Явление 3.

* * *

Одна из первых вещей, которые я заметил, когда очнулся, были донельзя белые стены больничной палаты, но меня это ни сколько огорчало. Я наоборот обрадовался, что меня уже успели перевести из реанимационной; я бы не выдержал, очнись я в той комнате. Хоть мне ничего не довелось вспомнить из-за наркоза, тогда это было последнее место, где я хотел бы находиться – я мог банально начать беспокоиться. Я огляделся и увидел еще две кушетки помимо моей, но обе пустовали и, кажется, не ожидали новых пациентов. Боясь пошевелиться, я покосился на тумбочку, которая, как и следовало во всех палатах, стояла неподалеку. Она так же была пуста: на ней не было ни свежих цветов, ни фруктов, ни открытки с пожеланиями о скорейшем выздоровлении – она была девственно чистой; такой, какой ее оставила уборщица, когда последний раз протирала пыль. На самом деле этого следовало ожидать – мое одиночество. Я сам провинился, когда не позвонил родителям и не известил их об операции, но, не смотря на это, в голове все равно теплилась надежда, что они придут – они всегда каким-то образом угадывали, когда моя задница была не в порядке.

Я проделал попытку пошевелить рукой, которую, казалось, совсем не чувствовал – такое порой бывает, когда приходится долго лежать в неподвижности. По длине всей руки прошлась дрожь, пробуждая мышцы ото сна, и движение, которое я рассчитывал сделать плавным, получилось резким и дерганым. Я недовольно поджал губы, раздосадованный собственным непослушным телом и вновь попытался пошевелить конечностью, сжав пальцы в кулак – но я тут же был прерван тихим щелчком ключа в замке. Дверь раскрылась и под цоканье каблуков в палату вошла медсестра. Заметив, что я был уже в сознании, она сдержано улыбнулась.

— Ничего не болит? – скупо поинтересовалась она, подошла ко мне и задрала одеяло, чтобы обследовать шов на животе.

— М, нет, – еле выговорил я: мой язык плохо слушался меня, а во рту все пересохло, – только я почти не чувствую свое тело. Это нормально?

— Да, это пройдет. Здесь больно? – она еле ощутимо коснулась моего живота.

— Нет.

— А здесь?

— Тоже нет, – я отрицательно мотнул головой уже порядком раздраженный этими детскими вопросами. Похоже, женщина  догадалась об этом, потому что мгновенно убрала руки от моего живота и вынула из кармана своего больничного халата блокнот, чтобы сделать несколько пометок:

— Что ж, мистер Айеро. Операция прошла успешно, и завтра вы сможете вернуться домой. Рекомендуем вам не питаться жирными, острыми и кислыми продуктами в течение нескольких недель. На этом все.

— Ко мне не было посетителей?

— Нет, никто не приходил, – отчеканила она, бросив взгляд на пустующую тумбочку, зная по какому месту «стрелять», и мне стало стыдно, хотя, по сути, мне нечего было стыдиться – не по своей вине я так сделал. Проникнувшись моим безнадежным положением, медсестра поспешно спрятала свои записи обратно в складки халата и вновь вытащила что-то на свет – это был мой мобильник, который я доверил доктору перед операцией. Она понимающе кивнула в ответ на мой благодарный взгляд и добавила, прежде чем уйти: – Всего хорошего.

Она ушла, и я остался в тишине белоснежной палаты, прерываемой только еле различимыми звуками движущихся машин снаружи и больничным шумом за дверью. Я был один, погруженный в пучину собственного безделья; не смотря на то, что комнату пронизывали солнечные лучи, вокруг меня сгущалась темнота. Тоска давила на меня, застилая взор, и я в прямом смысле слова чувствовал ее крепкие пальцы, сжимающие мои виски. Я очень сильно пожалел, что не додумался взять с собой какую-нибудь книгу или лэптоп, с ними было бы гораздо легче справиться с тем наваждением. С кряхтеньем я попытался принять более удобную позу, лишь бы не продолжать смотреть на бесконечно белый цвет потолка. На ватных руках я приподнял свое тяжелое тело и уселся в полулежащее положение. Металлическое изголовье кровати льдом обожгло мою шею, и я невольно дернулся вперед, зашипев от дискомфорта. Подняв подушку повыше, я рухну обратно на нее, наконец-то чувствуя долгожданное облегчение. И, расслабившись, я понял, что уныние вновь охватило мою голову; короткое занятие смогло ненадолго отвлечь меня, но стоило прекратить, как мысли прорвались неконтролируемым потоком. Я осторожно потянулся к телефону, чтобы посмотреть время, и может заодно проверить пропущенные вызовы и сообщения.

