Явление 1.

* * *

Я познакомился с ним случайно и крайне грубо; наше знакомство началось с поганой ноты, которой не должно было быть вовсе в нашем совместном произведении. Тогда я ожидал своей очереди на гребанное обследование по подозрению в аппендиците. Я очень разозлился, когда его впихнули в кабинет доктора – буквально перед моим носом, ровно за мгновенье до того, как я сам должен был оказаться внутри. Его громкоголосая мамаша безостановочно твердила о какой-то там медицинской карте, словно это могло потушить мое вспыхнувшее негодование. Но как бы то ни было, она протиснулась в этот чертов кабинет раньше, чем я успел как-либо отреагировать, таща своего исхудалого сына под руку.

После короткой суматохи все вновь остановилось, вернулось во флегматичный ритм, как и должно быть в больницах, и лишь незримая пелена напряжения повисла между приемной и дверью кабинета, в которую все уткнули угрюмые взгляды. Взбалмошный ураган в образе матери и сына прошелся по всем присутствующим и оставил неприятный след, заставив их задуматься.

Во мне тоже остался след, давший мне пищу для размышлений – исключительно негативных размышлений. Я был раздражен тем, что отсидев более часа здесь, в больнице, и мучаясь от острой ноющей боли в животе, меня оттолкнули назад – до того, чтобы я самолично смог открыть эту дверь. И во всем виновата дурацкая неведомая мне карточка, за которой с такой ярой прытью рвалась его мать.

Позже я изменю своему отношению, но сейчас я был просто… зол.

Не прошло и минуты, когда дверь распахнулась вновь – я даже успел обрадоваться, что мои мучения не продляться долго – но в проеме появился только он; один, без своей матери; а это означало, что мне придется сидеть здесь еще хрен знает сколько. Настроение мгновенно свалилось на уровень подошвы – уже второй раз за день, между прочим. Стараясь сдержать недовольный вздох, который, кажется, все-таки вырвался из моих легких, я покосил на него свой взгляд. Он продолжал стоять в проеме двери, не двигаясь, и еле различимо качал туловищем взад-вперед, словно для него создавало трудность найти равновесие. Но все же он не шевелился – стоял на месте, как статуя, и смотрел в стенку перед собой; хотя я удивлялся, что он был способен видеть через столь густую челку на его глазах.

Тогда я прекрасно запомнил выражения лица женщины, что сидела передо мной. Ее обветренные тонкие губы приоткрылись, что я мог разглядеть блестящий шарик пирсинга на ее языке; светлые брови поползли вверх, выражая крайнюю степень сострадания и жалости; и легкое «ох» сбежало из ее горла. Она поднялась со своего насиженного стула и поспешила подойти к нему – так неловко стоящему перед дверью. Кончики ее пальцев дотронулись до его предплечья, но он не вздрогнул и не испугался чужих рук. Я не видел его лица, но мне казалось, он чувствовал невероятное облегчение от ее прикосновения.

— Пойдем. Я покажу тебе, куда сесть.

И она аккуратно оттащила его к месту, где еще недавно сидела сама. Она осторожно помогла ему разместиться, словно у него был перелом ноги или что-то типа того, а потом отошла к стене, чтобы не мешать своим присутствием. Но прежде чем она успела это сделать, он мягко обхватил ее за кисть, немного притянув к себе, и пробормотал негромкое «спасибо». Он произнес это тихо, так, как будто хотел, чтобы она одна услышала это; как будто только что между ними произошла интимная сцена; непредвиденная близость; и он просто поблагодарил ее.

Женщина лишь кивнула со слабой улыбкой на лице и поспешила отойти.

Время текло безобразно медленно; а я все рассматривал его, ни капли не стесняясь, что он мог уже давно заметить на себе мой далеко не радостный взгляд. Я не стремился демонстрировать свое недовольство, но я и не собирался его скрывать – в конце концов, это сейчас не я ворвался вне очереди на прием. Я думал, что это жутко несправедливо, когда живот скручивает от боли и кажется, что желудок сейчас выйдет через горло, и такие вот наглые люди, которым посчастливилось воспитать в себе эту черту характера, врываются без очереди. Интересно, если бы у меня случился инфаркт миокарда, меня бы тоже заставили отсиживать часы, чтобы дождаться очереди на реанимацию?

