Серое небо окутывает город, поглощая радость, притупляя страдания, лишая любых чувств. Вы скажете, я драматизирую, но, на самом деле, это последнее, чем бы я занялся. Я всегда любил эти улицы, места, где вырос и провел свое детство, но сейчас я бы собственноручно снес каждое здание, каждый грёбанный дом. Я хотел бы стереть с лица земли этот чертов город и себя заодно. Я верю в уничтожение ради уничтожения. И если есть кто-то на небе, бог или, или кто ещё, при встрече я бы крикнул ему в лицо, все, что думаю о нем, потому что я не хочу смиряться. Дни в ожидании конца — самые спокойные дни. Вы, конечно, можете плакать, биться головой о стену — последним, признаться откровенно, страдаю спорадически, но это не отменяет общего определения. Обреченность ощущается в самом начале, хотя труднее всего наконец почувствовать финиш. Люди любят повторять: «Безвыходных ситуаций не существует». Но попробуйте вначале отрицать смерть. Первое время тебе даже нравится ощущать свою отчужденность, и это если не считается модным, то по крайней мере приемлемо. Но затем появляется человек, с которым, как ты чувствуешь, тебя что-то связывает. Но ты же такой из себя одинокий, такой странный и непостижимый. Коллизия разума и сердца. Мы все через это проходим. В конце концов ты сдаешься. Привязываешься к человеку, становишься «как все», и это определение больше не вызывает у тебя насмешки. Это не так уж плохо. Таким человеком и стал для меня Джерард. Вам не понять, как мы были счастливы. Два одиночки, мы нашли друг друга и поделили свое одиночество на двоих. Кроткое счастье — вот как бы я это назвал. Мы жили, никому не мешая, не напоминая о себе, и это было абсолютным наслаждением. Я встретил его в художественной школе. Нам обоим было по семнадцать. Он пришёл к нам самоучкой. Я помню этот день, пожалуй, даже слишком хорошо. Мистер Брук, наш учитель, в самом начале занятия представил классу Джерарда. Тот просто кивнул. Бледный, словно простыня, и такой красивый, в растянутом черном свитере, он стоял в дверях кабинета и просто смотрел в одну точку. Уэй казался убийственно серьезным, лицо его выражало какую-то тоску, если не желание умереть. За все время занятия он не проронил ни слова. Я изредка поглядывал на его мольберт. Его рисунок к концу занятия представлял собою поле, усеянное цветами всех возможных видов; я никогда бы не поверил, что он самоучка — то было очень красиво, и все бы ничего, если бы снизу, там, где художники обычно ставят свою подпись, он не подписал: «Leave a beautiful corpse.» Тогда я этого не понял, да и позднее - только частично. После занятия Джерард сам подошел ко мне и просто предложил прогуляться. Я был немного удивлен, но согласился. С каждым новым днем я влюблялся в этого человека всё больше, но не признавался не то, что ему — даже самому себе. Я узнавал о Джерарде все больше и больше. Например, его родители погибли, когда ему было 10, и он жил с бабушкой, смерть которой мы вместе оплакивали 4 года спустя. Елена была самой мудрой и понимающей женщиной, с которой мне когда-либо доводилось иметь дело. Джерард долго не мог прийти в себя после её смерти, но, как известно, время лечит. Вылечило и его, и если не полностью, то частично восстановило его веру в счастливое будущее. Люди имеют особенность мимикрировать в любой ситуации, на то они и люди.