Было довольно позднее утро; ни сообщения, ни звонка. Честно говоря, тогда я смел надеяться, что придет Мэтт – мой приятель по работе – он знал, что я взял больничный (ему, как ни как, пришлось вкалывать за двоих). Я даже смел рассчитывать на короткий звонок, где он бы поинтересовался о моем самочувствии, но сотовый молчал, как и продолжал молчать в течение всего времени до конца моего пребывания в больнице.

Тяжело выдохнув, я старался не думать более о своем положении забытого человека, а так же не обвинять во всем окружающих; в конце концов, исключительно я являлся причиной тому, почему моя тумбочка пустовала. Я прикрыл тяжелые веки, совершенно четко решив для себя забыться сном. В голове все еще теплилась надежда…

В какой-то момент из коридора послышались возгласы – они не были очень громкими, но достаточно для того, чтобы, подобно урагану, нарушить тот самый флегматичный ритм, в котором пребывало здание – именно здесь я испытал, как мне показалось, один из самых неподдельных эффектов дежавю. Я раскрыл свои веки, прогоняя все мысли прочь, и прислушался к звукам. Высокий голос вновь пробил образовавшуюся тишину, я не ошибался – я действительно слышал его ранее, вопросом оставалось только, где именно. Ответ пришел сам, причем довольно внезапно. Я не успел даже протянуть руку к телефону, чтобы в очередной раз сверится со временем, когда в дверь скромно постучали. Первая мысль, пришедшая мне в голову – это была медсестра, которая решила в очередной раз проверить мое состояние; поэтому я даже не подумал отвечать, полагая, что она сама войдет без какого-либо на то дозволения. Но дверь не открылась, а женщина не вошла в палату, вместо этого раздался очередной стук – еще менее уверенный, чем первый. Не имея ни малейшего понятия о том, кто это мог быть, я слабо откашлялся, чтобы избавится от хрипоты в голосе, и позвал:

— Входите!

Еще не привыкший к разговорам после операции, мой голос показался мне очень тихим и обрывистым, словно я молчал несколько дней; хотя это было не так далеко от истины – кроме медсестры и доктора я не вступал ни с кем в диалог уже более суток. К счастью, не смотря на все это, меня расслышали, даже будучи находясь за плотно закрытой дверью, чему я был несказанно рад – это лишало меня необходимости раскрывать свой рот вновь. Но моему рту все же пришлось раскрыться; правда, не из-за того, что мне нужно было что-то говорить, а из-за того, что я не смог сдержать удивление, которое быстро захватило мое и без того непослушное на тогдашний момент тело. Я почувствовал, как живот чертыхнулся внутри, в то время как неведомые мне ранее бабочки вырвались из своего кокона и начали летать в голове, раскидывая все мысли в беспорядок, наводя хаос. У порога стоял Джерард, успевший бесшумно закрыть за собой дверь, и теперь встревожено теребил рукава своей темной толстовки, что на этот раз не имела на себе никакого рисунка. Он стоял и не двигался, ожидая, пока я что-нибудь скажу; но я был не в состоянии выдавить из себя ни единого слова. Я осознавал, что он не мог ничего сделать без моей помощи – ему нужно было понять, где я нахожусь, найти меня по голосу – но и, взяв это во внимание, я все так же продолжал молчать и пялиться на него, не в силах преодолеть свое ошеломление. И только его слабая улыбка помогла мне прийти в чувство.

— Фрэнк? – негромко позвал он меня, не скрывая в своей интонации смятение, а возможно, он и вовсе пытался его подчеркнуть, чтобы я, наконец-таки, отреагировал на его присутствие.