Я откинул бесполезные мысли в сторону и снова вернулся к его разглядыванию. Он сидел напротив меня, сложив руки на колени, как послушный маменькин сынок, и смотрел прямо. Не скажу точно, глядел ли он конкретно на меня – большую часть его лица скрывала челка – его голова была просто повернута ко мне и никуда больше не откланялась. Он словно кукла, которую посадили на стул, и она будет продолжать так сидеть вечность, пока кому-нибудь не захочется забрать ее отсюда, тем самым изменив ее позу. Из-за этого сравнения по телу прошлась дрожь – почему-то я представил вместо его глаз широко распахнутые кукольные безжизненные бусины. Я никогда не любил эти глаза, от них постоянно веяло пустотой.

Чтобы отвлечься, я опустил взгляд ниже, на его одежду. Он носил до ужаса обыкновенную клетчатую рубашку, которую в его возрасте носят, пожалуй, лишь зубрилы и ботаники или фермеры прошлого века; а еще она была застегнута на все пуговицы, что вновь говорило об его забитости. Джинсы, по счастью, оказались куда современней нежели рубашка – они были черными и до неприличия узкими, что, я уверен, невозможно было спрятать руки в карманах. Но мне нравилось – у него были длинные тонкие ноги; я всегда хотел нечто подобное для себя, потому что сам я был низеньким, нескладным и довольно коренастым. Пока я рассматривал его джинсы, я успел заметить зеленую купюру, что опасливо выглядывала из его кармана. Стоило ему только пошевелиться, она бы свалилась на пол, что он и сделал, когда у него вдруг зачесался нос. На моих глазах пять долларов соскользнули с шершавой ткани и беззвучно упали на бетонный пол.

— Эй, – окликнул я его не слишком громко, чтобы не нарушать неписаный больничный порядок. Но я получил ровно никакой реакции, – эй, парень!

Я заметил, как его голова немного вздернулась вверх, чтобы найти меня взглядом, – это было заметно по его остроконечному носу. Потом его изящная рука поднялась к груди, и бледный палец указал в солнечное сплетение своего хозяина.

— Я? – негромко поинтересовался он, сомневаясь к нему ли были обращены мои слова и правильно ли он их понял.

— Да. У тебя купюра упала.

Я кивнул в сторону оброненной им же вещи, но он, кажется, даже не собирался поднимать ее. Он лишь снова положил ладонь на свои колени, возвращаясь в «позу куклы» и более не шевелился. Я недовольно фыркнул; он был похож на разнеженную принцессу, которой нужно было все подавать и предоставлять на подносе. Тогда мужчина по левую сторону от меня поднялся и широким шагом оказался  возле него. Без каких-либо слов он поднял купюру и аккуратно сложил ее на его руки. Тот сразу же сжал ее в пальцах, словно одно из самых дорогих сокровищ.

— Спасибо, – с признательностью поблагодарил он.

— Не стоит.

Я увидел как на его бледном лице появилась мягкая полуулыбка, но тут же исчезла, а еще я увидел тяжелый, как грузовик, взгляд того самого мужчины, что помог ему. Я скептически поднял бровь, искренне недоумевая – разве я сам должен был сделать это? Я не собирался потакать принцессам, по совместительству куклам. Тогда я не имел ни малейшего понятия, в чем меня обвинили этим тяжким взглядом, что я сделал не так – и безразлично пожал плечами, в который раз переведя взор на него, сидящего напротив и сжимающего купюру.

Он, наконец, заметил мой раздраженный вид.

— Ты злишься на меня?

На секунду я растерялся; я не думал, что он вот так спросит – напрямую. Я думал, если он даже и поймет, то он просто притворится, что не замечает меня; а может, закатит маленькую драму с выяснением отношений. Но вместо всего этого он лишь спросил меня, зол ли я на него, в миролюбивом тоне. Я не привык к тому, что люди были предельно откровенны со мной, и вообще, между собой. Обычно все предпочитают пользоваться намеками, или отговорками, или вовсе молчать. Но он был открыт и искренен, готовый к разговору. Я чувствовал – это исходило из его души. Поддавшись его влиянию, я ответил так же предельно честно:

— Да.