Двери в больницах, знаете, всегда такие тугие и тяжелые. Или это потому что я давно не ел ничего. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Во втором пролёте почему-то на одну ступеньку больше, это меня всегда удивляло. Шаги эхом отдаются в коридорах. На этом этаже почти и нет никого, лишь редко туда-сюда снует немногочисленный персонал богом забытой белльвилльской больницы. В солнечных лучах, столбами опускающихся на пол, кружится пыль. Её так много, что можно было бы принять за снег, если бы не очевидная календарная помеха и наличие потолка надо головой. Чтобы попасть в нужную мне палату, нужно пересечь коридор и свернуть налево. Отшиб. Сродни краю вселенной. Я открываю старенькую обшарпанную дверь, скрипит, на ладан дышит. Джерард всегда улыбается так солнечно, словно выиграл миллион. Несмотря на худобу, истязавшую его за последние два месяца, как никогда проявляющуюся бумажную бледность его кожи, он по-прежнему прекрасен. Я улыбаюсь ему в ответ, присаживаюсь на край его кровати. Он кажется таким хрупким, призрачным, но вот он, вполне себе осязаемый, сидит рядом со мной. - Ты знаешь, что Да Винчи на одни лишь губы Джоконды убил двенадцать лет? Двенадцать, можешь себе представить? Наверное, он любил Джоконду, и тогда его можно понять. Я бы мог рисовать твои, например, губы, до конца своей жизни. Наверное, - тут он запнулся, и, вздохнув, продолжил, - но, двенадцать чертовых лет! Это же почти пол моей и твоей жизней! - И тебя это действительно волнует? - поправляю прядь волос, упавшую ему на лицо. Этот человек не перестает удивлять меня. В груди свинец вместо кислорода, и дышать совершенно нечем. - Эм. Ну не знаю. Мне кажется, это интересно. - Да тебе все интересно, - улыбаюсь. Почему в нем просыпается желание жить? Именно сейчас, какая ирония. Я ложусь рядом с ним и буквально сгребаю его в охапку. Хочется растворить Джерарда в себе. Знаю, наивно, так его не спасти. Человека вообще ничего не в состоянии спасти от последней стадии лейкемии. Чувствую его улыбку на своем плече, и сердце просто разрывается от боли и тоски. - Кажется, ты мне сегодня снился, - мурлычет он куда-то в одеяло. - Как мило. И с чего бы это, правда? - Ну Фрэнк! - Джерард ненавидит, когда я иронизирую. Пытается обижаться, но улыбка его выдает. Я обхватываю его лицо своими руками и целую, и не передать словами, какое же это счастье - ощущать едва теплые потрескавшиеся губы Джерарда и знать, что он здесь, рядом. И тут же хочется биться головой об стену от страшного осознания, к которому подводят размышления о ценности жизни и её хрупкости.
Хлопает дверь. И опять. И снова. Я открываю глаза. Все такое мутное и туманное, и словно бы нет ни пола, ни потолка. Безвоздушное пространство. Но потом зрение стабилизируется. Мимолетно посмотрев на дверь, вспоминаю, что, вроде бы, вчера оставлял ее открытой — тут везде так душно. Поворачиваюсь к Джерарду. Он лежит и не шелохнется, смотрит на меня во все свои зеленые глаза. - В чем дело? Кто-то приходил? Он быстро моргает, словно выходя из ступора. - Но я слышал... - Нет, Фрэнк. Никто не приходил. Дурацкое, дурацкое ощущение, Джерард ведет себя странно, какое-то оцепенение во всем его виде и поведении. Он отворачивается от меня и кутается в одеяло, совсем как маленький. Помню, в детстве я всегда делал так же, думая, что за мной непременно придут монстры, обитающие в шкафу. Вот же детская логика. Как будто всамомделишним монстрам помешает какое-то одеяло. Но все же поведение его меня настораживает, но времени, как всегда, нет ни на что. Я смотрю на часы, и с предсказуемым разочарованием обнаруживаю, что мне пора на работу. Я огибаю кровать и целую Джерарда в лоб. Холодный, но это приятный холод. Джерард бледен, лицо белое, как у ангела, сливается с кипельно-белой наволочкой. Глаза же на контрасте практически черные. Он смотрит на что-то одному ему ведомое. Я вздыхаю. Он не хочет разговаривать. - Мне пора. Увидимся. Я очень часто виню себя за сухость и аэмоциональность. Но я устроен переживать все глубоко внутри. Слишком иронично и дерзко говорить любимому человеку «увидимся», когда знаешь, что можешь больше вообще не увидеть его живым, я знаю. Но мы стараемся отрицать то, чего не хотим понимать, мы отрекаемся от очевидного и делаем вид, что все так, как должно быть. Со временем становится все труднее принять истину. Я уже практически закрыл за собой дверь, когда Джерард едва различимо и тихо прошептал: - Я тебя люблю. Отчего-то стало вдруг не продохнуть. Горло сжало спазмом. Я так и не смог ничего ответить ему, просто ушел. Боль выжигала все внутренности. Я с удивлением обнаружил, что умею плакать, когда почувствовал, что слезы закапали на черно-белый кафель. Если бы он только знал, если бы он только мог почувствовать, как я без него не могу.