— Д-да. Привет, Джерард.

Мой голос предательски дрогнул, а я испугался, что столь неумелая фраза, сорвавшаяся с моего языка, могла повиснуть в воздухе, создавая напряжение между нами. Но этого не произошло – Джерард отлично справился с ситуацией. Мотнув в мою сторону голову, он улыбнулся еще шире, отчего я увидел его крошечные не совсем ровные зубы; они казались белоснежными, хотя такими и не являлись, они излучали всю его чистоту. Не торопясь он подошел к моей кровати и, остановившись в полуметре от нее, легким движением накинул челку на глаза; на его губах до сих пор играла улыбка. Тут до меня дошло, что я до одури был рад его видеть.

Мои губы растянулись в ответной улыбке:

— Я так рад, что ты пришел.

Он ничего не ответил, но это и не требовалось. Я осторожно сдвинул ноги к противоположному от него краю кушетки, чтобы освободить место для Джерарда, где бы он мог сесть. Заслышав шуршание одеяла, он безошибочно опустился рядом, а потом опять поднял свою голову на меня. Мне тогда по-настоящему не хватало человека, с кем бы я мог посидеть и поговорить, скрасить свое одиночество, мысли о котором не так давно чуть не заставили меня выть от отчаяния. И я был очень счастлив, что этим человеком оказался Джерард, появившийся буквально из неоткуда, по взмаху волшебной палочки, в самый важный для меня момент.

— Как ты узнал, что я здесь? – вырвался у меня вопрос. И только после того, как он был задан, я понял, что он являл собой одну из тех вещей, на которые я действительно хотел знать ответ.

— Фрэнк, ты говорил, что у тебя будет операция. Не стоило большого труда узнать, когда именно. Особенно, когда доктор – мой хороший приятель, – хитро усмехнулся Джерард, обрадовавшись тому, насколько хорошо сработал его план. Он поставил на свои колени бумажный пакет, который я до этого по неизвестным мне причинам не замечал, и нырнул в него рукой, извлекая содержимое, – я тебе тут кое-что принес, Фрэнки. Надеюсь, тебе понравится! Доктор сказал, что тебе нельзя чипсы и колу, поэтому пришлось закупить овсяное печенье и сок. Любишь апельсиновый?

— Д-да, спасибо.

Его слова вылетали с невообразимой скоростью, что я еле поспевал за своими мыслями. Нет, Джерард говорил совершенно спокойно, неторопливо, размерено. Но с каждой его фразой, что слетала с губ, я все больше и больше терял голову, удивляясь и поражаясь. Я не мог поверить, что такой человек, как он, действительно существует. Он казался настолько совершенным, что я начинал плохо контролировать свои эмоции, и оставаться в себе становилось все менее реалистичным. Я тщательно наблюдал за ним: как его тонкие руки выуживали из пакета сок, а пальцы крепко сжимали коробку, что ногти немного краснели; как он осторожно ставил ее рядом с моим бедром, сминая простынь, а затем пробегался подушечками пальцев по застиранной больничной ткани. Он перестал улыбаться, но это не значило, что он был недоволен – его лицо сохраняло свет восторга. Он был одним из тех редких людей, которые умели улыбаться не только губами, но и всем телом.

— Тут есть тумбочка рядом со мной. Давай я поставлю, – предложил я, когда заметил, что Джерард недовольно поджал губы, ощупывая неустойчивый матрас кушетки.

Я проделал попытку забрать у него продукты, но Джерард утянул их себе за спину и отрицательно замычал, чем не мог не напомнить мне ребенка:

— Я сам, – с этими словами он возвратил коробки из-за спины и чуть нагнулся вперед в попытке найти вышеупомянутую тумбу. Неудачно ударив печенье о деревянные стенки, он все же нашел ее и поставил на нее продукты, мимолетно скользнув рукой по поверхности, словно протирая пыль. Сначала я не обратил на это внимания, но когда Джерард спросил у меня следующий вопрос, я понял, что он гребанный сыщик: – К тебе, Фрэнк, еще никто не приходил. Неужели я твой первый посетитель?

Я опешил:

— Как ты это определил?