— Из-за того, что я прошел без очереди?

— Да, – как только я произнес это, я почувствовал на себе жуткие угнетающие взгляды.

Вдоль позвоночника пробежал холодок, а тело бросило в жар – но я не придал этому значения, как ни как, я мучился от аппендицита; я был болен. Но это не меняло положения дел: около десятка людей осуждающе смотрели на меня, словно только что на их глазах произошло самое омерзительное и безнравственное преступление. Возможно, они были до глубины души удивлены тем, что я так открыто изъявлял о своей неприязни; хотя я не находил этому ни одной причины – в наше время многие довольно ярко выражают свою агрессию, даже к пожилым людям. Поэтому все взгляды, направленные в мою сторону, были лишены для меня какого-либо смысла. Быть может, я был слишком резок…

Комок моих мыслей оборвался, когда его темный силуэт проскользнул перед моими глазами. Я поднял голову вверх и заметил его, стоящего возле двери в кабинет. Он осторожно коснулся ручки и приоткрыл дверь, заглядывая внутрь.

— Мам, выйди.

— Что? – ее громкий голос, столь несочетающийся с больничной атмосферой, был слышен даже в приемной.

— Нам следует занять очередь.

— Но мы можем пройти и без —

— Нам следует занять свою очередь, - более настойчиво повторил он, умудрившись сохранить спокойный тон.

Я услышал, как недовольно цокнула его мать, уставшая от подобных выпадов, которые ее сын, похоже, совершал довольно часто. Но все же, пробормотав краткие извинения доктору, она вышла из кабинета под стук каблуков. Она оглядела своего сына вымученным взглядом, взяла его под руку и шепнула что-то на ухо; но он ее словно не хотел слушать и продолжал невидящим взором смотреть на меня.

— Иди, – обратился он ко мне и кивнул в сторону приоткрытой двери.

Я чуть не подпрыгнул от счастья, обрадовавшись своей удаче; единственное, что помешало мне это сделать – ноющая боль в животе и порицающие взгляды со стороны людей вокруг. Они все смотрели на меня, словно сейчас я вынесу приговор, если и не мира, то хотя бы страны. Я как будто держал руку над красной кнопкой, решая, что же делать; а они глядели на меня в ожидании – обрушится ли на их головы бомбы или нет.

Я не понимал, что значат эти странные взгляды. У меня дико болел живот, я хотел скорее свалить отсюда. Мне сказали идти, я и пошел.

Когда я вышел от доктора, в моих руках находилась бумажка – разрешение на операцию по удалению аппендикса. Моя миссия была исполнена, я получил то, зачем, собственно, сюда и приходил. Но стоило спрятать ее в рюкзак, я тут же ощутил тяжелые взгляды, которые чувствовал и ранее. Люди до сих пор смотрели на меня с нескрываемым омерзением, и меня это очень пугало – я не понимал в чем причина, я всего лишь восстановил порядок. Неужели теперь это считается преступлением? Я оглянулся вокруг, в очередной раз убедившись, что все это мне не казалось, и люди действительно смотрели на меня, а ни на кого другого. Мне стало некомфортно и жутко от всего происходящего; я поспешил двинуться к выходу. Ближе к концу очереди я заметил его, сидящего на скамейке; напротив него стояла мать, склонившись над ним и разглядывая его лицо, убрав темную челку с глаз. Мне стало интересно посмотреть на него, на ту часть его лица, которая была скрыта от чужих взоров. Я немного притормозил, обернувшись назад, чтобы успеть рассмотреть его черты.

Я очень сильно пожалел тогда, что вовсе решил это сделать…

Его глаза, оливковые глаза, были обезображены мертвой пеленой – в них не было света, в них не было жизни – в них не было ничего. Бездна и пустота, раскрашенные в цвет увядающей травы. Его, казалось, красивые глаза были обезображены глазами куклы – широко распахнутые безжизненные бусины. Он был слеп.