Новый день не приносит ничего. Мы словно увязли, попали во временной коллапс, кисель из континиуума. Я возвращаюсь в эту больницу пятьдесят восьмой раз. У меня мания считать все, что ни попадя — каждый сходит с ума по-своему. Тучи на небе чуть ли не черные, ветер холодный и пронизывающий. Я буквально слышу, как воют деревья, которых на этой улице посажено чуть более, чем чересчур. Отчего-то они только усугубляют впечатление заброшенности, а может, это и не впечатление вовсе. Сегодня я не встретил совсем ни одного прохожего, ну и ладно. Я слышу свист ветра даже через наушники и накидываю капюшон — уж слишком промозгло. Окрестности выглядят довольно зловеще, и внутри зарождается неприятное чувство; сердце прыгает в груди, желая вырваться, обделяя легкие кислородом. Бесполезно пытаться закурить, когда на улице ураган. От ветра скрипят старые ворота, за которыми буйства природы скрывают ветхий больничный корпус. Над головой грохочет небо. Чуть ли не бегом я устремляюсь в палату Джерарда. И отнюдь не потому, что боюсь промокнуть. Просто это конец. Отчаяние бьет тревогу, кричит и плачет во мне, почему-то именно сейчас я как никогда прежде осознаю безысходность. Предестинацию и фатализм, жизнь и смерть. Но вот он Джерард, живой. Как обычно. Лежит и рубится в приставку. Ну конечно. Конечно же, он живой. Ведь человек не может умереть, лежа в кровати и играя в '3 Eyes Boy', верно? Я улыбаюсь, наверное, как сумасшедший. Джерард подозрительно косится на меня. Я заметил в палате два громко гудящих телеметрических монитора. Зачем?... - Привет, - говорю. Присаживаюсь с ним рядом, выхватывая из его белоснежных маленьких ладошек джойстик и откладывая его в сторону. - Эй, там тринадцатый... - его возглас оседает где то в глубине моих легких, я целую его , прижимаясь к нему всем телом, и он отвечает мне. Мы вместе довольно давно, но каждый новый поцелуй — это по-прежнему произведение искусства, нечто неописуемое и определённо особенное. Невыразимое. Я еще очень долго не отпускаю Джерарда, вжавшись щекой в его плечо. Для меня он всегда пах клубничным молоком. Или, знаете, всякие эти клубничные батончики. - Все это хорошо, но я хочу пройти уровень, - его слабый смех мелодией разносится в ушах. Я с сожалением разжимаю объятия. Джерард разыскивает джойстик в куче из простыни и одеяла и продолжает играть. Несмотря на усталость и бессилие он хочет добраться до нового этапа. А я мог бы, но не хочу. Жизнь слишком утомляет, и к концу тринадцатого уровня у тебя остается всего один шанс. А ты просто лежишь и смотришь на это заветное ”next level”, ничего не предпринимая, потому что тебе страшно. А у некоторых нет шанса нажать на эту кнопку, так как предыдущий, двенадцатый уровень, еще не пройден. Но они пытаются, хотя ваши силы равны, а у тебя даже есть преимущество. Вот и отличие между ними и тобой. Примерно через полчаса начинается настоящая гроза. Хлипкие оконные рамы так сильно дрожат, что, кажется, вот-вот вылетят совсем. - Доиграй за меня, - просит Джерард. Наверное, устал. - Я же тебе всю игру запорю, - отвечаю. Я никогда не умел играть. - Играй! - шепотом требует он, а сам сворачивается клубочком и, обессиленно закрыв глаза, засыпает.
Я проиграл аж до 5 утра. Решив размять шею, я заметил, что последнюю жизнь моего трехглазого бойца слопал какой-то монстр. Достойная смерть, но мне кажется, Джерард этого не одобрит. Нужно перед работой успеть зайти домой домой, перехватить чего-нибудь. Я так устал. Бросив джойстик на тумбочку, я заметил на экране надпись из трехмерных черных букв, крутящуюся вокруг своей оси.
GAME OVER.
Всего два слова и восемь букв.
1999.
Я говорил, что время лечит? Нет. Я врал. Полгода ничего не сделали с моей болью. Огни на улице слепят, сквозь пелену, застлавшую глаза, они все сливаются в одну бесконечную бездну света. Слезы капают на землю. Может, там лучше, Джерард? Прости меня. Отсюда, с Золотых Ворот*, я вижу многое. Вода внизу такая темная и страшная. Машины проезжают мимо и никто не видит меня, зато я могу видеть всё. Нас никогда никто не замечал. Ты грезил Золотыми Воротами с тех пор, как мы познакомились. Мы хотели вместе съездить сюда как-нибудь, да все времени не было. Зато теперь я здесь. Я надеюсь, у тебя все в порядке. Я так и не сказал тебе, что люблю тебя, Джерард. Джерард, Джерард. Твое имя словно молитва. В шуме машин его совсем не слышно, ну и пусть.
Я хочу исправить все свои ошибки. Я хочу снова быть с тобой. Я наконец хочу сказать тебе, как сильно я тебя люблю.
"Your hands still catch the light the right way And our hearts still beat the same."
ps: Даже не уверена, прочтет ли это кто-нибудь. Но если вам все же удалось добраться до этой строчки, то спасибо за то, что потратили свое время на мой мысленный бред. :3 Для атмосферы и всякого такого можно послушать La Dispute - Such Small Hands. Но можно и не слушать. *Мост Золотые Ворота — висячий мост через пролив Золотые Ворота. Он соединяет город Сан-Франциско на севере полуострова Сан-Франциско и южную часть округа Марин, рядом с пригородом Саусалито
Охх, иногда я жалею, что не слишком-то чувствительная... Спасибо за эту грустную прелесть, вы прекрасно излагаете свои мысли в этом направлении, буду перечитывать не раз
Это из серии тех вещей, которые "эх, лучше бы я таки заплакал". Наверное, уже вечность прошла с тех пор, как фик был выложен, и, да, мы ещё переписывались с тобой в это время. Но, я думала, ты поймёшь как никто, почему я не могла прочитать его конкретно тогда. Но сейчас фик сделал вечер для меня, теперь уже свободного от учебного мозготраха человека.