— Ну, Фрэнки, больным обычно носят угощения! А на твоей тумбочке лежит один телефон, – он улыбнулся, искренне пытаясь не показывать свое торжество, вызванное его правильной догадкой и моей изумленной интонацией, но, к слову, у него это получалось крайне бездарно, – надеюсь, если твои родственники придут, я не помешаю. Не хочу навязываться.

Это не были те слова, которые несли в себе грусть, печаль или что-то еще в этом роде, но именно эти эмоции я услышал в последних нотках его речи. Мне стало не по себе, как будто я был причиной его перемены в настроении, хотя по-другому и не могло быть – кроме меня в той комнате никого не было.

Наверняка, ему часто приходилось чувствовать себя обузой на попечении родственников, кем-то, кто мешает им жить свободно. И я понимал, насколько это чувство ужасно, даже я не выносил сидеть на шее своих родителей, именно поэтому как можно быстрее снял квартиру и съехал от них. Но Джерард был другим – ему невозможно было жить одному, вдали от близких людей; он был обречен на то, чтобы постоянно связывать им руки по швам. И он знал это. Он ни в коем случае не был глупым парнем – он замечал подобные вещи, если они имели место быть.

Мне захотелось его утешить, но я все никак не мог подобрать нужных слов. Я слишком быстро понял, что не готов разговору с ним – с таким человеком, которым он являлся.

— Не беспокойся, они придут только вечером, – зачем-то соврал я, не захотев признаваться в том, что ни мать, ни отец не знали, что я находился в больнице. Глядя многим позже на те воспоминания, я бы сказал, что мне было немного завистливо, что Джерард имел родителей куда заботливей, чем мои собственные. Но это была белая зависть, что вы; Джерард заслужил их сполна, я никогда не желал ему других.

Он лукаво усмехнулся, похоже, догадавшись, о чем я думал; и здесь я понял, что ошибался, полагая, что подобные вещи приносят ему грусть. Теперь, видя его улыбку, я вовсе сомневался, что он хоть раз думал в этом направлении – он был достаточно уверен в своих близких, чтобы эти мысли не приходили ему в голову.

— Тогда мы сделаем все быстро, – туманно отозвался он и облизнул свои губы, которые тут же вновь изогнулись в усмешке.

Тут я вспомнил, что еще ничего не ел с момента моего пробуждения, а печенье, которое принес Джерард, было как нельзя кстати. Я потянулся к тумбочке, чтобы взять упаковку. Руку обдало легким покалыванием, но я не обратил на это внимание, лишь кратко сморщив нос, и принялся распаковывать еду. Джерард, конечно же, понял, чем я был занят, исходя хотя бы из оглушающего звука, который издавала обертка. Он улыбнулся и подсел чуть ближе ко мне, сложив свои руки на колени. Я чувствовал, что он хотел что-то сказать или сделать, но почему-то он до сих пор бездействовал. И, откровенно говоря, я догадывался о его желаниях. Я прекрасно помнил нашу последнюю на тот момент встречу, особенно ее окончание – тот поцелуй, поведение Джерарда, все его слова и прикосновения. Я старательно избегал любых мыслей об этом, каждую минуту находя себе наиглупейшее дело, лишь бы не копаться в том, что произошло на веранде в тени его дома. До сих пор я точно не знал, какое мнение имел по этому поводу, из-за чего не мог дать надлежащую оценку – я просто избегал любых размышлений. Но это не могло продолжаться вечно, должен был наступить момент, когда мне пришлось бы задуматься над этим. Единственное, что оставалось предельно ясным – я нравился Джерарду; причем настолько, что он готов был пригласить меня на ночь в свой дом. Именно это, скорее всего, никак не укладывалось в моей голове. Даже когда все это произошло со мной, я не мог поверить, что слепой человек – инвалид – мог пойти на такие откровенные, страстные поступки. Я всегда представлял подобных людей другими: несчастными, беспомощными, жалкими – но Джерард был их прямой противоположностью, опровергая все мои и общественные стереотипы. Пожалуй, это был один из поводов, почему тогда я сказал «нет» – я просто не мог все это принять.

