили сестру Филдс почти как физический удар. Минутой позже, поскольку говорить уже больше было не о чем, она медленно возвращалась к станции метро и чувствовала, как глаза жгут слезы, выступившие не от холода, а от собственной беспомощности. Теперь сестра чувствовала еще большую близость к Уэю.  Она была так же одинока, как и Джерард, её муж погиб в авиакатастрофе полгода назад. У Джерарда не было никого, кроме секретаря и прислуги. И сестра Филдс поймала себя на мысли, что именно одиночество было автором этих книг, полных мудрости, сострадания и любви. Возможно, Джерард Уэй был так же одинок, как сама сестра Филдс. «И это тоже нас роднит», – думала она, спускаясь в недра нью-йоркской подземки.