И, вот, да здравствуют грустные фики! - самый любимый на свете жанр. Да, это грёбанный мазохизм, знаю, но что поделать, если, прочитав вот эту конкретно работу, хочется сказать: "Этого и жаждала моя душа". Забегая наперёд, скажу, что было непривычно читать тебя в размере мини, зная, что ты честно и прилежно пишешь один большой фик. И "знакомство заново" нисколько не разочаровало - наоборот, хотелось бы в дальнейшем (если у тебя, конечно же, будет на это настроение и вдохновение) читать твои мини наравне с In order to understand. У тебя получилось весьма и весьма атмосферно и концентрированно - так, как это и должно быть в небольшом фике. С одной стороны, читая что-то особенно грустное и мрачное, задаёшься вопросом: "Это, наверное, плохо, что в душе у авторов происходит что-то, что от переизбытка побуждает изливать свою грусть в творчестве". И, увидев в шапке слово "депрессия" (а наш с тобой разговор я тем более помню), даже ещё не прочитав фик, я уже испытала некую грусть. Но, надеюсь, что если нерадостные мысли здесь, разлепленные словами в тексте, значит, в тебе самой их поубавилось? Наивно или нет, но всегда буду верить во всепревращающую силу творчества.
И ты выбрала темой для фика болезнь и смерть одного из двух влюблённых. Я внимательно вчитывалась в описания внутренних переживаний Фрэнка, потому что процессы в психике человека, который потерял или скоро должен потерять, - ещё более ужасающе печальны, чем сам факт смерти. Спасибо тебе ещё раз за тему - она для меня важна, потому что злободневна, - я часто об этом думаю. И твой Фрэнк дал мне очередной ответ на вопрос, как себя ведёт и что чувствует человек на грани потери. И ещё. Вначале был такой контраст между солнечным, улыбающимся, жаждущим жизни молодым художником и нависающей над ним тенью смерти. Это же она, невидимая для Фрэнка, вошла в палату Джерарда? Интересно: в Джерарде всегда было столько света и жажды жизни? Или, как это всегда бывает, смерть подгоняет время, заставляет проживать наполненно каждую минуту, чтобы умереть хоть в относительном спокойствии? Мне вот кажется, что Джерард был таким всегда. И, кхм, сейчас не в тему, но в сааамом начале было красиво сказано:
поделили свое одиночество на двоих
За что ещё спасибо - за то, что не было в фике излишней драматизации и соплей, как это раз через раз бывает в дэзфиках. На моих полках дэзфики наподобие твоего лежат под почётным грифом сдержанности, и такие дэзфики я ценю больше всего. Нет, конечно, Фрэнк высказывал свои сожаления, свою боль, даже в конце, как я поняла, всё-таки рухнул с моста. Но, поверь, это всё не выглядело карикатурно или наигранно. Даже самая страшная боль, оказывается, может быть преподнесена благородно и с достоинством, без театра - так, как скорее всего, бывает у измученного сердца в жизни. Измученные сердца вряд ли орут на срыв - они шепчут. Прошу прощения за аллегории, но они наглядный пример того, что фик заставляет переживать и размышлять. Наивысшая точка напряжения - от Game Over к мольбе Фрэнка в небо - таки наиболее держали в нём, в напряжении. И я никак не могла предположить, что Фрэнк сиганёт с моста - почему-то упорно думала, что, потеряв, он тем не менее продолжит свою жизнь. Но судить обезумевших от горя вообще очень сложно и вряд ли нужно.
В общем, спасибо тебе. Не знаю, что повторить ещё раз - пожалуй, что приятно, когда есть фики, которые создают вокруг тебя атмосферу, тебе - передают своё настроение, из которых извлекаешь для себя что-то полезное. Ну и, главное, хорошо, что хорошо написано. Таки сердце
omen sinistrum failed to feel, спасибо тебе большое за твои неизменно чуткие и умные отзывы. я, честно, не знала, могу ли и способна ли вообще передать атмосферу, что было моим главным желанием. теперь я понимаю, что, по крайней мере, не безнадежна. и даже слов нет, вот нечего сказать, когда тебя поняли так, как сам себя так не понимаешь... так что прими мою огромную немую благодарность! <3
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