Я почувствовал, как неспокойствие зародилось в моей голове, а где-то внутри кольнула новообретенная вина.

— Фрэнки? – он легонько коснулся моего бедра, и его ладонь показалась мне до ужаса горячей, даже через одеяло я почувствовал ее температуру. Я поймал себя на том, что в моих руках до сих пор находилась пачка печенья – не до конца раскрытая, не распакованная полностью – похоже, я слишком глубоко задумался. Я поднял взгляд на Джерарда и заметил, что он наклонился чуть ближе ко мне, зачем-то принюхиваясь, а его брови обеспокоенно изогнулись, – ты в порядке?

— М, да. Прости, я задумался. Ты что-то говорил?

— Нет, Фрэнк, я молчал. Ты вдруг перестал открывать печенье и больше не двигался. Я заволновался, – он замолчал на некоторое время и в задумчивости прикусил нижнюю губу, подбирая слова, – и… о чем ты думал?

Я готов был поклясться, что он знал, о чем я думал, и без этих глупых вопросов, но по неизвестным мне причинам он хотел добиться этого от меня. Не спорю, что это могло мне только показаться, но у него постоянно был такой вид, будто он знал все. Поэтому любые вопросы, исходившие с его стороны, звучали исключительно как дань вежливости; хотя ему всегда были интересны ответы – он неизменно добивался их (даже если порой я не хотел отвечать) и внимательно слушал. Но то была другая ситуация – я не знал, как ответить на его вопрос. Конечно, в моей голове уже был сформулирован некий ответ, но я никогда не хотел обижать его или считать слабаком – он не был таким; и мне нужно было подобрать подходящие слова, чтобы описать то, что меня действительно волновало. Для начала, это нужно было вычленить среди моего бардака мыслей, а это было не так просто, как казалось.

Джерард сразу почувствовал мою внутреннюю борьбу (наверное, мои мозги так громко кипели). Он крайне деликатно выхватил так и не раскрытую упаковку с овсяным печеньем и положил ее обратно на тумбочку.

Я не успел заметить, в какой именно момент это произошло, но когда я сфокусировал свой взгляд на Джерарде, его пальцы уже переплетали мои и ласково гладили кожу. Неконтролируемый рваный выдох, сбежавший из моего горла, казалось, оглушил нас обоих; Джерард нежно улыбнулся, стараясь меня приободрить, но я только сильнее ощутил смущение и жар на моих щеках. Он аккуратно выпрямился, стараясь не выпускать мою ладонь ни на секунду, и сложил ее себе на бедро, не прерывая свои ласки. От такого жеста мой живот перевернулся пару раз, а перед глазами заплясали кислотные пятна. Мне показалось, что мне станет дурно от эмоций, разом заполнивших меня сверх нормы; я еле сдержал порыв, твердящий мне наброситься на Джерарда с объятиями. Наверное, только не до конца оклемавшееся тело помешало мне. Зато я нашелся с ответом.

— О тебе, – еле слышно прошептал я, как будто кто-то мог нас подслушивать, и уже открыл рот, чтобы продолжить, как меня прервал громкий и требовательный, столь несочетающийся с атмосферой, стук в дверь.

— Джи, у тебя осталось ровно две минуты! – произнес человек за дверью, и вдруг я понял, что вызвало во мне тот самый эффект дежавю. Этот голос… он принадлежал матери Джерарда, которая не так давно в этой же самой больнице познакомила меня со своим сыном; не сознательно, кончено же.

Он коротко засмеялся, позабавившись над тем, как его мать «вписалась» в наш так толком и не состоявшийся разговор; и этим смехом он разрушил последние частички той пелены, что огораживала нас обоих от всего мира своей туманной паутиной. Она подталкивала нас друг к другу, подначивая к тому, чтобы начать разговор, а он это уничтожил. Но не успел я толком это осознать, как он вернул все на свои места, возобновив поглаживание моей ладони и шепотом спросив:

— Фрэнки, почему ты боишься? – с полуулыбкой, но серьезно поинтересовался Джерард, – я ведь привлекаю тебя.

Я чуть не подавился воздухом, который в тот момент вбирал в легкие. Я не был возмущен или зол, я был просто шокирован тем, что он настолько открыто во всем изъяснялся. К моему лицу прилила краска, и огромная волна смущения обрушилась на меня. Я почувствовал себя дурацким школьником, пытающийся признаться понравившейся ему девочке, но только это больше походило на нечто другое – словно сама та девочка, которой я симпатизирую, подошла ко мне и сказала что-то на подобии: «Ты ведь любишь меня. Давай встречаться!». Мне не дали ни слова, ни выбора.

— Почему ты так думаешь? – спросил я, намереваясь на этот раз точно узнать ответы.

— Ты теряешься рядом со мной, – ласково прошептал Джерард, смекнув, о чем именно я спрашивал, и невесомо сжал мое запястье.

— Быть может, я просто не знаю, как вести себя с тобой! – протараторил я и постарался выдернуть свою ладонь из его пут.

Неожиданно хватка у моего запястья стала тверже и требовательней – я попросту не смог вырваться из его капкана. Он не собирался меня выпускать, он хотел, чтобы наш разговор не обрывался на этом месте; он хотел доказать мне что-то, а для этого ему нужно было еще немного времени. Я сразу остановил свои попытки избавиться от его пальцев и покорно повиновался. Я не лгал, кода сказал, что не знаю, как мне себя вести с ним; в моем окружении не было ни одного «особенного» человека, и я никогда с ними не общался. Я считал, что к подобным людям нужно обращаться с уважением и сочувствием, добротой и терпением; хотя каждый раз, при виде таких людей, мне хотелось скрыться на другом конце квартала или свернуть в противоположную сторону – я не хотел лгать и о том, что они меня пугали и заставляли меня притворяться.

— Нет, это не так, – отрицательно помотал головой Джерард. Я даже не понял, что конкретно он отрицал – мои рассуждения или мои слова; как я уже не раз убеждался, он мог читать мои мысли, и я бы не удивился, если он знал их и на тот момент, – ты не чувствуешь страха. Мне это нравится, Фрэнк. И ты мне тоже нравишься.

Дыхание сперло, и несколько секунд я не дышал вовсе. Я постарался воспроизвести все то, что он мне сказал, но в голове крутилась одна единственная фраза – «нравишься». Он сказал это в своем стиле – открыто и искренне, при этом сохраняя естественность ситуации, словно он говорил эти слова настолько часто, что это вошло у него уже в привычку. Я вгляделся в его лицо, пытаясь найти хоть единственный изъян, который бы сообщил мне, что это лишь шутка или полнейшая несерьезность. Но его лицо оставалось чистым и ясным, как небо в погожий день, и это не могло не вызывать во мне волнительное натяжение, щекотавшее низ живота.

Джерард осторожно подался вперед, не сомневаясь в правильности того, что он делает. Его рука больше не сжимала мою ладонь; она бережно скользила вдоль моего предплечья. Подобно маленькому пауку подушечки пальцев касались кожи, проделывая себе дорогу наверх, а когда они добрались до ключиц, уверенно потянулись к моему подбородку. Джерард бесшумно переместил свободную руку по другой бок от меня, чтобы случайно не упасть, и придвинулся еще ближе. Его челка спала на бок, что я мог видеть его подрагивающие веки, которые он, словно по привычке, хотел раскрыть и увидеть мое исполненное предвкушением лицо. Но он этого не делал и продолжал держать глаза закрытыми; в любом случае, ему никогда не довелось увидеть меня… к сожалению.

Из его приоткрытого рта вырвался горячий воздух, обжигая мою кожу. Но прежде чем я успел ответить ему тем же, он окончательно сократил между нам расстояние, прижавшись к моим сухим губам.

Но более он ничего не делал и просто ждал, когда я привыкну к тому, что между нами есть нечто больше, чем обычное общение.

И я привыкал. Стараясь забыть о том, что один из тех людей, которых я избегал на улицах, я пытался понять, что Джерард есть. Он был прекрасным, совершенным; он был тем, кто всегда делает то, что чувствует. Он не стеснялся, не ощущал дискомфорта в том, кем он был; даже его неспособность видеть никак не повлияла на него. Он был искренним. И разве этих поводов не достаточно, чтобы полюбить его?

Я оторвал руку от кушетки, но не для того, чтобы оттолкнуть его или отстранить, а для того, чтобы прижать его ближе к себе, пропуская его темные волосы на затылке через пальцы. Без промедлений я сам продолжил нашу близость, врываясь языком в его рот. Джерард улыбнулся сквозь поцелуй, снова не в состоянии скрыть свое торжество; но сейчас этого было ни к чему – я хотел видеть, чувствовать, как он был счастлив, а также взволнован. Его губы слегка дрожали от волнения или возбуждения, но язык двигался уверено, играя на пару с моим. Этот поцелуй разительно отличался от нашего первого – в нем не было никакого подтекста, которым переполнялся предыдущий. Джерард не стремился показать, что после между нами обязательно должна быть сексуальная связь, он просто делился своими чувствами со мной. И, даже если бы на этом все закончилось, Джерард бы уже был благодарен тому, что между нами успело произойти. Конечно, я бы посмел расстроиться, а может даже разозлиться, но он был другим – в отличие от меня, он бы поместил эти воспоминания в «хороший» раздел своей памяти, чтобы потом, сидя перед камином в кресле, вспоминать их и ощущать прилив наслаждения от произошедшего.

Но пока этого ничего еще не произошло, и мы просто целовались, полулежа на больничной койке. У нас было время для всего, что мы могли бы совершить вместе и подумать над тем, что мы будем с этим делать; и пока нас никто не торопил.

— Данные тебе минуты истекли, Джерард!

Ну, может я немного ошибся на счет времени.

Джерард прервал поцелуй, немного отстранившись, чтобы отдышаться. Его грудь спина подрагивала от смеха, который он старался уничтожить где-то еще в зародыше. Я не хотел, чтобы он так делал; в конце концов, я сам сдерживал смех. Я негромко засмеялся, давая Джерарду возможность сделать то же самое, и он воспользовался ей по полной программе. Уткнувшись в мое плечо, он тоже начал смеяться, более не сдерживая ни себя, ни свои эмоции; а у меня, наконец, появился шанс послушать его звонкий легкий смех.

Вскоре он перестал смеяться и отклонился от моего плеча.

— Она любит появляться в самые неудачные для этого моменты, – с улыбкой на лице сказал он, осторожно поглаживая кожу на моем плече, – думаю, Фрэнки, ты уже это понял.

Но меня беспокоила не столь его мать, сколько один вопрос, сформировавшийся у меня в голове:

— Мы ведь еще встретимся?

— Тебе решать, – он безразлично пожал плечами, как будто мой ответ для него не так важен; как будто он не расстроится, услышав отказ. Возможно, так оно и было. В конце концов, я уже говорил, что он не будет порицать ни меня, ни мои действия.

Оставив мою руку в покое, он тут же поднялся, не давая возможности мне ответить. Выпрямившись, он отдернул толстовку, задравшуюся немного вверх, и развернулся в сторону двери. Его шаркающие шаги казались мне такими тихими, пока я смотрел в его спину, все дальше и дальше отдаляющуюся от меня. Я уже начал полагать, что он так и уйдет, не оставив ни слова; но когда я об этом подумал, он развернулся, чтобы с улыбкой сказать:

— Пока, Фрэнк.

После он открыл дверь, у порога которой уже стояла его белокурая мать, сжимающая в руках тонную складную палочку, предназначенную для слепых. Джерард взял ее из рук матери и, показав мне на прощание знак мира, закрыл за собой дверь.

Комната снова погрузилась в молчание, но я не чувствовал то, что чувствовал ранее, до прихода Джерарда; мне было хорошо и беззаботно, впервые я ощущал некоторую окрыленность, не посещавшую меня довольно долгое время. Хотя после того, как он ушел, оставив меня решать наше будущее в одиночку, пустота начала давить на меня; но это не была душевная пустота или что-то типа того, скорее это была пустота, означавшая отсутствие головокружительных бабочек, которые летали внутри меня, пока Джерард был рядом. Зато теперь, когда его нет, у меня действительно было время подумать над тем, что я хотел сделать со всем этим, и теперь никто меня не торопил.